Эликсиры Эллисона. От любви и страха

Охмурять девицу в первый раз после развода, действительно, в точности напоминало пособие по безработице. Достаточно, чтобы не сдохнуть, но и жить полноценно на него не получится. Пособие. Подачка, но необходимая. Случайная девица со своей собственной жизнью, чей путь пересечется с его дорожкой один только раз, а потом они пойдут дальше, не оглядываясь, каждый сам по себе, налегке.

– Боюсь, компаньон сегодня из меня выйдет не так чтобы очень, – сообщил он ей, когда она села в машину. – Очень похожая на тебя внешне женщина сегодня вынесла мне весь мозг.

– Да ну? – осторожно удивилась она. Это было их первое свидание. – И кто же это?

– Моя бывшая, – ответил он, соврав ей в первый раз. Он не смотрел на нее, за исключением момента, когда потянулся через салон, чтобы отворить ей дверь. А потом смотрел только прямо вперед, трогая старенький «Форд» с помутневшей эмалью с места и вливаясь в поток машин.

Она изучающее смотрела на него, пытаясь понять, насколько удачной была идея принять приглашение отобедать с клиентом их конторы, пусть даже с парнем с неплохим чувством юмора. На его лице не осталось и следа того юношеского задора, который он демонстрировал первые три посещения их офиса. Он сделался жестче, словно легкий, воздушный материал, который раньше составлял его основу, загустел как соус недельной давности. Он был несчастлив и взвинчен, конечно, вот этого у него в избытке, но что-то еще сквозило в выражении его лица, какая-то сонливость, и это ее почему-то пугало – хотя она не сомневалась в том, что ей самой это ничем не грозит. С другой стороны, это, похоже, грозило ему и еще как.

– Почему ты позволяешь ей выносить тебе мозг? – поинтересовалась она.

– Думаю, потому, что я все еще люблю ее, – ответил он. Чуть быстрее, чем мог бы, словно он репетировал эту фразу.

– А она тебя любит?

– Ну, возможно, да, – он помолчал. – Угу, – добавил он задумчивым тоном. – Даже уверен, что любит. Иначе с чего бы мы так старались угробить друг друга. Вот только больно от этого обоим. От того, что она меня любит.

Она поправила сумочку на коленях и попыталась перевести разговор в другое русло, но все, что приходило ей в голову – это что надо было сказать ему, что сегодня вечером я занята.

– Я что, правда так на нее похожа?

Он смотрел строго вперед, небрежно, но уверенно держась за руль, словно испытывал глубокое внутреннее удовлетворение от самого процесса вождения, от возможности направлять эту металлическую махину строго по заданной им траектории. И выходило так, что он сидел рядом с ней, но в то же время где-то очень далеко, слившись в объятии со своей машиной.

– Ну, нет, конечно, на самом деле нет. Она блондинка, ты брюнетка. Так, лоб немного похож, а еще твои волосы: ты собираешь их в такой же хвост, и морщинки у глаз… Это, а еще цвет твоей кожи. Как-то так: скорее напоминание о ней, чем настоящее сходство.

– Ты поэтому меня пригласил?

Несколько секунд он раздумывал, сжав губы, потом открыл рот.

– Нет. Не в этом дело. Если честно, когда до меня дошло, что ты напоминаешь мне ее, я хотел позвонить к вам в офис и отменить встречу.

«Ну так почему ты этого не сделал», – с горечью подумала она. – «Зря я тогда согласилась».

– Нам ведь необязательно ехать, правда?

Он, наконец, повернулся к ней, спохватившись.

– Что? Ох, черт, я вовсе не хотел тебя расстраивать! Эта фигня тянется уже несколько месяцев, да и вообще, это из тех проблем, что рано или поздно сами рассосутся. Только не думай, что я пытаюсь увильнуть от того, чтобы угостить тебя.

– И в мыслях не было, – довольно холодно ответила она. – Я просто подумала, вдруг тебе хочется побыть сегодня одному.

Он улыбнулся, но улыбка вышла бледной, напряженной – он наполовину хмурился, наполовину скалился – и чуть заметно мотнул головой.

– Господи! Что угодно, только не это. Не одному. Не сегодня.

Она откинулась на виниловую покрышку сидения, вдруг исполнившись решимости испортить ему вечер.

Время тянулось как резиновое, и он решился нарушить молчание.

