Добудь Победу, солдат!

Он мысленно поблагодарил командира за то, что тот дает ему самые сложные, ответственные задания, ценит его мастерство и, чего уж скромничать, отвагу. Это было ему по душе, по характеру – быть там, где опасней всего, где требуется выдержка и, вместе с тем – дерзость, и он подумал, что хорошо было бы, если брат его, и покойный отец, и все его предки видели, как он воюет. Наверное, они простили бы ему эту малую толику тщеславия, и если верить Парфенычу, непременно помогли бы ему победить и в этом бою, а Загвоздину можно верить, но я в эти сказки не верю, уж прости, старина.

Чердынский подождал, пока едкий дым заполнит кабину танка, и, когда немец высунулся по пояс из люка машины, снял его короткой очередью и побежал по траншее, отыскивая себе следующую мишень. Густо пахло горящим машинным маслом и железом, но сержант не посмотрел, много ли танков горит, там теперь справятся без него. Он знал, что скоро паника уляжется и немцы бросят в прорыв новые силы, а если не получится, а у них это точно не получится, потому что мы им этого не позволим, подумал Чердынский. Я им этого не позволю, я – Федор Чердынский, по прозвищу «железный Феликс» и другие русские солдаты, мы их вышибем из этого чертова клина и не пустим к Волге. И тогда они, эти чертовы немцы, будут прорываться назад, к своим, и надо будет отсечь пехоту, а потом уничтожить ее.

Как он и предполагал, гитлеровцы пошли в атаку, пустив впереди танки, и Чердынский насчитал девятнадцать, но, наверное, их было больше. Пехоту удалось отсечь, и нужно было жечь танки, и Феликс бросился назад, в балку, за зажигательными бутылками. Он побежал обратно и за пазухой позвякивало стекло – бутылки бились друг о друга и жидкость могла вспыхнуть – она загоралась от взаимодействия с воздухом, но он не думал об этом и на бегу отметил, что в траншее появились бронебойщики с ПТР-ми, это хорошо, подумал он. Ему не удалось больше поджечь хотя бы один танк, потому что немцы стали отходить, и оставшиеся машины стали медленно отползать назад, стреляя на ходу, и подобраться к ним не было возможности. Теперь надо было выбивать пехоту, засевшую в траншеях, и завязался ближний, гранатный бой.

Когда начался артобстрел и в небе загудели приближающиеся бомбардировщики, Чердынский понял, что немцы отходят, они не стали бы бомбить своих, а если кто-то и остался в этих траншеях, то они все равно были обречены. В каком-то переходе он увидел Ольгу, она перевязывала раненого, и он остановился. Она коротко и зло взглянула на него и продолжила делать свое дело, но Феликс не знал, что сказать ей, да и времени не было, и он побежал дальше.

Ольга посмотрела ему вслед и прошептала: – Давай, беги, гад! Это я не тебе, – сказала она раненому, у которого было раздроблено колено, и он вскрикивал от боли и скрипел зубами, пока она обрабатывала рану. Она была зла на всю группу, и когда увидела Чердынского, обида, испытанная утром, опять вспыхнула в ней с прежней силой. Потому что проснулась она, когда бой был в разгаре, и где-то совсем близко хлопали гранатные разрывы и трещали пулеметные очереди, и она разозлилась на разведчиков, за то, что они не разбудили ее, но тут же обругала себя – сама виновата. Выскочила из блиндажа и побежала в школу, поднялась на третий этаж, но на НП никого не было, и она помчалась вниз, ругая себя за то, что потеряла столько времени. Конечно, сама виновата, подумала она, но и они хороши, проявили заботу. И этот их командир, индюк надутый, конечно, это он приказал не будить ее. Не нуждаюсь я ни в какой заботе, я вам не девочка, я такой же боец, подумаешь, разведчики выискались. Ей пришлось вернуться в блиндаж за санитарной сумкой, и на сумке лежал новенький автомат ППШ и сначала ремень все время съезжал с плеча, но потом она перекинула его наискось, через грудь, и теперь он не мешал ей.

