Добудь Победу, солдат!

Караев поднялся, когда все уже крепко спали, подсел к столу, вынул из кармана шинели оселок, достал из голенища сапога нож и принялся точить его. Нож был старый, с наполовину источенным, хищно изогнутым лезвием и простой деревянной рукояткой. Закончив, он отхлебнул из стоявшей на столе кружки остывшего чаю, посидел, согнувшись и прижав руки к животу, и когда он встал, Николай сказал ему негромко:

– Документы забирай, солдатские книжки. И письма пригодятся. – Караев кивнул, мол, понял, и бесшумно вышел. Вернулся он незадолго до рассвета, отдал Николаю Парфенычу документы зарезанных им двух немцев, выпил горячего чаю, кивнул благодарно сержанту, когда тот подал ему нагретый кирпич, завернутый в портянку, засунул кирпич под рубаху и лег на прежнее место, лицом к стене.

Глава 16

В тот ноябрьский день артобстрел начался раньше обычного, в пять часов утра, и, как всегда, армада бомбардировщиков накатывалась волна за волной, как будто они не улетали вовсе, а висели беспрестанно над головой, эти чертовы “Юнкерсы”, “Хейнкели” и “Дорнье”. Каждый метр сталинградской земли вновь был вздыблен, перепахан тысячами бомб и снарядов. Немцы были уверены, что никто не уцелеет в этом аду.

Чердынский посмотрел на часы и ему показалось, что они стоят. Он поднес часы к уху, но их тиканья невозможно было услышать из-за грохота бомбежки. Ему стало невыносимо скучно, и он подсел к Николаю Парфенычу и тот показал ему кисет, давай, мол, закурим. Скрутил одну на двоих самокрутку и, прикуривая, показал на часы и затем три пальца – обстрел продолжался уже три часа, и покачал головой.

Земляной пол в блиндаже вздрагивал и мелко дрожал, и от этой зыбкости под ногами и от беспрерывного гула в ушах, у Чердынского под сердцем зародилась дрожь, как будто завибрировала невидимая тонкая струна и это был страх, и ему вдруг стало жутко от мысли, что вокруг никого уже нет в живых и они остались одни, и он заговорил громко, но не услышал своего голоса и тогда, показывая пальцем вверх, он закричал:

– Парфенон! Ты меня слышишь? Пошли они к такой-то матери со своими самолетами! Никто их не боится! Наплевать мне на их пятисоткилограммовые бомбы! И наблевать на их фугасные и осколочные снаряды! Насрать мне на их паршивого Гитлера и на все их минометы! Ты понял, Парфенон?

– Да, – прокричал в ответ Загвоздин, – сейчас заварю чайку покрепче, а ты отнеси в школу на НП, проведай командира и Ольгу, мало ли чего.

Глядя, как деловито совершает над чайником ритуал Николай Парфеныч, Чердынский сказал себе – да, слабоваты мы против нашего старика, нет у него в груди таких струн и душа его – монолит.

Чердынский вернулся с Ольгой. В теплом блиндаже грохот был не такой сильный, как в школе, но разговаривать приходилось громко. Ольга, напившись сержантского чаю, согрелась и ее разморило.

– Что, скучно там с командиром? – спросил ее Загвоздин.

– Да, он все время читает. Грохочет кругом, стены ходуном, а он читает, только поднимается каждые полчаса на НП.

– Он всегда читает, когда обстановка позволяет, – сказал Парфеныч и когда она оглянулась на спящего у стены Саватеева, он показал на разостланную рядом с ним на полу шинель, – Ты приляг, девонька, это дело скоро не кончится! Видишь, наш байпак десятый сон наматывает, и ты поспи.

– Я подремлю, разве в таком грохоте уснешь? Если усну, вы меня сразу будите.

