Сделай меня точно. Как репродуктивные технологии меняют мир

Инна Викторовна Денисова

Сделай меня точно

Как репродуктивные технологии меняют мир

Маме

© Инна Денисова, 2021

© ООО «Индивидуум Принт», 2021

Предисловие

Я бы хотела написать, что эта история началась с моего желания иметь детей. Но это будет неправдой. Эта история началась с предложения завести детей. Некоторым их делают мужья или партнеры, я получила свое от гинеколога.

«Вот анализ на гормон АМГ, это маркер вашего овариального резерва. Цифры низкие. Резерв истощен из-за эндометриоза. Самостоятельной беременности не будет. Но, может быть, вам поможет репродуктолог».

В начале было слово, слово было у врача, и словом было ЭКО. Дивный новый мир, подчиненный этому слову, требовалось творить самой – из хаоса собственной жизни.

К определенному возрасту общество требует сдачи семейно-карьерного норматива – я свой провалила с треском. Я не наблюдала биологических часов и не соблюдала социальных дедлайнов, а временные рамки, расставленные на пути, проходила, громко звеня. Показатели АМГ отправили меня в шварцевскую сказку о потерянном времени; как заколдованный школьник, я встала перед выбором – то ли переводить стрелки назад, то ли уже навсегда оставаться стареть в собственном детстве.

За решением завести детей обычно стоит желание взрослых. Брокгауз и Эфрон объясняют, что желание есть средняя степень воли между простым органическим хотением, с одной стороны, и обдуманным решением или выбором – с другой. Механизм хотения приводит в действие сила наших представлений о счастье. Ребенок традиционно водружен на вершину этих представлений, как звезда на рождественскую елку. Собери фокус-группу из десяти человек, попроси их закрыть глаза и нарисовать в воображении картинку счастья – большинство систем сгенерирует смеющееся дитя; девять из десяти камер-обскур воспроизведут именно этот оттиск.

Возможно, потому что в основе «хотения» – эволюционный наказ каждой живности пустить побег и принести плод. Но ведь человеку мало животного существования. Даже самая примитивная особь стремится придать туфелькиной жизни смысл. И тут запускается второй компонент, экзистенциальный. В будущее возьмут не всех, но лишь тех, кто предъявит страничку в «Википедии». А если ты не Эйнштейн, не Махатма Ганди или хотя бы не врач скорой помощи, смысла в тебе может не быть вовсе. Зато в твоем ребенке – ну мало ли, ну а вдруг. Следовательно, ребенок – твой единственный пропуск в завтра, твоя инвестиция в продолжение себя в мире и мира с твоим участием.

Третья составляющая «хотения» – чье-то веление.

Здесь выкристаллизованное таким трудом индивидуальное желание материнства растворяется в водовороте коллективных представлений и стереотипов. «Мне 37 лет, я боюсь не успеть». «Мне стыдно, что у моего папы до сих пор нет внучки». «С ребенком я реализуюсь как женщина». Бессознательное прострочено установками вдоль и поперек, поплыви в другую сторону – и ты маргинал, вне нормы, за буйком общественного принятия. Социум не только не простит тебе бездетности – он заставит тебя не простить ее самой себе.

Полярность среднестатистической женской судьбы не знает полутонов даже в век победившего феминизма: «плюсом» ее будет отраженное миллионами инстаграмов замужнее материнство, «минусом» – бездетное тоскливое одиночество.

Теперь об обратной стороне желания – о возможностях.

Русская пословица шокирует рационалиста безответственностью подхода: Бог дал детей, даст и на детей. В Африке, в кенийском городке Малинди, меня как-то раз подвозил шофер. Увидев, что я живу в хорошем отеле, он тут же предложил стать моим гидом за сто долларов в день. По-английски при этом он говорил плохо. «У меня пять детей, – так он объяснил несоответствие цены услуги ее качеству, – я зарабатываю тридцать долларов в месяц. Мне нечем их кормить». Став объектом эмоционального шантажа, я попросила разрешения задать личный вопрос.