– Так куда бы тебе хотелось? – поинтересовался он совершенно другим тоном – фальшивым, как прекрасно понимали оба. – В китайский ресторан? Или итальянский? Я знаю один славный маленький армянский…

Она продолжала молчать, и это сработало: вид у него сделался еще несчастнее, чем прежде, а потом прошло и это, и он разозлился, прямо-таки закипел от ненависти. Ему хотелось или прямо сейчас затащить ее в постель, или выкинуть к чертовой матери, только бы не мучиться вот так целый вечер. В общем, она сама себе все подгадила, и в результате та мягкость, та нежность, которые он намеревался выказывать на протяжении вечера, оказались за толстенной каменной стеной. Мягкость сменилась коварством. И досадой.

– Слушай, – вкрадчиво произнес он (снова другим тоном, отполированным, блестящим и скользким). – Я тут не успел побриться, прежде чем подъехать за тобой, и чувствую себя совершенным бомжом. Не против, если мы завалимся на минуту ко мне, чтобы я щетину соскоблил?

Это ее, конечно, не обмануло. Она успела побывать замужем и развестись, она встречалась с мужчинами с пятнадцати лет и прекрасно понимала, что он имеет в виду. Типа приватно показать свои гравюры, ага. Она не спеша, со всех сторон обдумывала это предложение в то бездыханное мгновение, в какое принимаются обычно решения. Она с самого начала знала, что идея никуда не годится, что ничего хорошего из этого не выйдет, что с ее стороны вообще глупость думать об этом серьезно, и что он сдаст назад, стоит ей выказать малейшее неодобрение. Ну да, да, плохая идея, надо отказаться сразу: окончательно и бесповоротно, и она сейчас откажется.

– Идет, – сказала она.

На следующем перекрестке он резко свернул.

Он смотрел на ее лицо и видел, какой она станет в шестьдесят пять. С кристальной четкостью он увидел ее состарившейся. Поверх черт ее бледно-розового, казавшегося темным на фоне подушки лица, он видел превратившееся в серую маску лицо старухи, в которую она когда-нибудь превратится. Рот с тяжелыми складками по углам, растрескавшиеся губы, пыльные тени, угнездившиеся под глазами, какие-то темные пятна, скрывающие черты – так, будто целые куски лица отданы в обмен на продолжение жизни, даже ценой потери внешности. Плоть, покрытая темной патиной – такой след оставляет раздавленный мотылек: тончайшая пыльца с крыльев, отпечатавшаяся на поверхности, где произошла эта смерть. Он смотрел на нее и видел двойное изображение, будущее, наложившееся на ее настоящее, превращающее лежащую рядом любовницу в набор запасных частей и перегоревших страстей. Призрачная, иссушенная паутина вероятности, угнездившаяся на дне глазниц, облепившая губы, которые он целовал, истекающая из ноздрей, чуть заметно пульсирующая в тенях на ее горле.

А потом видение померкло, и он вновь видел бессмысленное создание, только что им использованное. В глазах ее мерцал какой-то безумный огонек.

– Скажи мне, что любишь, – хрипловатым голосом промурлыкала она. – Соври хотя бы.

В голосе ее звучали голодная настойчивость, удушливая настырность, и сердце его болезненно сжалось, а озноб мгновенно погасил и желание, и только-только обретенное ощущение реальности. Ему хотелось вырваться из нее, от нее, отстраниться как можно дальше, забиться в дальний угол спальни, сжаться в комок…

Но выбранный им угол спальни уже был занят. Чем-то темным, громоздким, зловещим. Что-то дышало в том углу – с усилием, но ровнее, чем прежде; казалось, это дыхание участилось, когда они вошли в квартиру, и все время, пока они пикировались, парируя уколы и нанося ответные удары, оно продолжало ускоряться, и в конце концов ритм этого дыхания сделался почти нормальным. О, и еще оно обретало форму, обретало форму…

Пол ощущал это, но как мог отмахивался от тревожного чувства.

Глубокое дыхание, низкое, стесненное, но становящееся все ровнее и ровнее.

– Скажи мне. Скажи, что любишь – девятнадцать раз, подряд, без перерыва.

– Я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя, – начал он, приподнявшись на локте и загибая пальцы левой руки. – Я люблю тебя я люблю тебя я лю…

– Зачем ты считаешь? – спросила она, вроде как кокетливо, хотя на деле это выглядело гротескной пародией на наивность.

– Не хочу сбиться, – недовольно отрезал он. Он сполз-таки с нее и перевернулся на спину, на половину Жоржетты (ощущая себя при этом на редкость неуютно, словно отпечатки ее тела остались вмятинами на простыне, но даже так он не хотел позволять этой девице лежать на ее половине). – Спи, – посоветовал он ей.

– Не хочу спать.

– Ну так поди, убейся об стену, – рявкнул он и предпринял героическое усилие по возвращению ко сну. Зажмурившись, прекрасно понимая, как разозлится сейчас лежащая рядом девица, он приказал себе уснуть, и тихо-тихо, осторожно, как фавн в полном дурных предчувствий лесу, сон вернулся. Тот самый сон.

В глаз. В правый глаз! Острие кочерги вонзилось в глазницу и вышло на затылке. Пол отчаянно отшатнулся при виде этого зрелища, а короткостриженый парень повалился мимо него – еще живой, бьющийся в судорогах, но умирающий каждой клеточкой своего тела с каждой чертовой секундой. Звездное небо над головой пошло кругом: Пол крутанулся на пятках и оказался в другом месте. На какой-то площади…

По освещенной яркими витринами улице валила толпа – где-то в Беверли-Хиллс, наверное, по яркой, элегантной, до невозможности чистой улице – на него валила грозно рычащая толпа.

Все до одного щеголяли в масках – карикатурных, гротескных, изготовленных к какому-нибудь празднику вроде Марди Гра или к карнавалу, или к костюмированному вечеру, или к ведьмовскому шабашу, где открывать свое лицо вообще не стоит: заколдуют. Неизвестные, бегущие по улице на него в контрастном изображении группового сумасшествия. Видение Босха, фрагмент недописанного полотна Дали, страшный сон Хогарта, пантомима из ближних кругов Дантова Ада. И все неслись на него.

Ну, наконец-то: после всех последних недель матрица сна сменилась, и отдельные кошмары ринулись теперь на него всем скопом. Не по одному, не в очном поединке, не в бесконечной череде симпатичных убийц. Теперь они объединились в облике гротескных тварей в масках, жаждущих крови.

«Если бы я только мог понять, что все это значит, я бы увидел картину в целом», – подумал он.

В самый разгар этого полного красок сна он вдруг как-то сразу понял: вот если бы ему удалось понять смысл того, что разворачивалось сейчас у него на глазах (и это при том, что он осознавал: все это сон), это дало бы ему ключ к решению его проблем. Поэтому он сосредоточился: «Если бы я только понял, кто они, что делают здесь, чего им от меня нужно, почему они не позволяют мне убежать, почему гонятся за мной, чем их можно унять, как убраться от них, кто я, кто я, кто я… вот тогда я освободился бы, собрался бы воедино, и все прошло бы, завершилось, закончилось…»

Он бежал по улице, по добела выметенной улице, виляя из стороны в сторону, уворачиваясь от машин, которые внезапно заполнили улицу в ожидании зеленого сигнала светофора. Он добежал до перекрестка и свернул, продолжая бег среди еле ползущих машин. Страх сдавливал горло, ноги болели от бега, и он искал спасения, выхода, любого выхода отсюда – места, где он мог бы укрыться, отдохнуть, где он мог бы закрыть дверь и знать, что сюда они не ворвутся.

– Эй! Давайте ко мне! – крикнул ему мужчина из машины, в которой сидел со всей своей семьей. Многодетной. Пол бросился к машине, и мужчина открыл ему дверь, и он нырнул в машину, над опущенной спинкой переднего сидения, на задний диван. Пролезая туда, он толкнул водителя, прижав его на мгновение к рулю, а потом спинка откинулась обратно вверх, Пол сидел на заднем диване с детьми, вот только сидеть там оказалось невозможно, потому что весь диван был завален (Чем? Одеждой? Какими-то другими шмотками?), и ему пришлось перевалиться через спинку, приникнуть к заднему окну.

(Но как?! Он же здоровый взрослый человек, он не смог бы втиснуться в такое узкое пространство. Это ведь не детство, когда они с папой и мамой выезжали за город, и он лежал под задним окном, потому что задний диван был завален всяким снаряжением, или как это было, когда отец умер, и они с мамой переезжали из их дома в другой…

И почему это вдруг вспомнилось ему с такой яркостью?

И вообще, он взрослый человек или маленький мальчик?

Ответьте же, кто-нибудь!)

Он выглянул в заднее окно и увидел, что толпа жутких фигур в масках, с угрожающе горящими глазами, осталась позади. И все же он почему-то не чувствовал себя в безопасности! Он был с теми, кто мог помочь ему, с этим мужчиной за рулем, сильным, уверенным, легко обгонявшим машину за машиной, чтобы спасти Пола от преследователей, и все же он не чувствовал себя в безопасности… почему?

Он проснулся в слезах. Девица ушла.

Эта краля жевала резинку, пока они занимались любовью. Малолетка с пышными бедрами, которая еще не научилась жить в своем теле. Они занимались любовью медленно, скучно, словно выполняли нудную работу. Она вспоминалась ему потом этаким плодом его воображения, образом, от которого не осталось ничего, кроме ее смеха.

Смех ее напоминал хруст раскрываемых гороховых стручков. Он познакомился с ней в гостях, и привлекательностью своей она была обязана прежде всего количеству выпитых им порций водки с тоником.

Другая была совершенно очаровательна, вот только принадлежала к тем женщинам, которые, входя в дом, производят впечатление того, что только что отсюда вышли.

Еще одна – маленькая, изящная – непрерывно визжала, только потому, что вычитала в какой-то бездарной книженции, будто женщины, кончая, визжат. Или, что точнее, не в бездарной, а просто в никакой книжке. Потому что и сама была никакая.

Одна за другой проходили они через его полуторакомнатную квартирку, случайные адюльтеры без цели и смысла, и он снова и снова позволял себе мелкие развлечения, пока в конце концов не осознал (не без помощи того, что обретало форму в углу), что же он делает с собой, превращая свою жизнь в то, что и жизнью не назовешь.

В книге Бытия сказано: «…у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе…». Так что ничего нового в этом не было, все это древнее, столь же древнее, как бессмысленное действо, породившее его, как безумие, которое дало ему вызреть, как чувство вины, – боли одиночества – которое рано или поздно, но неизбежно заставит его пожрать себя самого, а также все, что случилось с ним рядом.

В ту ночь, когда он в буквальном смысле этого слова заплатил за любовь, в ночь, когда он полез в свой кошелек и достал из него две десятидолларовых бумажки, и отдал их той девушке, тварь окончательно обрела форму.

Девушке… когда «хорошие девушки» упоминают в разговоре «потаскух», они имеют в виду именно эту девушку и ее сестер по несчастью. Но на самом деле нет такой профессии «потаскуха», и даже самые закоренелые правонарушители никогда не называют себя таким словом. Труженица, специалист по доставлению удовольствия, по оказанию услуг, умница, та, с кем можно хорошо провести время – примерно так она о себе и думала. У нее была семья, прошлое, а еще лицо… ну, и все то, что нужно для секса.

Однако же продажность в любви – самое что ни на есть распоследнее дело, и если уж дошло до этого, если отчаяние и издерганные эмоции толкают к этому, значит надеяться уже не на что. Обратного пути из этой бездны нет, спасти способно только чудо, а чудес с самыми заурядными из заурядных людей в наше время больше не происходит.

И стоило ему протянуть ей деньги, пытаясь понять, господи, за что – как тварь в углу, рядом с бельевым шкафом, обрела свою окончательную форму, и материальность, и будущее. Ее вызвала к жизни последовательность чисто современных заклинаний, сложившихся из звуков страсти и запаха отчаяния. Девушка застегнула лифчик, прикрыла себя синтетикой и побрякушками и оставила Пола сидеть, оглушенным, лишенным способности двигаться от страха перед своим новым соседом по комнате.

Оно смотрело на него, и, как ни пытался он отвести взгляд (кричать и звать на помощь, он понимал, бесполезно), он смотрел в эти глаза.

– Жоржетта, – хрипло прошептал он в трубку. – Послушай… послу… да послушай же, бога ради… да… да помолчи хоть секунду, ну же, ну… ну… ДА ЗАТКНИСЬ ХОТЬ НА ЧЕРТОВУ СЕКУНДУ! Ну же… – она, наконец, прервалась, и его слова, лишенные необходимости встраиваться в короткие промежутки между ее словами, остались стоять голышом в пустоте, в повисшем между ними молчании, застряли у него во рту, робкие, трепещущие.

– Ладно, продолжай, – нехотя буркнул он.

Она сказала, что ей больше нечего сказать, и зачем он ей звонит, и ей вообще уходить пора.

– Жоржетта, у меня тут… ну… одна проблема, и мне надо поговорить с кем-то, и я так подумал, ты единственная, кто мог бы меня понять, видишь ли я, ну…

Она сказала, что у нее нет знакомых в абортариях и что если одна из его девиц залетела, что ж он может использовать крючок от вешалки – старой, ржавой вешалки – вдруг да поможет.

– Нет. Да нет же, дура несчастная, это вовсе не то, что меня пугает. Не в этом дело, и вообще, какое тебе дело, с кем я встречаюсь, не твое это собачье дело, на тебе самой клейма некуда ставить, и… – он осекся. Именно так начинались все их ссоры. С одного на другое, прыг-скок, как горные козы с камня на камень, а там и то, с чего начался разговор, забывалось, только бы рвать и кусать друг друга из-за какой-то фигни.

– Жоржетта, пожалуйста! Выслушай меня. Тут… ну… какая-то тварь, что-то вроде зверя. Живет прямо здесь, в квартире.

Наверное, она решила, что он сбрендил. Что он имеет в виду?

– Не знаю. Я не знаю, что это.

«На что это хоть похоже, на паука? На кошку? Или на что?»

– Вроде медведя, только это не медведь. Жоржетта, я правда не знаю, что это. Оно ничего не говорит, только смотрит на меня и…

«Да что у него, крыша поехала, или еще чего, мать его растак? Медведи не разговаривают, разве что в телике, и что он вообще, пытается дурачка валять, только бы не платить то, что суд постановил? И вообще, с чего это он ей с этим звонит?» Закончился разговор словами: «Мне кажется, у тебя крыша поехала, Пол. Я всегда говорила, что ты псих, а теперь ты сам это подтверждаешь».

А потом она положила трубку, и он остался один.

С этой тварью.

Закуривая, он краем глаза покосился на нее. Угнездившись в дальнем конце комнаты, рядом с бельевым шкафом, неподвижно сидела со сложенными на груди лапищами, огромная, мохнатая бурая тварь. Похожая на огромного медведя-кодьяка с Аляски, только совершенно других очертаний, она словно магнитом приковывала к себе взгляд и мысли. Огромные, безумные золотые диски глаз, не мигая, смотрели на него.

(Это описание… Нет, забудьте. Эта тварь ни капельки на него не походила. То есть совершенно.)

И он ощущал его укор, даже запершись в ванной. Он сидел на краю ванны, наполняя ее горячей водой до тех пор, пока не запотело зеркало над раковиной, и он не перестал видеть свое отражение, тем более что безумный огонь в его глазах слишком напоминал слепой взгляд твари в комнате. Его мысли стекали как лава, а потом так же лавово застыли.

Тут до него вдруг дошло, что он ни разу не смотрел на лица женщин, перебывавших в этой квартире. Ни разу, ни на одно лицо. Все до одной запомнились ему безликими. Он сейчас даже лица Жоржетты вспомнить не смог. Ни одного лица. Ни одного выражения, которое стоило бы запомнить. Он трахался с какими-то угловатыми трупами. Его замутило, и он вдруг понял, что должен выбраться отсюда, из квартиры, лишь бы подальше от твари в углу.

Он пулей вылетел из ванной, бегом бросился к двери, рикошетя о стены, вырвался в коридор и, захлопнув дверь, привалился к ней снаружи. Он стоял, жадно глотая воздух, и только теперь сообразил, что вряд ли отделается так легко. Тварь будет ждать его по возвращении, когда бы он ни вернулся.

И все же он ушел. Он сидел в баре, где не крутили ничего, кроме записей Синатры, и он поглотил столько сентиментальной печали и жалости к себе любимому, сколько вообще можно вытерпеть, и, наконец, вывалился из места, где звучал перебор струн, и голос выводил:

Слуги черной ночиПомнят о былом:Все мои любовиВ зеркале кривом…

Потом было другое место, наверное, пляж, он стоял на песке, наслаждаясь царившей внутри него тишиной, а в черном небе кружили чайки, сводя его с ума своими криками: кри-кри-кри… – и он зарывался руками в песок и швырял пригоршни в эту зернистую темноту над головой, пытаясь убить этих чертовых визгливых гарпий!

И другое место, где были огни, и они что-то означали, какую-то всевозможную невнятицу – неоновые огни, грязные реплики, и он не смог прочитать ни одну из них. (Еще в одном месте он совершенно точно увидел приснившихся ему преследователей в масках и поспешно сбежал оттуда.)

Когда он наконец вернулся домой, девица, которая пришла с ним, чертыхалась и повторяла, что она ему не телескоп, но ладно, так уж и быть, она посмотрит на то, что он хочет ей показать, и скажет ему, что это. Поэтому, поверив этим ее словам, он повернул ключ в двери и отворил ее. Потом протянул руку и включил свет. Ну да, там она и сидела, эта тварь – на том же месте, где он ее оставил. Угу, вон она, тварь с тяжелым взглядом, никуда не делась.