Глава 10

Раненых все несли и несли, и уже негде их было складывать, под навесом не осталось места. Тяжелые кричали и стонали, но большая часть терпеливо ожидала своей очереди на операцию и перевязку. Ольга уже валилась с ног, когда Нина отозвала ее в хоз-палатку и спросила участливо:

– Что, намаялась, подруга? Ты хоть ела сегодня? – Нина наклонилась и достала из мешка с бинтами сверток. – На, вот, тут крупа и еще кое-что, кухню то разбомбило, и нам выдали сухой паек. Отдашь этому, сержанту усатому, как его?

– Николай Парфеныч!

– Вот, он дядька хозяйственный, сообразит какой-нибудь ужин. Тебе надо горячего поесть, не то опадешь с лица, замуж никто не возьмет! А у нас раненых кормить нечем.

– Причем тут замуж? – возразила Ольга. – Не собираюсь я замуж!

– Давай, иди, все так говорят, а потом раз, и в дамках! Ночуй там, а то здесь загоняют тебя насмерть! Сегодня бронекатера должны прийти, будем раненых отправлять. Давай, беги, некогда мне тут с тобой!

Ольга вошла в блиндаж разведчиков, и все поднялись ей навстречу, и она поняла, что ее ждали. Она передала Загвоздину продукты и без сил опустилась на ящик. В блиндаже терпко пахло чаем, и Николай Парфеныч налил полную кружку и поставил перед ней. Она отхлебнула и закрыла глаза, и ей показалось, что именно этого ей не хватало. Вдруг она, вспомнив, спросила сержанта:

– А где моя сумка санитарная?

Парфеныч подал ей сумку и она, пошарив, вынула банку сгущенки, и Санька радостно потер руки.

– Вот, забыла совсем, Нина еще вчера угостила.

Чердынский пробил ножом две дырки в крышке банки и протянул Ольге. Она наклонила банку и смотрела, как густая струя молока складывается аккуратными волнами и опускается на дно кружки. Она передала банку нетерпеливо ожидавшему Саньке и стала мешать алюминиевой ложкой и чай сначала помутнел, потом посветлел и стал светло-коричневый. Ольга отхлебнула и сказала:

– Мамочка моя, как вкусно! Как какао! Молоко смягчило горечь, и запахло корой самшитового дерева, такой запах был у трубки, которую отец привез из Испании. Она пила небольшими глотками и думала, что ей, как всегда, повезло, и блиндаж их – самый уютный блиндаж на свете, и люди вокруг свои, родные. Николай Парфеныч, поглаживая усы, спросил:

– Нравится? Азербайджанский, плиточный! Я, видишь ли, в Азербайджане служил долгое время, там и пристрастился к этому напитку.

– И где же вы берете такой чай?

– Да это старый запас, уже к концу подходит, всего две плитки осталось. Когда в Орловке стояли, отбили один домишко, магазин, там-то случайно и наткнулся в подвале, ну и прихватил. Немцы все растащили, а чай бросили. Они чай, ёфты-кофты, не пьют, все больше кофе.

– Как вы пьете эту гадость? – вмешался в разговор Санька. – Во рту вяжет, хуже столярного клея!

– Ну, да! – сказал Чердынский. – чего ты только не пробовал! Для тебя хуже смерти, когда язык склеенный!

– Не-е, – сказал Санька, не обратив внимания на замечание. – При таком питании много не навоюешь! Голодаю я!

– Ты же полведра пшенки смолотил, Саня! Другой бы помер от заворота!

– А что пшенка? Ты же сам говорил, что у меня сильная мета-болезнь! Когда все время жрать хочется!

– Не болезнь, а усиленный метаболизм! Это когда пища в организме быстро усваивается. А у тебя, даже не успевает усваиваться! Сразу вылетает!

– Зато я самый энергичный на всем участке! – сказал Саватеев и Чердынский махнул рукой и обратился к Загвоздину:

– Ну, старина Парфенон, что насчет ужина? Сухари да чай опять? Трофеев последнее время не густо.

– Нет, – сказал Загвоздин, – ёфты-кофты, сегодня знатно поужинаем. Вот, девонька наша продуктами нас снабдила, даже луковица имеется. Я тут припрятал тушенку трофейную от нашего байпака, да и командир свой офицерский паек подбросил, так что полный порядок! Ну что стоишь, – прикрикнул сержант на Саватеева, – воды принеси!

– Принес уже! – огрызнулся Санька. – на улице полная канистра!

Санька на выходе столкнулся с Арбеновым, а следом вошел мичман Михаил, и Парфеныч, отвечая на вопросительный взгляд командира, сказал:

– Да не пьяный он, мы еще не начинали, тебя ждали!

– А что, будем начинать? – обрадовался Чердынский. – Ты же клялся, Парфенон, что НЗ весь вышел!

– Так ведь командир паек получил, ну, и… разрешил.

Мичман, присаживаясь к столу и продолжая прерванный разговор, обратился к Камалу:

– Так значит ты из Гурьева? Знаю я этот город.

Он подождал, пока Парфеныч разольет по кружкам водку и сказал:

– Я с Черного моря, а ты с Каспийского! А в этом самом Гурьев-городке я в госпитале отлеживался после Севастополя! Получается, братишки мы с тобой!

– А я, кстати, – сказал Камал, – бывал в твоем Севастополе. Давно, правда, в двадцать седьмом году, пятый класс тогда закончил. Направили меня в пионерский лагерь, в Артек, он только открылся в тот год. Ну и там наш отряд занял второе место в военной игре и нас, звеньевых, в виде поощрения послали в Севастополь на флот, на военные корабли. Я там даже отстоял боевую вахту на крейсере.

– Ну, тем более братишка! А ты говоришь! – мичман почему-то смотрел укоризненно на Ольгу.

В это время Санька, стоявший за их спинами с канистрой в руках, вставил пренебрежительно:

– Ха, братишка! Где Черное море, а где Каспийское?! Два лаптя на карте!

Мичман поставил кружку на стол и сказал сурово и осуждающе:

– Чтоб ты понимал в морской географии?! – посмотрел, обернувшись, на парня уничтожающим взглядом и добавил с презрением:

– Чукотка!

– Вот это в точку, – с радостью подхватил Чердынский, – Чукотка, он и есть Чукотка!

– Ну, – мичман поднял свою кружку, – за победу, и за тебя, братишка!

Мичман не стал закусывать и сразу засобирался и всем по очереди пожал руки, пообещал прислать старшине в подарок тельняшку, как же морскому человеку без тельняшки и, пожимая руку Саньке, сказал с улыбкой:

– Пока, Чукотка! Изучай географию!

Глава 11

Гитлеровцы закрепились на занятых ими позициях накрепко, и второй день не удавалось выбить их оттуда, потому что, ослабив натиск на других участках, они под прикрытием танков все время подтягивали сюда подкрепление и пытались прорваться вглубь обороны. Прошлой ночью удалось отбить одну боковую траншею, но потом пришлось оставить ее, так как людей было мало, а с других участков снять даже десяток бойцов было невозможно.

Раненых было не много, наверное, потому что ранить уже было почти некого, подумала Ольга, пробираясь по траншее, иногда наступая на убитых, никак нельзя было их обойти. Близился уже вечер и перестрелка поредела, но бой еще продолжался, нельзя было предугадать, сколько он еще продлится, может быть, до утра. Она свернула вправо и услышала, как где-то рядом взорвалась граната, прошла через короткий проход и вышла в траншею, но тут же отпрянула назад. Осторожно выглянула из-за поворота и убедилась, что не ошиблась. Впереди, метрах в восьми у бокового прохода сидел на корточках немец, винтовка его лежала рядом на земле, а он держал в руке гранату и достал из подсумка длинную ручку с запалом.

Сердце бешено колотилось, и она оглянулась, как будто ожидала чьей-то поддержки, но в проходе сзади никого не было, и не слышно было голосов. Она сняла висевший наискось, через грудь, автомат. Передернула затвор и, сделав два глубоких вдоха, вышла в траншею. Немец достал запал и, ввинчивая его в гранату, выглядывал в проход. Ольга крикнула – Эй, ты, сволочь! – и немец оглянулся. Он смотрел удивленно и через секунду взгляд его стал сосредоточенным и злым. Он опустил руку к лежащей на земле винтовке и привстал, и тогда Ольга нажала на курок. Автомат запрыгал в ее руке, и она ухватилась крепче, а немец, успев шагнуть навстречу, упал лицом в землю и граната выпала из его рук. Только теперь, сняв палец с курка, она почувствовала злость, пошла вперед и, наступив на спину убитого без всякого сожаления, перепрыгнула через его ноги. Она выглянула в проход, увидела вход в блиндаж и тело красноармейца, лежащее поперек входа и над ним ствол пулемета. Эй, там, – крикнула Ольга, – не стреляйте! Свои! Никто не ответил и она, крикнув еще раз, – Эй, тут свои! – вышла в проход.

Спина лежащего поперек входа бойца вся была изрешечена, и Ольга хотела уже уйти, но там, в блиндаже, кто-то громко застонал. Ольга перешагнула через убитого и увидела бойца, который лежал, уткнувшись лицом в пулемет в его руках, а ноги его были в крови и под ними натекла большая, черная лужа. Она нашла в углу шинель и расстелила рядом с раненым. С трудом, но все-таки перевалила его на шинель и, ухватившись за ноги, оттянула убитого, освободив проход. Немного отдохнула и сняла с убитого ремень, и ей удалось просунуть его под шинель. Она застегнула ремень на груди солдата, чтобы он не сползал с подстилки и еще немного отдохнула. Потом вздохнула поглубже, взялась за ворот шинели обеими руками и стала пятиться на четвереньках. Солдат оказался тяжелый, и Ольга, повернувшись лицом вперед, клонилась почти до самой земли, а сапоги скользили по каменно-твердой волжской земле. Надо было оставить этот дурацкий автомат в блиндаже. Раненый что-то бормотал и вдруг закричал громко:

– Куда? Куда ты меня? – он очнулся, а она все тянула, надрывая жилы. Не было сил оглянуться, да и незачем, но она все-таки оглянулась, а солдат выворачивал лицо, пытаясь увидеть тащившего его человека, матерился и кричал:

– Куда? Неси меня назад! Неси назад!

И тут Ольга увидела, как он, выпростав руки из под ремня, цепляется за землю, ища уступ или выбоину и пытается вонзить свои пальцы в окаменевшую глину. Она выпустила из рук ворот шинели, упала на колени и заплакала от бессилия, от вспыхнувшей в груди злости и отчаяния. А он все не унимался, и тогда она повернулась, не вставая с колен, и, собрав силы, рванула шинель к себе, так, голова солдата мотнулась резко и оказалась рядом с ней. Он увидел перед собой девушку, и взгляд его стал растерянным, но он повторил уже тише:

– Неси меня назад, пигалица!

Тут уж она разозлилась и ударила его кулаком по груди и закричала:

–Что ты заладил, назад, назад!

– Там блиндаж! Там друг мой Вася!

– Видела я твоего Васю! Решето это, а не Вася!

– Он защищал меня, я его положил и он защищал меня!

– Кабан ты упитанный, вот ты кто!

– Неси меня назад! – не унимался раненый. – Не имеешь права!

– И как ты умудрился отъесться на сухарях, да на пшенке!

– Неси меня назад, или брось тут, я сам доползу!

– Отползался уже! Сволочь, кабан колхозный! Будешь цепляться еще – я врежу тебе! – она замахнулась кулаком. – Я так врежу тебе, что забудешь свой блиндаж! И Васю своего забудешь!

Ольга откинулась назад, спиной к стенке траншеи и заплакала без звука, а солдат смотрел на нее испуганно, но не кулака ее девичьего он испугался, а этих слез, беззвучного плача, хотя не понимал своей вины в этом. Она потащила его дальше, и боец больше не упирался, наоборот, помогал ей, отталкиваясь руками, только, когда она останавливалась для передышки, тихо бормотал: – Ну, девка, ну что ж ты наделала!

Траншея вывела их в глубокий овраг, где уже лежали раненые, и тут только Ольга вспомнила, что не наложила жгут, и, когда она делала это, к ним подошла девочка лет девяти и подала воды в солдатском котелке.

– Откуда здесь гражданские? – удивился солдат. Ольга не знала, она сама наткнулась на них сегодня случайно, когда выносила первого раненого. У него был разворочен живот и сейчас он кричал беспрестанно в землянке, где Пелагея, мать девочки, пыталась ему помочь.

– Что ж ты заладил-то! Блиндаж, блиндаж! Дался тебе этот блиндаж!

Ольга сидела возле раненого, сил совсем не осталось, а надо было возвращаться. Сейчас, полминутки посижу или минутку и пойду. Солдат приподнялся на локте.

– Понимаешь! – заговорил он с жаром. – Я два дня держал наш блиндаж! А ты меня… и теперь немец войдет туда просто так, без выстрела! Понимаешь?! Без выстрела!

– Да отобьем мы твой блиндаж! – попыталась успокоить его девушка.

– Да дело ж не в этом! – раненый опять приподнялся. – Без выстрела войдет! Понимаешь? Просто так!

– Понимаю, еще как понимаю! Ладно, мне пора, а блиндаж твой отобьем!

– Кто отобьет-то! Отбивать уже некому! – засомневался солдат.

– Я скажу нашим – разведчикам, Феликсу скажу Чердынскому!

– А, этот-то да! – сказал солдат с надеждой. – Этот отобьет! Смотри, девка, не забудь, пусть отобьет…

Он уже привык к боли, только почему-то боялся потерять сознание, и обрадовался, когда к нему опять подошла девочка. С ней была женщина, ее мама, но в сумерках лица было не разглядеть. Она подложила под его голову что-то мягкое, а он спросил:

– Что ж вы тут делаете? Что ж не эвакуировались? С ребенком-то!

Женщина ничего не ответила, спросила девочку, напоила ли раненого и повернулась, чтобы уйти, а солдат сказал зло:

– Скажи, этому… пусть не орет, и так тошно!

– Орет, не орет! Тяжелый он, не жилец! А ты… Сердца в тебе нет!

– Какое сердце? – отвечал солдат. – Какое тут сердце, мать? По мясу ходим!

– Какая я тебе мать! – разъярилась вдруг женщина. – Мать! Мне и тридцати еще нет! А скажи ка мне ты, русский солдат, как ты немца до Волги допустил? До самой Волги! Мать я ему! По мясу он ходит, герой! А мы тут по коврам персидским ступаем…

Зря держался, подумал солдат, лучше бы быть без сознания, чтоб не слышать таких слов и закрыл глаза. Чертова баба! Лучше бы эта пигалица врезала мне так, чтобы я… нет, кулачок у нее чуть больше воробья. Лучше б мне прострелило оба уха, чем эти чертовы ноги, только б не слышать эти слова. Лучше б мне лежать рядом с Васей… И эта чертова пигалица, и как она умудрилась меня дотащить, во мне шесть пудов, не считая сапог, да две гранаты в карманах. Куда она дела мои гранаты, чертова девчонка? Пошвыряет в немцев, а что, с нее станется.

Девочка присела рядом с ним, и он еще попил из котелка – про запас, а она стала рассказывать, как бы отвечая на его вопрос:

– Просто мама боится через Волгу переправляться. Она раньше, до войны на пристани работала, я к ней приходила, там интересно было. Когда город стали бомбить, такое стало твориться! – девочка как-то по-взрослому приложила ладонь к щеке. – Беженцев наехало, просто тьма тьмущая. Сначала брали только детей, а потом всех без разбору. По тыще человек на пароход! А немцы как начали бомбить, как налетели! Вот! И пароходы и баржи все стали тонуть, ну и люди тоже. Мама тогда стала бояться. А вода в Волге красная стала. Вот и решила остаться тут, и меня не отпустила.

– А тебя-то почему?

– Ну, она говорит, что если я погибну на переправе, то ей тоже не жить. А если она погибнет, то я не выживу. Поэтому надо вместе выживать или погибать.

– Как так? Нельзя тебе погибать! Дети не должны погибать!

– Так ведь война! – ответила девочка, и подумала, что все-таки взрослые люди не такие умные, как стараются казаться. – На войне все погибают, и дети, и взрослые. На, попей еще, а то вода кончается. Я за водой только ночью пойду.

– Так ты и за водой ходишь? А почему ж мать не ходит?

– Я же маленькая, – сказала девочка, – меня в траншее снайпер не видит.

Было уже темно, когда закончился бой, и Ольга спустилась в овраг к землянке. Раненого там уже не было, и дочка Пелагеи сказала ей, что его унесли санитары, и он сильно матерился, когда они уронили его. Она держала за руку девочку лет четырех-пяти и когда Ольга присела к ней, малышка спряталась за спину старшей девочки и смотрела оттуда испуганно.

– Сестренка твоя? – спросила Ольга.

– Нет! Это соседкина дочка, Наденька. Когда немцы пришли, они остались там, в Верхнем поселке, а потом они прятались на Тракторном заводе. А когда начались бои на заводе, ее немцы поставили в окне перед пулеметом, ну, чтоб наши в них не стреляли. У нее ножки обожжены, пулемет ведь нагревается, когда стреляет. Надю наши солдаты отбили у немцев, а маму ее немцы убили.

– Девочка моя! – сказала Ольга, и притянула ребенка к себе. – Скоро все закончится! Война не будет идти долго! Скоро все закончится и мы с тобой уедем! В Москву! Хочешь в Москву?

– Она не разговаривает теперь, – сказала старшая девочка, – разучилась. Потом это пройдет, она же понимает все. Это называется шок!

– И откуда ты все знаешь? Зовут то тебя как, знайка?

– Аня меня зовут. Я тут всех знаю, и меня все знают, а ты новенькая, с баржой прибыла, больше баржи не будет, хорошо, если бронекатера будут приходить, а ты живешь у разведчиков и у тебя есть радио. Видишь, я все знаю.

– Я тебя заберу!– сказала Ольга Наде, – Ты мне веришь? – и девочка кивнула головой. – Скоро все кончится, и я тебя заберу!

Глава 12

Он очнулся от боли, когда его укладывали на операционный стол. Нина Гордеева разрезала его сапоги и аккуратно сняла их, так, что он и не почувствовал, потом разрезала ватные брюки и ему было стыдно, и он рукой натягивал вниз исподнее. Медсестра засмеялась и стала обрабатывать раны, было больно, но терпимо. Она выбросила использованные тампоны в ведро и сказала:

– Сейчас, солдатик, потерпи! Софья Михайловна! – сестра посмотрела в сторону и замолчала, а он, приподнявшись на локтях, проследил за ее взглядом, и увидел женщину в белом, забрызганном кровью халате, сидевшую на стуле у стены. Военврач третьего ранга Пащенко Софья Михайловна спала, склонив голову набок, меж длинных пальцев дымилась папироса, а в уголке открытого рта скопилась слюна и стекала по подбородку тоненькой струйкой.

– Третьи сутки на ногах, шестьдесят две операции! – сказала Нина, и направилась было к ней, но солдат остановил ее громким шепотом:

– Не буди, пусть поспит! – и уважительно покачал головой.

Через несколько минут Пащенко проснулась сама, укорила медсестер, что не разбудили, и подошла к операционному столу. Она стала ощупывать ноги раненого, не глядя на него, а он напрягся, и следил за выражением ее лица. Потом она снова вымыла руки и стояла у стола, подняв их, ждала, когда они высохнут окончательно.

– Доктор! – спросил солдат, волнуясь. – А вы мне ноги выше колена отрежете или ниже?

Софья Михайловна взглянула на него непонимающе, и сказала с улыбкой:

– Не выше и не ниже! Кости не задеты, а железо мы сейчас вытащим!

Боец выдохнул облегченно и, когда она спросила, не налить ли ему спирту, он отказался.

– Мы, сибиряки, терпеливые!

Он попросил что-нибудь вставить ему в зубы, и Нина Гордеева скрутила бинт в тугой жгут, и он крепко сжал его зубами. Ухватился за края стола, чувствуя сквозь простыню шероховатость не струганных досок, и кивнул Софье Михайловне, мол, готов, можете начинать. Он перенес операцию молча, только вздрагивал всем телом, когда было особенно больно, и когда все закончилось, почувствовал, что уже не сможет удержать сознание. Медсестры закончили перевязку, и Нина Гордеева сказала, вытирая пот с его лба:

–Ну, что, солдат! Всё, на левый берег. Там тебя поставят на ноги!

– Как на левый берег? – он силился приподняться, – нельзя мне на левый берег!

– Что ж, без тебя Сталинград не отстоим?

– Отстоим! – ему казалось, что он кричит, а Нина наклонилась, чтобы разобрать шёпот. – Отстоим! Но как же без меня? Без меня никак нельзя!

* * *

29.10.42 г. 18.15 Радиограмма ЧУЙКОВУ, ГУРОВУ, ЕРЁМЕНКО Потери большие. Сил нет. Положение безвыходное. Срочно шлите живую силу или укажите вариант действий. Бой продолжается в траншеях. ГОРОХОВ”.

“30.10.42 10.30 Радиограмма ГОРОХОВУ Приказываю: организовать жесткую оборону и прочно удерживать занимаемый рубеж. Мобилизовать для обороны, уничтожения группировки противника все имеющиеся силы на месте. Примите самые решительные меры по наведению и поддержанию железной боевой дисциплины и порядка. На пополнение в ближайшее время не рассчитывайте. ЧУЙКОВ, ГУРОВ”.

Глава 13

Из дневника лейтенанта Герберта Крауса

“Сегодня был очень тяжелый день. Восемь раз мы ходили в атаку и почти безрезультатно. Танки прорвали оборону русских, но они почти все их сожгли. Пленных мы теперь больше не берем, ибо эти субъекты до последнего стреляют из своих укрытий. Так что тут помогают только ручные гранаты и огнеметы. Всего только еще две маленькие частицы города в руках русских, но и оттуда они будут выкурены.

Наш полк тает, как кусок сахара в кипятке. Большие потери офицерского состава, нет уже ни Отто, ни Курта, ни Эрнста, – никого из "стаи неистовых", их зарыли где-то здесь, в этой каменной земле. До сих пор нам не удалось поднять бокал за Волгу, который Отто хотел выпить еще в августе. Рядовой состав также сменился почти полностью. Тех солдат, с кем я вступил в этот проклятый город, осталось четырнадцать человек.

Мы закрепились в русских траншеях, но солдаты боятся спать. Эти собаки могут напасть в любое время.

Сталинград – это ад на земле. Русский здесь, на северной окраине города, очень крепко держится и защищается упорно и ожесточенно. Если нам удается днем продвинуться вперед на десять метров, ночью они отбивают их обратно. Впрочем, скоро и этот последний кусочек земли будет взят, хотя русский солдат очень упорен и вынослив.