Только бы не уснуть, подумала Ольга, ложась на шинель, ведь обстрел мог кончиться в любую минуту, и командир будет недоволен, если она запоздает на НП. Он никогда не повышает голос, но если что-то не так, взгляд у него становится какой-то, нет, не злой, а отчужденный. По-моему, он никогда не говорит сразу, если злится, ждет, когда злость пройдет. Трет кулаком подбородок и молчит. И от этого еще хуже, лучше бы он кричал. Надо написать маме. Как прибыла в Сталинград, нет ни одной свободной минутки, чтобы написать письмо. Если есть минутка – падаю и засыпаю. Только б не уснуть. Сколько я уже здесь? Такое чувство, что я всегда была здесь, а там, в другой жизни, до Сталинграда, жила другая девочка. Всегда были бомбежки, перестрелки, и всегда кричали раненые. Сколько крови… Вранье, что на войне свистят пули, это у писателей свистит в голове. От пуль только фонтанчики в земле, а вот осколки жужжат. Только не как жуки, а жужжание металлическое, это слышно. Потому что они по краям зазубренные и горячие. Нет, конечно, этого я маме писать не буду. Не надо ей этого знать. Пусть думает, что я служу в госпитале, просто у меня сменился номер полевой почты. Мне, как всегда, повезло и ребята в группе отличные. По-моему, Чердынский ухаживает за мной. Подарил немецкий пистолет, маленький и ручка удобная. Смотрел и ждал, наверное, что я его поцелую в знак благодарности. Смешно. И Санька отличный парень, веселый и добрый. Они все заботятся обо мне, особенно Николай Парфенович. Кроме командира. Этот какой-то суровый, как будто кроме войны ничего нет, и педант. Но он часто улыбается, или мне так кажется. Ребята его уважают, и я тоже, но все-таки он слишком суровый. Но иногда он смотрит так, что у меня, почему то, начинает иголками покалывать кончики пальцев. Странно и непонятно, никогда такого не было. Когда он о чем-то задумается, трет кулаком подбородок. И когда мы разговариваем, он надвигает фуражку на лоб, а потом отводит взгляд. Мама, я напишу тебе сегодня, как только закончится последняя атака. Только б не уснуть… земля укачивает…

Бомбежка длилась уже десятый час и, казалось, конца ей не будет, но вскоре стало тише, потому что начало смеркаться и авиация ушла на отдых, но артиллерия еще продолжала бить. Чердынский присел к столу и Николай Парфеныч сказал:

– Это сколько же металлу расходуется зазря? Десятый час ведь долбит!

– Представляешь, Парфенон! – подхватил разговор Феликс. – Я о том же! А по всему фронту, от Северного моря до Черного! Десятки, даже сотни тысяч тонн! Я вот что думаю по этому поводу! Земля наша как крутится? С запада на восток, правильно! Ну, навстречу солнцу!

– Ну и что? Это каждому известно!

– Так вот! Немец как стреляет? Тоже с запада на восток! Скорость снаряда и сила взрыва! Сотни тысяч тонн одновременно! В том же направлении! Понимаешь, старик?

– Пока мне непонятно. Ну и что?

– А то, что от этого всего Земля быстрее вертится! Теперь понял? Значит, время идет быстрее, а значит, день становится короче!

– Так-то оно так! – сказал Николай Парфеныч, поглаживая усы. – Может, вертится и быстрее. А день стал длиннее! Такое мое мнение!

– Как это! Ты что-то не понял или я не понимаю?

– А так это, что раньше по семь-восемь атак отбивали, а теперь по десять, а то и двенадцать. Значит, день длиннее стал!

– Япо-онский архимандрит! – Чердынский вскочил, пораженный таким выводом. – Ну, Парфенон, да ты у нас мыслитель! Это же диалектика! Единство противоположностей! Ты где этому научился?

– Нигде я не учился. Слова у тебя все какие-то мудреные, нерусские. Ишь, тишина какая пришла! Ну, ребятки, разбирай оружие и пошли с богом!

* * *

Лейтенант Краус опустил бинокль и посмотрел на часы – через десять минут обстрел закончится и его рота пойдет в атаку. Это решающий день. Приказано покончить с “егерской группой Горохова”, и они сделают это. Песок и пыль, поднятые взрывами в воздух, не успевали опускаться, и над “Плацдарм-Горохов” стояла плотная завеса, словно землю укрыло гигантское, дымящееся одеяло. Майн гот! – подумал лейтенант – Что мы делаем? В этом аду никто не выживет!

– Думаю, там не осталось живых! – сказал он стоявшему рядом Хохенштауфу. – Нам некому будет противостоять!

– Если они не вырастут из земли! – усмехнулся майор. – Ты не передумал сам вести роту в атаку? Я бы не советовал этого делать!

– В атаку! – Краус рассмеялся. – Это будет прогулка! Легкая и приятная прогулка до русской реки Волги!

– Если это легкая прогулка, зачем же генерал Паулюс приказал начать наступление двумя дивизиями? И зачем здесь более ста танков? Русские вырастут из земли, мой друг, и ты сейчас увидишь это своими глазами.

