Добудь Победу, солдат!

– Тебе привет от товарища Сталина!

Глава 19

Неужели все кончилось и теперь всегда будет эта удивительная тишина? Мне ничего не надо, только бы всегда была тишина, и я не хочу видеть людей, которые все время стреляют, мне хорошо одному. Когда ты один, можно врать себе сколько угодно и получать от этого удовольствие. Ты еще думаешь об удовольствии.

Краус попробовал пошевелиться, потом встал с трудом на четвереньки и заставил себя думать, заставил вспомнить, что с ним произошло. Он отошел, чтобы не участвовать в этом бессмысленном разговоре с пленным, думал о чем-то своем. Потом услышал металлический лязг, увидел гранаты на груди русского, потом… Да, потом ты испугался. Испугался за свою жизнь, нет, это просто инстинкт самосохранения. Пусть так. Потом он бросился в дверной проем и упал, и была яркая, ослепляющая вспышка, но не было звука. Все произошло в полной тишине. Потому что ты сразу оглох, Герберт, сказал себе лейтенант, проверь, слышишь ли ты теперь!

Звуки доносились слабо, голоса или что-то другое, нельзя было разобрать из-за звона в ушах, главное – слух был. Его качнуло, когда он встал, и он оперся плечом о стену и заглянул в проем. Первое, что он увидел, было тело Вайнера. Гауптман сидел у наполовину обрушившейся стены, как будто впечатанный в нее, и в вылезших из орбит глазах его застыло непомерное удивление. Грудная клетка его лопнула от мощного удара, и была распахнута, и Герберт увидел все, что было в ней – легкие, как два черных крыла и между ними, посередине – багрово-безжизненное сердце. Неправда, подумал Краус, неправда, что сердце у человека слева, оно находится прямо посередине. Потому что все в природе подчинено законам симметрии и равновесия. А в тебе нет равновесия, подумал лейтенант и упал.

Он чувствовал, как его несли куда-то, и слышал голос Гюнтера, едва слышал, и голова кружилась так, как будто она лежит на бешено вращающейся карусели, и он наблюдает за ней со стороны. Когда головокружение уменьшилось, и он стал слышать немного лучше, Краус окончательно убедился в том, что он жив и ему вдруг захотелось поговорить с кем-нибудь, все равно с кем. Он позвал Гюнтера и вместе с денщиком в комнату вошел доктор Швендке. Герберт не был близко знаком с ним, но беседовал несколько раз в госпитале, куда приходил проведать раненого Курта.

Краусу было трудно говорить, и он слушал, повернув голову правой стороной к говорившему, и иногда задавал короткие вопросы. Доктор Швендке сказал, что перепонка левого уха сильно повреждена и слух вряд ли восстановится, что нужна немедленная госпитализация, и он не понимает, почему лейтенант наотрез отказался ехать в госпиталь. Ему нужен покой и лечение, а здесь обеспечить этого невозможно, и его долг, как врача… Я должен быть здесь, сказал Герберт, здесь мне будет лучше. Объясните Гюнтеру, что нужно делать, и он сделает все как надо.

Он не вставал с постели весь день, потому что было сильное головокружение и все время тошнило. Вечером, когда стихли звуки канонады, пришел Хохенштауф, и был искренен в своих сочувствиях, это было видно. Он поставил на стол бутылку французского коньяка, и сказал, что разговаривал с доктором, и не понимает, почему лейтенант упорствует в своем нежелании пройти лечение в госпитале. Краус приказал Гюнтеру подать какую-нибудь закуску, и хотел встать, но Хохенштауф удержал его и помог приподняться повыше и сесть. Лейтенант ощутил, что ему неприятен этот визит, но он должен был задать вопрос, который мучил его с того самого момента, как он пришел в себя. Он должен был спросить этого самонадеянного аристократа, почему тот, зная, чем все это кончится, не позволил забросать русского гранатами? Почему, зная, чем все кончится, не пошел сам, а отправил агитировать храброго русского гауптмана Вайнера?

– Почему ты послал Вайнера? – спросил Краус, потому что подробности были лишними, они подразумевались сами собой. Хохенштауф помедлил, но смотрел прямо, не отводя глаз, вопреки ожиданиям.

– Был шанс, хотя и минимальный, и я должен был его использовать. Такова моя работа! Давай выпьем! Плюнь на запрет доктора, хороший глоток коньяка поможет тебе лучше всяких лекарств. Да, и развеет твои сомнения. Мы на войне, друг мой… ты сам все прекрасно знаешь.