– Но ведь ваша зарплата никогда не была выше тридцати долларов? Зачем вам пять детей, если вы могли родить одного?

– Я верующий, – кротко ответил шофер, – детей мне послал Бог.

Следом, очевидно, была послана я, чтобы подать на детей. Но сколько еще чужой щедрости хватит на эту и другие голодные африканские семьи? Средневековый подход в его лице столкнулся с рациональным в моем. Так сталкивались точками зрения разные поколения: вопрос деторождения всегда был нерегулируемым перекрестком с повышенной аварийной опасностью.

Мои дедушки с бабушками, колоссы и монолиты, застывали и каменели в мировых войнах, заглянувших им в глаза горгонами медузами. Рождение детей было для них онтологическим вызовом, перчаткой, брошенной в лицо смерти. Бабушка родила маму в 24 года. Семья деда-фронтовика только что заселилась в ванную комнату. Новорожденная спала в пластмассовом тазике, где днем стирали белье, и, просыпаясь, смотрела на мир в щелочку приоткрытой двери.

Матери и отцы моих ровесников, беби-бумеры, росли уже без внешней угрозы. Близость войны отозвалась тревожным аккордом в мироощущениях. Почти все они мечтали быть стереотипными героями, как их родители, но не все были. Одних мечты приводили в космос, других – в вытрезвитель. Трудо- и алкоголики улучшали мир, экспериментируя с искусством и музыкой, изобретая ЭКО и интернет. Мама родила меня в тридцать, чтобы успеть между аспирантурой и кандидатской диссертацией.

Задачей «иксов», то есть нас, стало избавление от хлама страданий, накопленного в предыдущих поколениях. Мы бодро приступили к решению уравнения, вынесли за скобки «токсичных» членов и смело подставили прежде неизвестные вроде антидепрессантов и психотерапевтов. Корень счастья требовалось извлечь прежде, чем приступать к родительству. Ведь от нас больше не требовалось растить ни достойного, ни полезного члена общества; главное – не вырастить психопата, нарцисса или их жертву. Порог деторождения отодвинулся еще дальше. Мы не всегда успевали найти решение до заката репродуктивной функции. ЭКО стало нашим фирменным способом размножения.

Возвращаясь ко мне и моим родительским возможностям. Моему материнству на этом рейсе достались не просто «неудобные кресла» – мне предлагалось провести весь полет стоя, причем на одной ноге.

Партнерство, в котором я состояла, решительно не годилось для совместного выращивания детей. Не осталось старших членов семьи, способных меня поддержать в этом деле, – остались лишь нуждающиеся в моей поддержке. Я жила в стране, неудобной для родительства. Двум предыдущим поколениям моей семьи партия Ленина подарила детсады и школы, пионерлагеря и поликлиники. Российский капитализм выставил мне за материнство счет. Попытка начать его в клинике обходилась примерно в двести тысяч; в месяц я зарабатывала чуть больше ста.

Результаты моего внутреннего голосования выглядели следующим образом. В одной чаше весов все аргументы против: пудовые гири, килограммы препятствий и трудностей. В другой, той, что за, – лепестки и воздушные пузырьки, иллюзии и проекции. Мне был любопытен эмпирический опыт, подобно Сергею Платонову из рассказа Куприна «Яма», мечтавшему побыть курицей, или лошадью, или женщиной, чтобы родить.

Мне хотелось отразиться в новом человеке, собой и своими родными.

Мне хотелось такой любви, какой любят только своих детей.

Идеалист в итоге взял верх над прагматиком. Так начался репродуктивный волюнтаризм, описанный в этой книге.