Лейтенант Герберт Краус приказал солдатам идти в атаку в полный рост и сам пошел впереди, хотя это не приветствовалось командованием. Они шли вслед за танками, уверенные в легкой победе и не видели, как там, где минуту назад был кромешный ад, живые откапывали живых, оставляя мертвых земле. Как русские солдаты обнажали заботливо укрытое оружие, без суеты готовясь принять бой, и, если понадобится, смерть. Сотни стволов открыли ураганный огонь, и когда первые ряды гитлеровцев упали на землю, лейтенант Герберт Краус еще стоял, не веря в происходящее.

Сколько раз он поднимал свою роту в атаку, лейтенант Краус не помнил, и не знал, что заставляло его снова и снова идти впереди своих солдат – ненависть или солдатский долг, или он искал смерти.

Из дневника лейтенанта Герберта Крауса

      “Этот город – какая-то адская мясорубка, в которой перемалываются наши части. Десять часов наша артиллерия и авиация обрабатывали позиции русских. Там не должно было остаться живых. Но нас встретил смертоносный огонь. В роте осталась меньше дюжины солдат. Завтра придет пополнение, но и этих солдат ждет та же участь.

Наверное, Хохенштауф во многом прав, русских невозможно уничтожить, они словно вырастают из земли.

Запах разложившегося мяса и крови преследует меня. Я не могу есть и спать. Майн гот, почему ты отвернулся от нас!”.

Глава 17

В начале ноября уже заметно похолодало и когда к празднику Великой Октябрьской революции всем раздали полученные из тыла посылки, солдаты особенно радовались вязаным рукавицам и носкам. В землянках и блиндажах мастерили печи из подручного материала, кто во что горазд. По ночам были заморозки, и по Волге пошла густая шуга и вскоре начался ледоход. Катера пробивались через реку с трудом, и снабжение Северной группы полковника Горохова ухудшилось.

Немцы все время получали подкрепление, и снова и снова бросали свежие силы то на Рынок, то на Спартановку, но уже чувствовалось, что противник заметно выдохся, и в иные дни было всего по три-четыре атаки, слабо подкрепленные танками.

В один из дней в середине ноября, когда были собраны немецкие документы, стало ясно, что противник перегруппировывает силы. На западной окраине Спартановки появились новые пулеметные роты, а в Рынке не стало примет 16-й танковой дивизии.

Начальник разведки капитан Студеникин получил приказ добыть “языка”, обязательно офицера, и вызвал в штаб командира разведгруппы. Старшина Арбенов, выслушав приказ, высказал свое мнение:

– Вы же знаете, Андрей Анатольевич, что поиск ничего не даст! Офицерский состав у немцев квартирует далеко от передовой и поисковикам туда не добраться. Слишком большая плотность войск. Только потерям людей!

– Знаю, старшина! Но приказ получен и его надо выполнять!

– Комбат Ткаленко посылал группу за линию фронта, уже неделя прошла, а они до сих пор не вернулись! Надо объяснить начальству, что это бессмысленно. Людей потеряем!

– Не будем объяснять! Приказ из штаба фронта! – Студеникин щурился сильнее обычного и говорил жестко. – Ты что-то, товарищ старшина, последнее время стал много брать на себя! Пока что я начальник разведки, и твое дело – выполнять приказ! Кого думаешь послать в поиск?

– Виноват, товарищ капитан! А послать… не знаю, надо подумать. Задача не простая.

– Думай, только не долго! Возможно, пойдет вся группа и мне нужен результат! Мне наверх докладывать!

– Андрей Анатольевич, давайте вместе зайдем к Горохову и я ему все объясню. Батя мужик дельный, все поймет. Все зависит от того, как доложить и чем аргументировать!

– Ни в коем случае! – категорично запретил Студеникин. – К полковнику даже не думай соваться! Я же тебе говорю, приказ штаба фронта, и полковник здесь ничего не решает!

– В штабе фронта не знают нашу обстановку! Что-то я не видел здесь ни одного офицера из фронтовой разведки! – возразил Камал, выходя из землянки.

– Да за такие слова! – крикнул капитан ему вслед. Студеникин знал, что поиск ничего не даст, но не в его правилах было спорить с начальством. Арбенов прав, конечно, подумал капитан и в это время старшина вернулся и спросил, решился ли вопрос по поводу перевода Ольги Максименко в медсанчасть и Студеникин язвительно заметил:

– Что это ты, Камал, так заботишься об этой радистке? Уж не влюбился ли? В таком случае держал бы ее рядом с собой, я же тоже мужик, я все понимаю.