– И еще! – продолжил Хохенштауф, когда они выпили, – ответы на все вопросы, Герберт, придется искать самому, тут даже самый близкий друг не помощник. И не пытайся искать ответы в трудах великих философов, они скажут тебе то же самое.

Гюнтер принес тарелки с закуской и поставил на стол. Одну из них он подал Краусу, и, придерживая ее у груди лейтенанта, сказал:

– Мясо, герр лейтенант! Сегодня у нас мясо!

Мясо… Тошноворотный запах разлагающегося человеческого мяса заполнил грудь, и желудок, и голову, и он, сжав зубы, закрыл глаза, и увидел перед собой исходящие паром внутренности ефрейтора Амлюнга, вывернутые на землю взрывом русской гранаты.

– Герр лейтенант! – позвал денщик, и Краус открыл глаза. В тарелке перед его глазами лежало… сердце, он узнал его, это было сердце гауптмана Вайнера и оно вдруг ожило и трепыхнулось, дохнув на него все тем же запахом гниющего мяса. Лейтенант упал с кровати, и его стошнило чем-то черно-зеленым, спазмы выворачивали внутренности, и, казалось, саму его душу, но там было пусто. Ему помогли сесть, и он увидел совсем близко сочувствующие глаза Хохенштауфа и ощутил вкус коньяка во рту. Приступ совсем обессилил Крауса, и, сидя рядом со своей блевотиной, он мучительно думал – хорошо это или плохо, что у него нет сил дотянуться до висевшей на спинке кровати кобуры, достать пистолет и выстрелить в эти птичьи глаза.

Глава 20

Арбенов, как и планировал, сползал вправо от балки Забазной, но минометной батареи там уже не было. Зато он увидел, как выгружалась из крытого брезентом грузовика команда штурмовиков, и в свете фар разглядел необычную форму на солдатах. Они были в пятнистых, песочного цвета комбинезонах и обуты в высокие шнурованные ботинки на толстой подошве. Ну и дела, подумал Арбенов, они уже перебрасывают войска из Северной Африки. Явно, готовят удар, а эти солдаты – какое-то спецподразделение. За головной машиной стояла группа немецких офицеров, но лиц не было видно, только ноги в шнурованных ботинках, и один офицер был в начищенных до блеска сапогах, видимо он встречал прибывшее подкрепление.

Когда началась стрельба в той стороне, куда ушли Караев с Саватеевым, Арбенов пополз обратно и, когда спустился в балку, Санька был уже там. Стреляли близко, и нужно было уходить, и старшина повел группу вниз по балке и слышал, как Санька, ударив пленного, сказал:

– Чертов румынец! – и Парфеныч одернул парня:

– Не злодействуй, зубы вышибешь, толку от него будет мало.

Чердынский, ожидавший группу в балке в месте перехода, правильно рассчитал время и к их приходу снял постового в траншее, пересекавшую балку, и до наших позиций было рукой подать, когда грянул взрыв. Взрыв был такой мощный, что земля качнулась несколько раз, и Санька снова замахнулся на пленного, но не ударил.

Показания пленного румынского лейтенанта ничего нового не дали и обстановка по-прежнему была неопределенной. Казалось бы, немцы должны были, прежде чем Волга покроется льдом, перейти в решительное наступление, но командование бригады считало, что они к этому не готовы. Исчезновение из поля зрения частей 16-й танковой дивизии вызвало недоумение у командования Северной группы, так как противоречило логике событий, и было решено ждать и действовать сообразно обстановке. А появление румынских частей говорило о том, что резервы у гитлеровцев на исходе и они затыкают дыры в обороне чем придется. Противник ослабил натиск и проводил в день две, три вялые атаки, слабо поддержанные танками, и командование 62-ой армии требовало решительных действий. Но сил для контрнаступления у полковника Горохова не было, в его распоряжении оставалось менее восьмисот бойцов, измотанных непрерывными боями.

Во второй половине ноября на Волге начался ледоход, и река вот-вот должна была встать, и сообщение с левым берегом было окончательно прервано. Ночью с 16-го на 17-ое ноября самолеты У-2 сбросили тюки с продовольствием и теплой одеждой, но бронекатера с боезапасом не смогли пробиться.

Совещание в штабе 124-ой стрелковой бригады закончилось поздно вечером, и офицеры уже собрались расходиться, когда полковник Горохов сказал задумчиво:

– А если старшина Арбенов прав и румынские части противник подтянул для усиления, для участия в наступлении?

– Да вы что? – возразил начштаба подполковник Черноус, – румын они не используют в серьезных операциях! Нет резервов, ими затыкают дыры! А он что, был у вас, этот Арбенов?

– Да кто он такой, этот ваш Арбенов? Старшина, он и есть старшина, – поддержал его комиссар, – и вообще, с ним надо бы разобраться! Пусть особый отдел займется им вплотную! Прогулялся со своей бандой вдоль линии фронта, схватил, что под руку попалось, или что подсунули, вот и вся операция!

– Да, Андрей Анатольевич, – спросил подполковник Черноус, – а почему у тебя старшина на офицерском довольствии? С какой такой стати?

– Так ведь он офицер, – ответил Студеникин и добавил тихо, – был.

Все замолчали и капитан сказал:

– Он был в звании лейтенанта. В сорок первом, как раз двадцать второго июня, отступали мы… ну, вы всё знаете. У Кобрина дело было, под Брестом, стрелковый батальон побежал… ну, и Арбенов расстрелял перед строем комбата, майора. Тот больше всех орал, в общем, паникер оказался. Потом, когда из окружения вышли, не разобрались, разжаловали.

– За такое награждать надо… – сказал Горохов, – Ладно, разберемся! Ты, капитан, группу свою пока нигде не задействуй.

– А как же корректировка, товарищ полковник? Больше ведь некому, в случае чего! – осторожно спросил капитан.

– Какая к черту корректировка! – опять вмешался в разговор Липкинд, – без нее обойдемся! Наладится сообщение с левым берегом, отправим их в особый отдел фронта, пусть там с ними разберутся.

– Корректировку оставь за Арбеновым! – сказал Горохов. – Мы не можем артиллерию без глаз оставить, а без арт-поддержки, сами знаете…

– Ты командуешь бригадой, и твое слово закон, – сказал Липкинд полковнику, – но я бы на твоем месте был поосторожнее с этим… старшиной. Если что, с тебя первого спросят!

Глава 21

Было непростительной ошибкой с его стороны, что он взял Ольгу с собой, но ей очень хотелось побывать в Рынкè, и она пошла с ним. Это чистая случайность, везение, что она не пострадала, думал Камал, когда в перевязочной, после того, как обработали рану на руке, она промывала ему глаза содовым раствором. Она прикасалась к его лицу осторожно, и руки ее были теплые, и когда жжение в глазах стало утихать, он открыл их на мгновение и увидел совсем близко ее внимательные глаза. Она сказала, что нужно иногда моргать, чтобы раствор попадал под веки и промывал слизистую оболочку, и он послушно поморгал глазами.

– Чем это они тебя? – спросила Ольга, и он ответил, что это кайенская смесь. Смесь табака и перца и иногда в нее добавляют молотую соль.

– Сволочи, – сказала Ольга, – они чуть не сожгли твои глаза. Хорошо, что я была с тобой. Он хотел сказать, что наоборот, это плохо, что она была с ним, но промолчал, и хотел встать и уйти, потому что понял, что ему не хочется уходить, и ему нравится, как она прикасается к его лицу, и именно поэтому он хотел встать и уйти. Но она удержала его, и ему было приятно, что она разговаривает с ним строго, и, когда она сказала, что надо наложить компресс и подержать, он молча согласился. Пока она готовила раствор для компресса, он прокрутил в голове произошедшее и решил, что, все-таки в этом есть доля везения, потому что все произошло очень быстро и могло кончиться очень плохо.

Когда они с Ольгой шли по берегу и из балки Сухой Мечетки, за которой находился поселок Рынóк, навстречу им вышли два офицера, он сразу отметил, что это пришлые. Он знал в лицо здесь всех и сразу направился к ним. Он видел, как внутренне подобрался капитан с орденом «Красной Звезды» на груди, и орден был приколот слишком высоко, и это было первое, что насторожило его. Второй, шедший сзади, у которого был заметный шрам на левой щеке, сразу сунул руку в карман и это был не случайный жест. Он спросил капитана, кто они такие, и откуда? И капитан ответил, что они пришли с той стороны и им нужно срочно доложить полковнику Горохову нечто важное, и он сразу отметил его произношение, едва уловимый оттенок произношения – прибалтийский, и, поняв по его взгляду, что «капитан» тоже просчитал его, не поверил ни одному его слову. В тот момент ему показалось, что он уже встречался когда-то с этим взглядом, и он, говоря что-то не значащее, сделал короткий шаг вперед и вправо, потому что Ольга стояла рядом и чуть сзади, и он закрыл ее собой, но прозевал атаку. Вернее чуть запоздал, потому что второй, со шрамом и петлицами старшего лейтенанта, в этот момент уже доставал из кармана пистолет, а капитан отпрянул, и в темноте не видно было его руки, которой он швырнул горсть кайенской смеси в лицо старшине. Арбенов отшатнулся, потому что боль в глазах возникла мгновенно и была острой, и сделал еще шаг назад, чтобы сбить Ольгу с ног. Хлопнул выстрел и он бросился вперед, но уже не было времени на то, чтобы достать пистолет, и он поймал чью-то руку и взял на излом, и почувствовал, как лезвие ножа вонзилось ниже локтя. Боли не было, но удар кинжала на мгновение ослабил захват, и «капитан» вывернул свою руку, и опять захлопали пистолетные выстрелы и он тоже стал стрелять наугад, потому что глаза нестерпимо жгло, а рядом удивленно матерился боец, сопровождавший диверсантов до штаба. Он на мгновение открыл глаза и крикнул – Ольга! Я здесь, ответила она, и он увидел, что она стоит на коленях и тоже стреляет из своего маленького пистолета.

Ольга сняла тампон с его глаз и, оттянув вниз пальцами нижние веки, приблизилась и внимательно вглядывалась, и ее чуть отросшие волосы коснулись его лица, и он почувствовал, что ему не хватает воздуха, и он отпрянул, а она спросила:

– Что, больно?

– Нет, не больно, – сказал Камал, – просто вспомнил, что встречался с этим немцем. Давно, еще в сорок первом. И как это я сразу не узнал его? – Он встал. – Ну, мне пора!

– Я отведу тебя, – сказала Ольга, и он не стал противиться.

Они шли вдоль обрыва, и у штабного оврага кто-то окликнул Арбенова. Это был комиссар.

– Извини, я на минутку, – сказал Камал и подошел к Липкинду. Тот курил и молчал и Арбенов не стал задавать вопросов и молча ждал. Липкинд докурил, сделал шаг, так, что оказался вплотную перед старшиной и сказал тихо:

– Ну, что, упустил диверсантов? Как-то нам подозрительно, что именно ты и именно в это время оказался именно в этом месте? А, старшина? Встречал своих подельников?

Арбенов промолчал и Липкинд сказал громко, наверное, хотел, чтобы услышала Ольга:

– Ну, лучше признайся сам! – он приблизил лицо и прошипел, – Если я напишу рапорт в таком духе, тебя живо к стенке поставят… а, лейтенант. Бывший!

– Да пошел ты! – сказал Арбенов, – можешь стрелять мне в спину, а потом доложишь, что расстрелял при попытке к бегству. Или кишка тонка?

– Что случилось? – спросила Ольга, когда Камал подошел к ней. Она слышала, что разговор шел на повышенных тонах, и была встревожена, – кто это был? Комиссар? Вы поругались?

– Нет, – сказал старшина, – просто побеседовали. По душам. Пойдем.

Они поднимались по оврагу, и она поддерживала его под руку и, как-то сама собой ее рука оказалась в его руке и пальцы их сплелись, но путь был короткий, и это длилось недолго. В блиндаже Ольга стала распоряжаться, и ребята слушались ее с удовольствием, и, по ее приказу, придвинули к стене два патронных ящика, и она, постелив шинель, велела старшине лечь. Она выгребла со дна чайника еще теплую заварку, распределила на бинте равномерным слоем и переложила бинт вчетверо. Потом приложила к его глазам, и прижала осторожно влажными ладонями, и старшина удивился странному ощущению, которое было ранее не знакомо ему. Оказывается, это приятно, когда о тебе заботятся. Смотря, кто заботится, поправил он себя и не слышал, как Чердынский сказал вполголоса с раздражением:

– Подумаешь, глаза! Проморгается!

Он не видел, как зло взглянула Ольга на Чердынского, а тот, сплюнув себе под ноги, вышел из блиндажа. Она пробыла недолго и вскоре ушла, строго настрого запретив снимать компресс и Санька, прощаясь, сказал ей:

– Я прослежу. Не беспокойся, Оля.

– Кто бы за тобой проследил? – сказала Ольга.

– Ты почаще заглядывай, Оля! Вдруг кто-то заболеет. Вот у меня, например, если тебя долго не вижу, мета-болезнь моя убыстряется.

– Обостряется! – раздраженно сказал вернувшийся Чердынский и предложил Ольг без всякой надежды, – тебя проводить?

Поздней ночью, когда разведчики улеглись на полу, Арбенов снова стал перебирать в уме события последних дней и опять утвердился в своих выводах, и неясное предчувствие не давало покоя, но он подумал, что если что-то и произойдет в ближайшие дни, то никак не завтра. Завтра будет обычный день, потому что немцы еще не закончили перегруппировку, но затишье не может продолжаться долго, и немцы что-нибудь предпримут, обязательно, но пока они не готовы. Непонятно, куда подевалась их 16-я танковая дивизия, а без танков они не пойдут на серьезный штурм. Самое главное – это то, что Ольгу все-таки удалось отослать в медсанчасть в связи с отстранением группы, и Студеникин обещал, что при первой возможности отправит ее на левый берег. Если пробьется хоть один бронекатер, но надежды на это не было, такой лед пошел по Волге, что этот вариант можно отбросить. Единственная надежда на то, что Волга встанет в ближайшие дни, и надо только суметь удержать оборону, а если помощи не будет, то это под большим вопросом. Пополнения уже никто не ждет, лишь бы снабжали боезапасом, а по воздуху много не набросаешь. Нам хотя бы сотни три людей, подумал старшина. Сон не шел и Арбенов, слушая беззлобную перебранку Чердынского и Саватеева, подумал – все-таки замечательные у меня ребята, только Александр никак не повзрослеет, а Чердынский заматерел – настоящий волкодав. Трофейный кинжал ему очень понравился, и он сказал, что это старинная вещь, потом поправился – старинный инструмент, и надпись на лезвии – это древнегерманские руны. Интересно бы узнать, что означает эта руническая надпись.

Дурное предчувствие оставило его, и он подумал, что хорошо было бы собраться всем после победы, и хорошо было бы, если б и Ольга была с нами. Конечно, она будет с нами и, наверное, она будет в каком-нибудь красивом платье. Хотя очень трудно представить ее в платье. И в туфлях. Как ее ноги выглядят в туфлях? Я думаю, у нее очень красивые ноги, с крепкими лодыжками. И еще…

Глупые мысли, оборвал себя старшина, самые глупые мысли из всех, которые когда-либо рождались в твоей голове. Если бы можно было отправить ее на левый берег. Хорошо уже то, что ее удалось отправить в санчасть.

Помощи все нет и нет. Нам хотя бы две сотни штыков. Солдаты дерутся в траншеях, не видя друг друга, настолько теперь у нас редкая цепь. А это очень плохо, потому что, не видя соседа, боец чувствует себя одиноким. Одному труднее драться, и умирать страшнее. Чердынский сказал, что, наверное, Парфенон прав, и надеяться остается только на помощь наших умерших предков, только надо попросить их об этом. Может быть, они действительно помогают нам в такие минуты? Всегда помогают, сказал Загвоздин – и в битве и в работе. Только надо помнить их, и молиться нашим богам, а все остальное – никонианская ересь. Что-то все-таки есть, какая-то скрытая правда в старой вере. После войны надо бы поискать литературу по этой теме. Все это потом. А сейчас… немцы могут ударить в любой момент, и если они соберут хороший кулак, мы можем не удержаться. Мы будем стоять до последнего, а выносливости и стойкости нам не занимать, но людей слишком мало и боезапаса хватит от силы на три дня. Если не на два. Все будет зависеть от интенсивности штурма. А Волга все никак не встанет, лед все идет и идет. Завтра ночью надо будет взять Чердынского и облазить передовую перед Рынкóм, посмотреть и послушать. Там что-то назревает. Прибывают штурмовые подразделения. Как бы они не ударили оттуда. Но завтра ничего не произойдет. Если что-то и случится, то послезавтра, я это нутром чую, а интуиция меня редко подводит.

Глава 22

Левое ухо окончательно потеряло слух, и Краус не слышал, как вошел Хохенштауф. Увидев его, закрыл тетрадь и спрятал ее под одеяло. Майор был не в духе и, не взглянув на Крауса, сбросил с себя русскую форму, в которую он переоделся два часа назад, отдал ее Гюнтеру и вышел вслед за денщиком в тамбур. Краус слышал, как льется вода, майор умывался и приводил себя в порядок. Потом он вошел и налил себе водки в стакан, все это он достал из своего чемодана, который все так и стоял в углу блиндажа, потом налил почти полный стакан и подал лейтенанту. Они молча выпили и Хохенштауф, поморщившись, сказал Краусу:

– Извини, но коньяк весь вышел! Мне скоро пришлют, и мы хорошенько напьемся. Нельзя пить в одиночестве, Герберт! Это вредно…

– Как прошла операция? – перебил его Краус, хотя и так было понятно, что дело не выгорело, и майор сказал:

– К черту операцию! К черту вообще все операции! Все решится завтра, я уверен в успехе! Но это не будет операция, это будет штурм, по-настоящему организованный штурм, и я рад, что сыграю в этом деле не последнюю роль.