– Ну? – спросил он у девицы, тыча пальцем. Почти с гордостью.

– Что – ну? – отозвалась та.

– Что скажешь про это?

– Про что?

– Вот это, вот же, дура! Вот, прямо перед тобой! ЭТО!

– Знаешь, Сид, сдается мне, ты спятил.

– Не Сид я, и не говори мне, что ты его не видишь, сучка лживая!

– Здрасьте, пожалуйста, сам ведь сказал, что тебя зовут Сид, значит будешь Сидом, и нихрена я там не вижу, и если хочешь перепихнуться, окей, а не хочешь, просто так и скажи, накатим еще по одной и делу конец!

Он завизжал, залепил ей оплеуху и вытолкал за дверь.

– Вон пошла, шалава, чтоб я тебя больше не видел!

И она убралась, а он снова остался один на один с тварью, которую все это ни капельки не смутило: она сидела как ни в чем не бывало в ожидании заветной минуты, когда она сможет отцепиться от ткани реальности и вылететь на свободу.

Они вибрировали в каком-то нервном симбиозе, подпитывая друг друга. Он был весь покрыт тонкой пленкой страха и отчаяния, наполнен жуткой болью одиночества, которая как густой черный дым колыхалась внутри. Тварь дарила ему любовь, но получал он лишь рвущую сердце на части боль одиночества.

Он был один в этой комнате, но было их двое: он и эта бурая, глазеющая на него угроза, воплощение его несчастья.

И вдруг он понял, что означал этот сон. Он понял, но не стал этим делиться ни с кем, ибо сны имеют смысл только для тех, кто их видит, ими нельзя поделиться. Он понял, кем были все те люди во сне, и он понял теперь, почему ни одного из них не убил простым выстрелом из пистолета. Он понял и нырнул в шкаф с одеждой, и нашел в нем старый вещмешок с армейскими шмотками, и нашарил тяжелый кусок холодного металла, лежавший на самом дне. Он понял, кто он, и, торжествуя, понял теперь абсолютно все: что это за тварь, и кто такая Жоржетта, и на что похожи лица всех женщин в этом проклятом мире, и кто были все мужчины в этих проклятых снах, и что за мужчина вел ту машину, в которой он спасся (да, ключ-то именно в этом!), и он знал это все, и все это держал сейчас в своих руках.

Он вышел в ванную. Он не хотел, чтобы этот ублюдок в углу видел, что добился-таки своего. Он собирался насладиться этим без свидетелей. Он снова видел в зеркале самого себя. Он видел лицо, и это было хорошее лицо, сосредоточенное, и он смотрел на себя с улыбкой.

– Почему ты уходишь? – произнес он очень тихо.

Потом поднял кусок металла.

– Ни у кого, абсолютно ни у кого, – заметил он, держа тяжелый револьвер сорок пятого калибра у лица, – не хватило смелости выстрелить себе в глаз.

Он прижал дуло тяжелого револьвера к закрытому глазу, не прекращая говорить все тем же тихим голосом:

– В висок – это любой может. Те, у кого яйца из гранита, пускают пулю себе в рот. Но в глаз – не было еще таких, ни одного, – и потянул спусковой крючок. Так, как учили его в армии: плавно, одним ровным движением.

Из-за двери послышалось дыхание: тяжелое, низкое, ровное.

Панки и парни из Йеля

«Любовь – это просто слово “секс” с несколькими опечатками», – заявил он, уезжая раз и навсегда из Нью-Йорка. Он сказал это девице, с которой спал: младшему редактору отдела моды и красоты одного из глянцевых женских журналов. Он только что узнал, что она дешевая кокаинистка, но это, в общем-то, ничего не меняло, потому что он упаковал свою любовь в подарочную обертку и вручил ей, не прося взамен ничего, кроме возможности быть рядом.

И все же, когда он спросил ее в тот последний день, почему они занимались любовью всего раз (и это под непрерывное мяуканье подобранных ею уличных котят, которые гадили по всем углам и ползали по их сплетенным телам), она ответила: «Ну, я была под кайфом. По-другому я бы не терпела». И его стошнило. Даже на третьем десятке, после стольких темных дорог, ведущих в никуда, это причинило ему боль, просто разрушило в хлам, и он ушел от нее, ушел из ее квартиры, сказав на прощание: «Любовь – это просто слово “секс” с несколькими опечатками».