Старшина не отреагировал на шутку начальника, и капитан пообещал сегодня же поговорить с Софьей Михайловной по этому поводу. Она не будет возражать, сказал Студеникин, медсестер не хватает, но кто будет заниматься прослушкой радиочастот и шифрованием? Это я решу, сказал Арбенов, Чердынский знает немецкий и будет заниматься прослушкой.

Чердынский был категорически против поиска, когда старшина Арбенов обсуждал в блиндаже с ним и с сержантом Загвоздиным задание, и высказался несколько грубовато:

– Командир! Это не задание, это фуэте на букву хэ! Фуэте два оборота! Дай бог, если я сам вернусь, но результат я не гарантирую! И никто не сможет гарантировать!

– Ты не пойдешь, это исключено! – сказал старшина. – Да, нужен результат, а не трупы.

– Как это не пойду? – Чердынский не верил своим ушам. – Командир, как это я не пойду?

– Ты нужен здесь! Если со мной что-то случится, ты возьмешь на себя корректировку. У тебя будет другая задача. Вопрос не обсуждается!

– Япо-о-нский архипелаг! – только и воскликнул Чердынский, вскакивая. – Вот это фуэте, командир!

Арбенов уже продумал весь план и оставалось обсудить детали. Решено было идти через балку Забазную, которая уходила глубоко в немецкий тыл, и возвращаться тем же путем. Чердынский должен будет встречать группу в месте перехода, и прикрывать в случае ее обнаружения. Сержант Загвоздин должен будет занять позицию в конце балки и ожидать возвращения группы захвата.

– Так что ж это! – воскликнул Чердынский. – Чукотка пойдет за «языком»? Ты же знаешь, он чего-нибудь отчебучит на второй минуте! Это фуэте, а не план!

– Не кипятись, сержант! – оборвал Чердынского командир, и посмотрел в угол, где обычно спал пришедший несколько дней назад человек. – У него каждую ночь задание, он натоптал свои тропы.

– Правильно! – воодушевился Чердынский. Он не мог смириться с тем, что основную работу будут делать без него. – Правильно рассуждаешь, командир! Черняев справится, но ему нужен толковый напарник!

– Почему Черняев? – не понял командир.

– А какая разница, Караев – Черняев! Но почему с ним пойдет Чукотка? Думаешь, он справится? – спросил Чердынский, он все-таки не потерял надежду на то, что ему удастся принять участие в операции. – А откуда этот Черныш вообще взялся у нас, а, Парфенон?

– Лейтенант Есергепов прислал. Черняев неделю назад переправился через Волгу на плоту, и выплыл как раз в Рынок. Ну и прижился там, вернее, привоевался. Пока комбату Ткаленко на глаза не попался… ну и тот приказал убрать штатского с передовой. Но если Черняев “языка” и добудет, – сказал Парфеныч, – он его не дотянет. Болезнь его источила, сам едва ходит.

– Поэтому-то, – поставил точку командир, – с ним пойдет Саватеев. Физически он крепкий. Пусть набирается опыта. Я сползаю правее Забазной, там у них стоит минометная батарея, может, там чего добуду. Все, решено!

Чердынский был разочарован окончательным вердиктом, но спустя какое-то время он понял, что командир прав, и также ему стало ясно, что все было им продумано раньше, и с ними он советовался только для того, чтобы утвердиться в своем решении. Чердынский посоветовал Саньке не увлекаться, и далеко в тыл не ползать, потому что взять офицера было практически невозможно, в крайнем случае, сгодится и унтер-офицер.

Глава 18

Когда они вылезли из балки и поползли между разрушенных домов, Саньке стало не то чтобы страшно, а как-то неуютно, как бывает, когда приходится покидать теплый дом в ненастную погоду. Караев хорошо знал всю местность и полз впереди бесшумно, как змея, время от времени останавливаясь и поджидая напарника. Они петляли долго, и вокруг, то с одной стороны, то с другой, слышалась немецкая речь, но чувство опасности у Саньки к тому времени уже притупилось, появился азарт и он иногда шепотом спрашивал Караева:

– Ну, что там? Скоро? Потом они вползли в какой-то сарай и Караев приказал ему ждать и исчез в темноте. Его долго не было, и Санька вдруг подумал, что если тот не вернется, он даже не будет знать, каким путем возвращаться.

Потом он расслышал впереди шум возни и пополз навстречу, и вовремя, так как напарник совсем обессилил, потому что немец отчаянно сопротивлялся и мычал довольно громко.