Хохенштауф присел к столу и замолчал, он снова налил себе водки, и Краус тоже молчал и больше ни о чем не спрашивал. Не очень-то приятно разговаривать с покойником, подумал майор, с плохо слышащим покойником. С отупевшим, оглохшим и спившимся покойником.

Операция была плохо подготовлена, поэтому и провалилась в самом начале, подумал Хохенштауф. Нет, это чистая случайность, тут ничего нельзя подготовить, и так бывает, когда играешь, полагаясь на удачу. Мы проникли к русским очень легко и удачно, и легенда сработала, а русский унтер-офицер дал нам сопровождающего, и то, что нам встретился на пути в русский штаб этот самый Ястреб, это чистая случайность, игра случая. Так судьба испытывает меня, и так играть интересней, но я не справился, растерялся и все пошло не так. Просто я сразу узнал его и потерял несколько секунд, попытался оправдаться Гейер. Нет, я сначала не понял, что это тот самый Ястреб, но я узнал того русского, с которым судьба столкнула меня в июле сорок первого в белорусских лесах. Хотя какой он русский, он азиат, откуда-то с побережья Каспийского моря. Когда мы собрали сведения о нем, допрашивая перебежчиков, и выяснили его биографию, Раупах сказал – Каспийский Ястреб и под этим именем он теперь и значится в досье и развед-сводках.

Да, тогда, в сорок первом он со своими голодными, оборванными солдатами отбил у меня добычу, русского генерала, машина которого отстала от штабной колонны. Тогда у меня не возникло мыслей о мести, я был уверен, что это случайный эпизод и наши пути больше никогда не пересекутся. Но вышло иначе, и потом, когда штурмовали чертову Орловку, там у русских работал очень искусный корректировщик и я тогда не знал, что это он и есть. Он работает без приборов, у него, наверное, нет ничего, кроме бинокля, и рация у него появилась не так давно, но он очень хорошо работает. Корректировщик должен многое знать и должен учитывать и влажность воздуха, и скорость и направление ветра, и рельеф местности, и еще много всего. Он должен знать математику, особенно геометрию, законы баллистики и обладать специфическим, панорамным зрением, в общем, должен быть образован и хорошо тренирован. Но у него нет приборов и профессиональной команды, а значит, он в одиночку анализирует всю информацию и вычисляет все параметры и делает это мгновенно, иначе не будет должного результата. В общем, этот Ястреб профессионал, и не только в корректировке, но в разведке вообще, и поэтому он просчитал меня в долю секунды, я это понял, когда он задержал взгляд на русском ордене на моей груди, и рука его скользнула к кобуре. Что-то было не так с этим орденом, хотя он настоящий – я снял его с убитого пленного. Этот русский был ранен и с голыми руками бросился на наших солдат и его пристрелили. Эти фанатики готовы рвать наши глотки зубами. И еще мне кажется, этот Ястреб просчитал мое русское произношение, потому что я видел, как он насторожился, когда я по-русски ответил на его вопрос. И он, я думаю, узнал меня, у профессионалов такого уровня должна быть хорошая зрительная память.

Но, слава богу, я тоже профессионал и реакция моя была молниеносной, и горсть кайенской смеси, брошенная ему в лицо, застала его врасплох и мгновенно ослепила, иначе он взял бы если не меня, то Раупаха точно, потому что тот не успел ничего понять. И еще мне повезло, что он был один, без своей команды, девушка не в счет, иначе от его волкодавов нам бы не уйти. Я мог убить эту девушку, что была с ним, но я никогда не делаю этого без необходимости, а вреда от нее в нашем с ним поединке никакого. Кажется, я зацепил его кинжалом, но сам кинжал он сумел выбить из моих рук. Очень жаль, все-таки это фамильная реликвия, но завтра я верну его себе, и мне будет интересно поговорить с этим Каспийским Ястребом, а потом я медленно убью его, а для этого я должен взять его живым, это долг чести.