Глава 1: История

Мир меняют научные открытия. Некоторые радикально, до неузнаваемости – такие, например, как изобретение Гутенбергом книгопечатания или Коперником гелиоцентрической системы. В прошлом веке точкой невозврата к старому миру, наряду с антибиотиками, атомной бомбой и космонавтикой, стало экстракорпоральное оплодотворение. В лаборатории собрали наконец пазл из клеток человеческого тела. Взяли женскую яйцеклетку. Оплодотворили сперматозоидами in vitro, то есть «в стекле» (а точнее, в чашке Петри – сосуде, изобретенном немецким бактериологом и названном в честь него). Получили развивающийся эмбрион. И на пятые сутки вернули в матку – туда, где он оказался бы сам, если бы ничего ему не мешало. Эмбрион продолжил делиться, словно не заметив, что выходил погулять.

Так за пять суток ученые прошли путь, которым отказались идти Бог и природа, прежде шефствовавшие над беременностью; день изобретения ЭКО стал последним днем их всемогущества.

Амбициозный проект создания человека всегда беспокоил ученых; особенно умы раззуделись в Ренессанс. Доктор Бомбаст фон Гогенгейм, Парацельс, алхимик, реформировавший медицину, cоздавал гомункула. В трактате «О природе вещей» он предлагал взять сперму и «оставить гнить ее сперва в запечатанной тыкве, потом в лошадином желудке сорок дней, пока не начнет жить, двигаться и копошиться», а дальше питать то, что получилось, человеческой кровью [1]. Рецепт коллеги совершенствовал алхимик Иоганн Конрад Диппель, кипятя в чане фрагменты человеческого тела.

Пока ученые рассеивали сумрак, писатели старательно его сгущали. Гёте списал с Парацельса доктора Фауста, заключившего пакт с Мефистофелем. Фантазия Мэри Шелли родила монстра Франкенштейна. Олдос Хаксли и вовсе заразил умы людей страхом биологического тоталитаризма, к которому якобы приведет клонирование. От гомункула до Полиграфа Полиграфовича Шарикова: первому ребенку, зачатому искусственно при помощи вспомогательных технологий, достался не самый приятный ассоциативный ряд.

К изобретению ЭКО приложены сотни рук в стерильных перчатках. Еще в 1780-х ученый священник Ладзаро Спалланцани искусственно осеменяет лягушек, рыб и собак – он первым в мире пробует метод искусственной инсеминации на животных. Женщину с помощью этого метода в 1785 году оплодотворил спермой ее мужа шотландский хирург Джон Хантер: жена торговца полотном забеременела. Официально об успехе заявили только через сто лет: о процедуре искусственного осеменения женщины, у мужа которой была азооспермия [2], рассказал американский журнал Medical World; открытие метода инсеминации присвоили доктору Уильяму Панкоусту и датировали 1884 годом.

В 1944 году американские врачи Джон Рок и Мириам Менкин достали яйцеклетки из живой женщины. В 1959 году исследователь из Массачусетса Мин Чуэ Чанг пересадил эмбрионы крольчихе, и она родила здоровых крольчат. Первой человеческой беременности in vitro добился австралиец Карл Вуд в 1973 году – только случился выкидыш. Были еще ученые – Грегори Пинкус, Джон Хаммонд, Ральф Бринстер. Все наперегонки бежали к финишу. Ленточку в итоге порвал британский профессор Роберт Эдвардс.

Мир несправедлив. Случай наугад тычет пальцем в победителя. Паровую машину поочередно изобретали шотландец Ньюкомен, не получивший на нее патента, и барнаулец Иван Ползунов, умерший за неделю до ее запуска; даже его могила потеряна. В вечности изобретателем парового двигателя остался Джеймс Уатт, чьим именем назвали единицу мощности и чей портрет напечатали на пятидесятифунтовой банкноте. Все без исключения Бронте занимались литературой, Шарлотта не лучше прочих, а кто помнит сестру Энн или брата Бренуэлла? 10 ноября 1977 года искусственное оплодотворение впервые привело к удачной беременности. Процедуру провели трое. Нобелевскую премию получил только один.

Что мы знаем о Роберте Джеффри Эдвардсе? Родился в бедной семье в Западном Йоркшире. Воевал, вернулся, учился сельскому хозяйству в уэльском Бангоре, бедствовал, не мог платить за учебу. Переехал в Эдинбург, занялся генетикой животных, стал публиковаться, прославился. Получил грант, поработал в Калифорнии и был приглашен в Кембридж заниматься экспериментами с человеческим материалом – оплодотворять яйцеклетки в пробирке. В клинике Олдема, что в трехстах километрах от Кембриджа, работал гинеколог Патрик Стептоу, виртуоз лапароскопии [3]. Стептоу умел доставать яйцеклетки, не повреждая их. Робертсу был нужен соратник. Вместе они начали ставить опыты на женщинах-добровольцах. В 1969 году были оплодотворены две клетки: тут же вышла статья в журнале Nature [4]. Мир ждал первой беременности in vitro, затаив дыхание. Только никто не беременел. С 1971 по 1974 год было перенесено больше ста эмбрионов – не прижилось ни одного. Тогда ученые меняют протокол гормональной стимуляции, пытаясь понять, что же не дает эмбриону прикрепиться. В 1975 году беременность наступает и прерывается. Потом снова наступает – и оказывается внематочной. Ключик к тайне прикрепления эмбриона был подобран в ноябре 1977 года: звезды в гороскопе Лесли Браун привели ее в нужный момент в нужное место.

Жительница Бристоля, жена железнодорожника Джона Брауна, пыталась забеременеть девять лет. Это было невозможно с диагнозом «непроходимость труб». Лесли отчаивалась и думала о разводе, чтобы дать мужу возможность жениться на той женщине, которая сможет родить. В 1976 году Брауны, услышав об эксперименте, приезжают на прием к доктору Стептоу. Лесли соглашается стать его частью. Ее яйцеклетку берут в естественном овуляционном цикле, без стимуляций. Оплодотворяют, переносят эмбрион в матку. Две недели спустя тест показывает беременность.

Не факт, что Лесли знала, что до нее никто не рожал детей, зачатых в пробирке. А врачи не знали наверняка, кто может родиться. Но всем было очевидно, что на беременную экспериментом женщину нужно срочно надеть шапку-невидимку хотя бы на первых месяцах, пока есть угроза выкидыша. Эдвардс вспоминал, как ночью Стептоу вывел Лесли Браун через черный ход, посадил в машину и отвез к своей матери, где ей пришлось побыть некоторое время. Официальное заявление было сделано на шестом месяце беременности. И грянул гром.

Таблоиды взвились передовицами о «франкенбейби». Альбино Лучиани, будущий Иоанн Павел I, метнул из Ватикана предупредительную молнию. Даже биохимик Макс Перуц, нобелевский лауреат, и тот чихнул в адрес коллег ядовитыми брызгами, заявив, что инвалидность ребенка будет виной доктора Эдвардса. «Как только ЭКО войдет в медицинскую практику, ад вырвется наружу», – прочил Джеймс Уотсон, генетик и Нобелевский лауреат, открывший структуру молекулы ДНК [5] (рискнем предположить, что он просто завидовал Роберту Эдвардсу).

Репортеры дежурят у входа в клинику Боурн-Холл. Пытаются попасть внутрь разными способами: от звонков с сообщениями о минировании, чтобы создать панику – пришлось даже эвакуировать рожениц, – до маскарада с переодеванием в уборщиков.

То есть столько недоумения не было даже по поводу ребенка Девы Марии. К ее родам, во всяком случае, было меньше внимания, чем к родам отважной и храброй Лесли Браун из Бристоля. Девочку, родившуюся 25 июля 1978 года, за 13 минут до полуночи, не отдали сразу матери – у нее брали анализы и отпечатки пальцев, ее измеряли и взвешивали. А после – вытирали пот с ученых лбов, мысленно осеняя себя крестным знамением. Девочка ничем не отличалась от других рожденных в тот же день девочек. Брауны назвали дочь Луизой. Эдвардс и Стептоу, на правах названных отцов, дали ей второе имя – Джой, радость.

Джон Браун сперва не мог прорваться в больницу к дочери. Потом не мог вырваться с дочерью из больницы – был атакован толпами. Костер их любопытства продолжал разгораться. Три месяца спустя почтальон доставляет посылку в дом Браунов. Внутри – письмо, забрызганное бутафорской кровью, и еще два письменных упражнения в остроумии: гарантийный талон на ребенка из пробирки и инструкция по его использованию. В одном из пунктов инструкции предлагалось хранить ребенка в унитазном бачке. Эти письма сегодня – экспонаты отдела социальной истории Бристольского Музея.

Родители показывают четырехлетней Луизе видеосъемку первых часов после ее рождения, объясняя, что назойливость глупцов станет спутницей ее жизни. От школьного буллинга – «Как такая толстая девочка поместилась в пробирке» – до анонимных электронных посланий, которые приходят ей даже сегодня.

Через четыре года Лесли и Джон делают ЭКО снова. Рождается Натали, сестра Луизы. Она будет первой, кто самостоятельно забеременеет и родит, развеяв еще один связанный с ЭКО миф о том, что у зачатых in vitro этого не получится.

Как сложилась дальнейшая судьба героев повести о настоящем человеке из пробирки?

Луиза Браун всю жизнь жила в Бристоле [6]. Работала нянькой в яслях, потом была экспедитором по отправке грузов. В 2004-м вышла замуж за Уэсли Маллиндера, охранника ночного клуба. Шафером на свадьбе стал доктор Эдвардс. Забеременела (тут снова важно прибавить «самостоятельно») и родила сына Кэмерона Джона. Эдвардс и Стептоу в 1980 году открыли в Кембриджшире первую в мире ЭКО-клинику Боурн-Холл, где Стептоу назначил себя главврачом, а Эдвардс – начальником исследовательского подразделения [7].

Слава распределилась следующим образом: Эдвардсу досталась ее большая часть, Стептоу – меньшая. Джин Парди не досталось вовсе [8]. Она была санитаркой-эмбриологом, работавшей в их команде. Сделанные ей эмбрионы переносились в матку больше 250 раз. Когда Парди шла в отпуск, лаборатория закрывалась. Имени Джин Парди нет на мемориальной табличке, висящей на двери клиники Олдема. «Зачатие in vitro с наступившей беременностью случилось здесь благодаря мистеру Патрику Стептоу, доктору Роберту Эдвардсу и персоналу, который им помогал в ноябре 1977 года». В 1985 году Джин Парди умерла от меланомы, ей было всего 39 лет. В 1988 году умер Патрик Стептоу.

Только в 2001 году Роберту Эдвардсу дали Ласкеровскую премию, самую престижную после Нобелевской награду в медицине. В 2007-м The Telegraph включила его в топ-100 ныне живущих гениев [9]. Он был стар, Альцгеймер подкрался незаметно. Признание часто и очень досадно опаздывает на пять минут. На могиле Модильяни написано: «Смерть настигла его на пороге славы». Довлатов умер за пять дней до выхода на родине «Заповедника». Нобелевскую премию по физиологии и медицине «за разработку оплодотворения in vitro» приехала получать жена Эдвардcа; сам он уже не смог. В 2011 году его посвятили в рыцари. В 2013-м Роберт Эдвардc умер. Луиза Браун дала его имя второму сыну – Эйден Патрик Роберт.

Лесли Браун умерла на год раньше Эдвардса – в июне 2012 года от инфекции желчного пузыря (а не от рака, как ей сулили). Оставшись единственным свидетелем и свидетельством, Луиза Браун написала автобиографию [10]. Сегодня она – талисман и приглашенная звезда научных конференций. Ее день рождения – профессиональный праздник репродуктологов и эмбриологов. На свой сорокалетний юбилей, небезразличный всему человечеству, Луиза Браун произнесла речь в Лондонском музее естественной истории. Ее необычность давно в прошлом. В мире живет больше девяти миллионов детей, зачатых по методу ЭКО.

Глава 2: Биология

Не вооруженному микроскопом глазу видно, что это не медицинский справочник. На полках книжных уже пылится добрая сотня скучных книг об ЭКО для членов репродуктивной секты – не хочется прибавлять к их бесплодным литературным усилиям новый труд о бесплодии. Поэтому, хоть эта глава и примет на себя ударную терминологическую волну, автор сделает все возможное, чтобы не сморить читателя физиологическими подробностями. И будет по мере сил вводить антидоты из жизнеописаний и подключать кислород лирических отступлений.

Итак, к репродуктологу идут не по велению души, а по команде репродуктивной системы – строго в третий, четвертый или пятый день месячных: в эти дни на УЗИ видно число фолликулов. Если созрела хотя бы одна яйцеклетка, врач предложит «вступить в протокол». От канцелярита «вступить» веет взятием на себя удушающих обязательств – вступают обычно в партию или в брак. Противным словосочетанием названа медицинская процедура длиной в четыре этапа, состоящая из стимуляции, пункции, оплодотворения и переноса.

«Вступление в протокол» подобно экспедиции в Зону, куда упал метеорит, и теперь там происходят чудеса. Врач – Сталкер, а вы – марионетка в руках судьбы, ищете таинственную Комнату, бормоча заветное желание. На каждом из этапов может возникнуть аномалия, и все исчезнет – тогда поиски Комнаты начнутся заново.

1. Стимуляция

«Подвинься», – шепчет мужской голос. «Ладно», – соглашается женский. Красные трусы крупным планом. «Готова?» – мужская рука тянет их вниз. В бедро вонзается шприц. Фильм «Частная жизнь» (2018) Тамары Дженкинс – не про секс и не про наркотики, это фильм про ЭКО. Рэйчел Биглер (Кэтрин Хан) и Ричард Граймс (Пол Джаматти) – пара творческих интеллектуалов из Манхэттена. Он – театральный режиссер с кучей наград и рецензиями в The Village Voice, она – драматург и писательница, печатавшаяся в Tin House и The New Yorker, скоро у нее выходит новая книга. Уютная квартира на авеню А в коврах и цветах, собаки, искусство на стенах, одна из картин – свадебный подарок известной художницы Лизы Юскавидж. Им за сорок, и они пытаются завести детей. Тридцать шесть часов спустя после укола они ждут своей очереди в коридоре репродуктивной клиники.

Чувствую себя немного Рэйчел, только у меня коты вместо собак; я тоже что-то пишу, а в перерывах что-то себе колю. Я тоже не родила в юности. Поэтому теперь, после нескольких походов к гинекологам, заканчивавшихся в лучшем случае бессмысленным советом «не волноваться», а в худшем – Страшным судом («Где вы раньше были?»), я, как и Рэйчел с Ричардом, жду своей очереди к репродуктологу.

«Гормоны нужно колоть, чтобы увеличить число яйцеклеток за один цикл. Довольно много уколов. Видишь?» – Рэйчел задирает рубашку, показывая мужу с племянницей живот в синяках. Уколы, которые колют утром и вечером, и есть стимуляция. Их сделает медсестра, если пациентка – трепетная лань. Или партнер, если он храбр, как мушкетер. А бесстрашная амазонка пронзит себе живот иглой собственноручно. На месте одной яйцеклетки может вырасти пять, а то и все двадцать пять гормонально вскормленных клеток-близнецов. Стимулировать при этом разрешат не все яичники-производители. От превышения дозы гормонов может случиться синдром гиперстимуляции яичников, с отеками, болями и менопаузой. Синдром этот, согласно данным Европейского общества репродуктологии и эмбриологии (ESHRE [11]), считается самым частым осложнением от ЭКО – в цифрах это от 0,2 до 2 % [12]. В фильме «Частная жизнь» он случается у юной Сэди, племянницы Ричарда и Рэйчел, – она так хотела вырастить побольше яйцеклеток для тети, что сама удвоила дозу лекарства.

Доза зависит от результатов анализа. Важны три показателя: АМГ (Антимюллеров гормон, измеряющий запас яйцеклеток), ФСГ (фолликулостимулирующий гормон) и ЛГ (лютеинизирующий гормон). Это гормональное трио – портрет репродуктивной системы, на который посмотрит врач, чтобы назначить лечение. Мой АМГ низкий, а ФСГ высокий. Домой я ухожу, вооруженная боекомплектом – несколькими шприцами (есть целый список наименований: «Клостилбегит», «Гонал-Ф», «Пурегон» или «Менопур» и «Овитрель»). Одни растят фолликул и живущую в нем яйцеклетку, готовящуюся к акту любви в чашке Петри. Другие разбираются с уровнем фолликулостимулирующего гормона в моем организме. Третьи – укол делается за 36 часов до пункции, тот самый, что Ричард колол в бедро Рэйчел, – спасают и сохраняют клетку от овуляции.

Первый в жизни самостоятельный укол в живот – шок и стресс, хоть шприц с крутящейся ручкой и похож скорее на игрушку (и цена у него не как у шприца, а как у игрушки из дорогого универмага). Чтобы донести подрощенный фолликул до операционной, колоться нужно ежеутренне, в шесть или семь часов. Женщины, делающие ЭКО годами, – а именно о них пойдет речь дальше, да и сама я не замечу, как такой женщиной стану, – превращают процесс в рутину и колют неустающей рукой. Первый этап, по крайней мере психологически, самый легкий на репродуктивном пути.

«Лекарства могут влиять на настроение и эмоции, – говорит Рэйчел Биглер. – Мой психолог уже дал этому название „эмоциональная распущенность“». Есть миф, что гормональная стимуляция разрушит здоровье пациентки. Она растолстеет (я, надо сказать, не прибавила в весе ни килограмма). Она станет истеричкой. Редкая подружка не списала мою усталость или ситуативное недовольство на «гормональную интоксикацию». Те же подруги обещали мне раннюю менопаузу.

«У каждой женщины свой фолликулярный запас, – пишет Алеся Львова, репродуктолог клиники „GMS ЭКО“, – и мы, проводя ЭКО, не стимулируем выход из яичников бóльшего количества фолликулов. Мы стимулируем рост всех уже вышедших и позволяем им дорасти до состояния зрелых фолликулов. Таким образом, ваш фолликулярный запас в программе ЭКО не расходуется больше того, чем „запланировано природой“. И менопауза раньше времени не начнется тоже» [13].

Главный страх – канцерофобия, рождающая страшилки и демонизирующая процедуру в устном народном творчестве. Жила-была девочка, звали ее Жанна, она сделала ЭКО и умерла. Потом другая, Анастасия, – тоже ЭКО и тоже глиобластома. «Убийца звезд: может ли ЭКО привести к раку мозга» [14] – под таким названием вышел видеосюжет на НТВ осенью 2019 года [15]. Журналистка ссылается на главврача отделения нейрохирургии кельнской клиники «Золинген» Ральфа Буля. Он говорит, что «вмешательство в гормональный фон действительно может стать тем самым неблагоприятным фоном для развития рака». Следом – мнение нейрохирурга Даниэля Стейна: «Лекарства, способные вызвать множественную овуляцию, могут увеличить вероятность рака яичника в позднем возрасте. Также существует вероятность, что может быть увеличен риск рака груди или толстой кишки». В спор вступают репродуктологи. Геннадий Сухих, руководитель Научного центра имени В.И. Кулакова (где в 1986 году родился первый в СССР зачатый in vitro ребенок), говорит, что «связывать возможность развития опухолевого процесса у молодой девушки с ЭКО неоправданно». Но можно ли верить репродуктологу, трудящемуся на благо чьего-то прибыльного бизнеса?