– Шумит, сволочь! – сказал Караев, и Саватеев ударил немца по голове кулаком.

– Это точно офицер? – спросил он и Караев ответил:

– Офицер. Румын.

– Ладно, сойдет и румынец! – сказал Санька, и они поползли обратно. Продвигались медленно, потому что пленный, хоть и был щуплый, тащить его по земле было нелегко.

Когда они проползали мимо полуразрушенного дома, оттуда послышались приглушенные голоса, и Караев вдруг остановился и прислушался, потом окликнул напарника и сказал:

– Жди здесь!

– Ты куда, Черныш? – не понял Санька, а Караев обернулся и показал рукой себе на нос и исчез в темноте. Саватеев недоумевал, гадая, что он хотел сказать этим жестом, как вдруг тишину разорвала автоматная очередь, потом два винтовочных выстрела и что-то закричали по-немецки, и он бросился на помощь. Он заскочил в дверной проем, но ничего не мог сразу разглядеть в темноте. Услышал шепот:

– Здесь я! – и увидел Караева, сидевшего, прислонясь спиной к стене.

– Ранен я. Не повезло… ноги… – сказал Караев, – один фашист ушел.

– Ничего! Ничего, я вас двоих дотяну! – зашептал Санька. – Дотяну!

– Нет! – сказал Караев. – всем не уйти. Ты иди… я задержу…

– Ты что! – обиделся Санька. – Я тебя не брошу!

– “Язык”… – сказал Караев. – Оставь гранаты… и еще… – он протянул руку. – На, передай той девочке… Наденьке.

– Что это? – не понял Саватеев, беря в руку что-то круглое.

– Апельсин… как пахнет, а! – лица говорившего не было видно, но Санька по его голосу понял, что тот улыбается. – Далеко пахнет… Все, уходи… подожди… отрежь провод от телефона…

Послышались голоса совсем близко, резкие выкрики команд и Саватеев выскочил наружу, и пополз, вспоминая, где оставил пленного. Резанула слух первая пулеметная очередь, и он ударил пленного по зубам.

– Сука! Сука! Из-за тебя! – прошептал Санька и, ухватившись за веревку, которой у того были связаны руки, потащил его в ту сторону, куда показал Караев.

Караев стрелял не экономя, знал, что вскоре его окружат, когда поймут, что он один, потому что он не мог вести огонь из разных точек. Немцы подходили все ближе, но они опасались гранат, и хотели взять его живым, он это понял по тому, что сами они гранат не бросали. Но он свои экономил. У него был целый ящик немецких противотанковых гранат, но он их не бросал. Ему надо было сделать важное дело, и он был рад тому, что его хотят взять живым и дают ему время подготовиться. Когда кончились патроны и совсем близко кто-то крикнул:

– Рус, здавайс! – он с трудом перевернулся на спину, потому что перебитые ноги были тяжелые и не слушались и только мешали, отдышался от боли и крикнул:

– Немец? – он отдышался. – Сдаюсь.

Они встали вокруг него кольцом, держа винтовки наизготовку и сначала он ослеп от света нескольких фонарей, но вскоре глаза его привыкли, и он увидел, что их было много и это его порадовало. Двое приблизились к нему, и по их форме Караев понял, что это офицеры. Один из них присел и спросил по-русски:

– Где твой напарник? Ты был не один? Куда вы дели лейтенанта Попеску?

– Нет лейтенанта! – Караев засмеялся. – Зарезал!

Лейтенант Краус, а это он был за переводчика, показал на лежащего у стены убитого солдата:

– Смотри, Вайнер, у этого тоже перерезано горло. Неужели это и есть тот самый Черный призрак?

– Чушь! – сказал гауптман Вайнер, – никакого Черного призрака нет. Спроси его, знает ли он Ястреба?

– Да, – ответил пленный, когда услышал вопрос. – Это мой командир.

– Скажи ему, что сейчас мы отнесем его туда, где его ждут остальные русские, и пусть он позовет на помощь. Пусть позовет того, которого называют Ястреб. За это его ждет награда. Пленный внимательно выслушал Крауса и сказал:

– Я русский солдат! –и гауптман Вайнер не понял, почему он так ответил.

– Он хочет сказать, что не предаст своего командира, потому что он русский солдат. – объяснил Краус.

– Не очень-то он похож на русского, – сказал гауптман, – хотя… какая разница, все они варвары. Скажи, что ему дадут много денег и, когда он вылечится, то будет служить в немецкой армии. Это большая честь – служить в вермахте.

– Пошел ты к такой-то матери! – весело сказал пленный, когда Краус ему перевел. – Пошел ты к такой-то матери со своим вермахтом!

– Мы отправим тебя в наш госпиталь, и наши врачи вылечат тебя. У нас очень хорошие врачи, – сказал Герберт, и пленный опять слушал внимательно его, а потом спросил:

– А ваши доктора матерятся, когда режут… ну, когда отрезают руку или ногу?

– Они цивилизованные люди и не позволяют себе бранных слов, тем более по отношению к раненым! – ответил Герберт.

– Ха-а! – засмеялся пленный, и сказал пренебрежительно, – что же это за доктора, если не матерятся?

Наши доктора лучше! Они все матерятся, когда что-нибудь отрезают. Чем выше они отрезают ногу или руку, тем сильнее они матерятся. Он вспомнил военврача Софью Михайловну из их лазарета, у которой большие, красивые и усталые глаза и она очень красиво курит длинные папиросы «Казбек» – она тоже иногда матерится. Куда им до нее! И тот доктор, что вырезал ему в двадцать втором году половину кишок, тоже страшно ругался. Таких страшных ругательств он больше никогда в своей жизни не слышал.

Краус сказал гауптману, что это бесполезная затея, потому что все они большевистские фанатики, к тому же он потерял много крови и скоро сам умрет. Он отошел к дверному проему и отвернулся. Неужели тебе жаль этого азиатского фанатика, спросил он себя? Он мужественный человек, хотя, это мужество от фанатизма, это все большевистская пропаганда! Но у нас тоже много фанатиков, сказал он себе, и тогда, следуя твоей логике, нужно сказать, что это следствие геббельсовской пропаганды. Не знаю. Я ничего не знаю. Это не мое дело.

– Эй, ты, глупый немец… – сказал Караев, и поманил гауптмана Вайнера рукой.

Офицер сначала наклонился, а потом присел, и, Караев, уже уверенный в успехе, успел подумать, что ему удалось перехитрить эту чертову болезнь, эту проклятую болезнь, которая просто на просто испоганила ему жизнь. Так испохабила его судьбу, что ни одна самая завалящая баба не пошла бы за него, будь у него даже три сундука с золотом. Ему удалось перехитрить эту четырежды проклятую болезнь, из-за которой ему не довелось ходить в школу, и которая уготовила ему нехорошую, неказистую смерть. Все-таки, я обманул ее! – подумал он, – Я умру хорошо! Да, теперь я умру хорошо! Это будет хорошая смерть! И очень полезная! Конечно, это будет очень полезная смерть, потому что их много, больше дюжины этих шакалов, этих глупых немцев. И целых два офицера. Да, это будет очень полезная смерть! Потому что тот солдат, который не хотел показывать свою боязнь, когда они вылезли из балки и который хорошо ползает, бесшумно, уйдет далеко, и они не догонят его! И командир, а он очень хороший командир, будет доволен, потому что задание будет выполнено и тот хмурый капитан, который все время щурится, даже когда нет солнца, перестанет ругаться. От этих мыслей ему стало радостно, и он улыбнулся, и правой рукой схватил присевшего гауптмана за ворот мундира, схватил так, чтобы сдавить тому горло и был уверен, что никакая сила не сможет разжать его руки. Он засмеялся прямо в эти удивленные, бесцветные глаза без ресниц, и сказал:

– Первое сентября будет всегда! Понимаешь, ты, сволочь? Всегда!

И еще он подумал, что та маленькая девочка Наденька, которой он смастерил вчера деревянную свистульку, и которая обрадуется чудесно пахнущему апельсину, который он добыл для нее, скоро подрастет, а к тому времени война обязательно закончится. И первого сентября сорок какого-то года она в белоснежном фартуке и с огромным белым бантом на голове, с новым кожаным портфелем в руке, пройдет по улицам Сталинграда и войдет в новую школу.

Думая так, он левой рукой распахнул окровавленную телогрейку, где к его начиненному болезнью животу были туго примотаны полевым проводом противотанковые гранаты. В чеки гранат был продет такой же прочный и гибкий провод и концы его накрепко обмотаны вокруг левого запястья. Радуясь тому, как расширились от страха зрачки белесых глаз, он еще раз повторил так понравившуюся ему мысль: – Да, теперь я умру хорошо! – и сказал с улыбкой этому глупому немецкому офицеру, одновременно выдергивая резким движением чеки всех гранат, сказал радостно и мстительно: