Знание психоанализа. Заблудшее означающее

Как видно, эта новая выдвинутость психоаналитического субъекта во внешние сферы, с одной стороны, задним числом, получает обоснование, поскольку и действительно внешний анализу мир оказался наводнен его [анализа] привилегированным предметом, объектом – наслаждением. С другой стороны, изначально неправомерное теоретическое размывание границ клиники и допущение утечки этого наслаждения явно отдает неустранимым налетом произвола и злоупотребления. Оно-то, это злоупотребление, тем не менее поддерживает свою способность как провоцировать перенос субъектов на анализ, так и до известной степени выступать препятствием для его образования. Это первое злоупотребление, о котором мы сейчас поговорим подробнее.

В чем оно проявляется? Мы уже сказали, что оно определяет силовые линии трудности и напряжения как на территории самого психоанализа, так и на его периферии, границах и даже за ними.

Если двигаться в направлении от «извне» к эпицентру происходящего, то к этому наиболее общему, «заграничному» кругу смещений можно отнести собственно вторжение психоаналитического истеблишмента в политическую повестку, их настойчивость в производстве политических заявлений, вынесение диагнозов политическим лидерам и даже целым режимам и государствам. С определенного момента своего развития психоанализ не только отметился в философской области социальной критики власти и идеологии, но и подхватил знамя этического вменения, адресованного обществу потребления и его «подписчикам». Ну и, разумеется, завсегдашний гвоздь программы – бесконечный прикладной анализ сферы искусства. При этом не редко ведомые желанием высказаться на заданную тему аналитики оказываются на экранах различных ток-шоу, в эфирах популярных радио- и телепрограмм, на страницах глянца и таблоидов. В каком амплуа они выступают и для чего это делают? Даже невооруженному глазу видно, что в этих процессах властвует отнюдь не желание. Аналитик высказывает публичную позицию по вопросам, не относящимся к его непосредственной профессиональной компетенции, гонимый в спину не чем иным, как требованием – «требованием высказаться» обращенным к нему со стороны тех, кто расширением прав психоанализа, а также его высокомерным чувством собственного превосходства, был затронут.

К этому же наиболее широкому «внешнему» кругу относится сношения психоанализа с кругом, если можно так выразиться, сопредельных и смежных отраслей и дисциплин. Это весьма деликатная и интимная история, поскольку в первом ряду здесь располагаются медицина и психиатрия, ставшие в свое время для психоанализа своего рода alma mater. Как известно, в определенный момент он смог выделиться в отдельную исследовательскую область, однако общее корневище с ними он так до конца из себя выкорчевать не смог. Всем известен спор о том, должен ли психоанализ лечить и адаптировать или нет. И разные так называемые направления психоанализа отвечают на него по-разному, пусть даже и не отдавая себе в этих ответах отчета. Понятно, что сама по себе данная линия раскола, свидетельствующая о неоднородности и непоследовательности аналитической среды, в стороннем наблюдателе способна вызывать лишь смущение и тревогу.

Также по линии условно смежных связей происходят более или менее ассиметричные контакты анализа с психологией и психотерапией всех мастей. Речь идет о смешениях анализа с психологическими практиками при одновременном обсессивном отгораживании от них; о проникновении отдельных вырванных из аналитической теории кусков знания в психологические концепции; о возникновении на этой базе новых направлений психоанализа, практика которых в своей основе ничего подлинно аналитического не обнаруживает. При этом нужно понимать, что анализ в своем желании распространить свою систему мысли на прочие науки о субъекте отнюдь не желает почерпнуть что-нибудь взамен. Речь всегда идет об одностороннем процессе – заимствовании психоаналитических приемов и концептов пси-дисциплинами, которые не прочь улучшить свой собственный метод и обогатить свою очередную теорию. Другими словами, всякий раз имея дело с очередной новой версией психоанализа, в котором делаются попытки объединить все лучшее, на что только способны различные подходы и методы, отбросив при этом все лишнее, токсичное, не укладывающееся в рамки гуманистических идеалов, мы не должны обманываться самоназваниями. Мы вновь сталкиваемся не с психоанализом, заимствующим какие-то достижения психологии, а, напротив, с аналитическим обвесом на базе того или иного психологического или психотерапевтического подхода, призванным провести вклад его создателя по рубрике новаторства. Так, например, приобретающий в последнее время все большее представительство так называемый реляционный психоанализ, который в виду сочетания несочетаемого – классического аналитического сеттинга, активной эмпатии, а также увольнения из клиники правила абстиненции – Смулянский иронично классифицирует в качестве «творческого психоанализа».

Иначе говоря, речь идет о том, что в начале 1960-х годов представляло собой попытку Жака-Алена Миллера и некоторых других участников «Эпистемологического кружка»8 создать из аналитического дискурса «единый теоретический дискурс», законы и принципы устройства которого распространялись бы на все дискурсивные практики: от математической науки и до политики (или сочетали бы в себе законы и принципы всех прочих дискурсов).

Далее второй круг, – погранично-периферийный: здесь мы сталкиваемся с неравномерностью развития психоанализа в различных регионах мира, с разделением стран и народов на основе критерия возможности и полноты применения аналитического метода, признания самого присутствия психоанализа на их территории, на полноценные и неполноценные. Не секрет, что с точки зрения господствующих психоаналитических институций мир поделен на метрополии и колонии, но также и на те области, статус которых остается спорным, даже со стороны возможности их признания в качестве колоний. В частности, к таким отбросам аналитического мира продолжают относить и все постсоветское пространство, не говоря уже о таких неевропейских, нехристианских цивилизациях как, к примеру, Китай и т. д. Так, россиянин, решивший подвизаться на аналитическом поприще, неизбежно столкнется с тем, что позиция любого российского аналитика, практикующего на территории России, отмечена некоторой невозможностью. Выражается она в проблематичности установления координат местонахождения такого аналитика: они оказываются как бы и не в границах так называемого психоаналитического сообщества, но и не за его пределами – опять же, где-то на их границе. Сюда относятся всем известные разговоры о том, что аналитик не может существовать вне сообщества, вне школы. Однако, будучи подкрепляемы, в качестве аргумента тем, что, мол, аналитик не проходящий (или не прошедший) анализ у французского коллеги соответствующей ориентации считать себя в полной мере лакановским не может, создают еще большую невозможность. С одной стороны, это корректная поправка, ведь действительно господское означающее – лакановский – по праву наследования закреплено лишь за одной инстанцией и ее руководителем – École de la Cause freudienne (Школа фрейдовского дела), Всемирной ассоциации психоанализа (WAP) и Жаком-Аленом Миллером. Ведь даже если аналитик прошел обучение и персональный анализ у официального обучающего аналитика одноименной французской школы и при этом живет и практикует в России (а других практически и нет), даже, будучи, приобретя статус официального члена школы во Франции, он лакановским в полной мере считаться не может, ведь сама школа в России не представлена, ее попросту не существует. Это все та же топология, о которой уже говорилось выше.

И, несмотря на то что толика истины в этом делении, безусловно, присутствует, не надо забывать о таком важнейшем институте психоаналитической практики и институциональности, как самоавторизация, которую еще никто не отменял. В свете того, что постсоветское пространство действительно во многом остается отрезанным от всемирного психоаналитического движения и мирового психоаналитического процесса, этот инструмент остается единственной опорой любого российского, то есть живущего и практикующего на территории нашей страны, аналитика. И ни о каких глобализационных процессах говорить здесь, как мы видим, не приходится. Но на самом деле именно в условиях возможности опираться в своем становлении и развитии не на какую-либо формальную институцию, а именно на самоавторизацию желание аналитика получает дополнительное значение и дополнительный ресурс для возврата к себе самому для настаивания на себе, для постановки вопроса о себе в том изначальном, заложенном в него Фрейдом и реактуализированном Лаканом смысле, от которого то и дело уклоняются и который изгоняют из своих стен официальные аналитические учреждения.

Наконец, третий и центральный круг противоречий мы встречаем в самом сердце аналитического бомонда, там, где кипят поистине шекспировские страсти. И эта вынесенность «за» парадоксальным образом усиливает эффекты того, что доносится с полей этих баталий до наших пенат. Этот уровень непосредственным образом связан с тем, что было нами рассмотрено на предыдущем. Здесь разворачивается обширная картина размежеваний, исключений, отлучений, отречений, которые по большей части носят налет борьбы за власть и символический капитал. Как уже было сказано, господствующие на этой сцене силы, подобно навязчивому субъекту, не перестают нарезать ситуацию, проводя все больше и больше границ и вводя все больше ограничений. При том, что ограничения эти касаются не только тех, кто этими делениями оказывается выведен за рамки того, на что может быть обращено внимание сильных мира аналитического. Еще большим запретам подвергаются те, кто является главным подданным этих поистине государственных режимов – их членов, аналитиков и «их» анализантов. Эти процедурные моменты, как уже было сказано, выхолащивают аналитическое желание тех, кто оказался внутри круга в еще большей степени, нежели тех, кто вынужден авторизовывать себя сам. Борьба за чистоту и вящую респектабилизацию метода в направлении отмежевания от тех, кто не попал в сферу влияния «школы» выражается в том, например, что, щедро развешивая ярлыки «диких» или «дилетантских», их просто-напросто не признают за достойных звания аналитиков, что в какой-то степени оставляет для проявлений аналитического желания последних хоть какой-то простор. Нормализация же своих собственных адептов, выражающаяся, например, в особого рода собеседованиях с кандидатами на официальное членство в школе, формах контроля, процедуры так называемого Пасса (официального публичного свидетельства прохождения и завершения своего собственного анализа), работает лишь на редукцию аналитического желания и замещения ситуации, в рамках которой по идее должно было быть явлено именно желание, режимом требования – требования выражения лояльности идейному лидеру и главе «школы».

Естественно, что удержание контроля над аналитическим полем, бережная опека над аналитическим знанием и желанием, борьба за репутационную чистоту метода сопровождается расколами и самоотречениями. На институциональном уровне эти процессы были отмечены, например, произошедшим в 1998 году расколом миллеровской Всемирной ассоциации психоанализа (WAP) на собственно WAP, по-прежнему возглавляемый Миллером, и Международный форум Лакановского поля (фр. l’Internationale des Forums du champ lacanien) под руководством Колетт Солер. Также существуют другие крупные группы и организации, оспаривающие привилегированное положение на сцене лакановского анализа.

С другой стороны, имеют место эксцессы, которые в первом приближении могут показаться обратно направленными. Так, крупная внесистемная, но пользующаяся огромным авторитетом в широких аналитических кругах фигура французского психоаналитика и математика Жана-Мишеля Вапперо, не желая иметь ничего общего с психоанализом в том виде, в котором он только что был описан, принципиально отказалась от употребления в отношении себя означающего «психоаналитик». Своего рода психоаналитическим изобретением (англ. invention), предназначенным для нового издания в сложившихся обстоятельствах своей авторизации, а также в качестве опоры в решении этого нелегкого вопроса своими учениками, стала основанная им ассоциация Topologie en extension (TEE). На этом примере видно, как одной из моделей становления аналитика, находящегося вне аппаратного официоза с его механизмом распределения и назначения, является создание своего собственного движения, которое и становится для него тем, что, с одной стороны, не выступает в роли того самого комьюнити, без включенности в которое пресловутая самоавторизация не представляется возможной, с другой – создает организационную возможность исключения его из состава этого множества, размещая его тем самым на границе внешнего и внутреннего поля, о котором мы говорили выше. Кстати, аналогично Вапперо поступил известный российский психоаналитик Виктор Мазин.

И все эти пикантные, скандальные, ажитирующие публику, сопровождающие жизнь психоанализа моменты не являются лишь тем, что субъектами, образующими на анализ перенос, субъектами анализ проходящим просто учитывается, принимается ими, так сказать, во внимание. Они и являются одним из тех двух пернициозных факторов, лежащих в основании того самого нового аналитического симптома, который приобретает субъект на входе в анализ. Эти, если можно так выразиться, отходы психоаналитического производства, которые идут в нерасторжимом комплекте с основным его продуктом, являются тем вопросом, поиском и выстраиванием ответа, который и является симптомом, обозначенным Фрейдом как невроз переноса – внутрианалитический невроз. То есть уклониться от необходимости ответов на вопросы, которые в отношении устройства широкой психоаналитической сцены вправе задать себе каждый, для субъекта оказывается невозможным. Какое место я занимаю во вселенной, заданной психоанализом? Если внутри сообщества, то какого? Какое место я занимаю в самом сообществе? Что значит быть частью аналитической колонии? Какие возможности у меня при этом остаются? Какую степень свободы дает нахождение на задворках? Какие ограничения оно с собой несет? Какое решение может поддержать мой аналитический статус в условиях несформированности сообщества на территории моего местопребывания? Готов ли я принять те зачастую неоправданно требовательные, выбивающие из аналитического седла ограничения, которые царят в стенах той или иной официальной институции? Если нет, то какую позицию в отношении нее я должен занять? Как относиться к безответственным заявлениям этих организационных инстанций, к их притязаниям на власть, попыткам удержать эту власть любой ценой? Как относиться к оппозиционным силам и тем, кто, оставаясь аналитиком по праву и преимуществу, отрекается от сообщества, институциональности, бросает вызов сложившемуся положению вещей? Выбираю ли я бытие системным или же внесистемным аналитиком? Допускаю ли я компромиссы со смежными дисциплинами? Выбираю ли я бытие «чистым» аналитиком или готов на смешение психоанализа с неаналитическими подходами? В конце концов, как себя продвигать, преподносить таким образом, чтобы сохранить верность аналитическому Я-Идеалу? Какие инструменты развития своей практики я могу использовать, а к каким доступ у меня закрыт? Дает ли «школа» и организация доступ к анализантам? Какие анализанты могут быть в доступе у аналитиков каждой из тех категорий, о которых было сказано, а какие не входят в их потенциальную базу?

Даже если речь не идет об анализанте, в случае которого мы имеем дело со сформированным намерением создать свою практику, подобные вопросы так или иначе будут поставлены в отношении своего собственного аналитика. Ведь в аналитической ситуации существует не просто анализант и аналитик. В анализе складывается Другой анализа: совокупный субъекта анализа, в который оказывается включен и сам анализант, и его аналитик, и даже аналитик его аналитика. То есть профессиональная судьба аналитика способна вызывать у анализанта вопросы, которыми, согласно его представлениям, мог бы задаваться аналитик, как если бы он сам был этим аналитиком. Ведь, в конце концов, в анализе невротиков все начинается с работы с воображаемым и его идентификациями, и никуда от этого не деться. Да и путь воображаемое себе непременно найдет.

Таким образом, в зачатках своего интереса к анализу, в своем намерении обратиться к аналитической практике, в решении ее начать, по ходу ее следования субъект непременно будет поставлен перед лицом «приключений» психоанализа на всех обозначенных уровнях: его амбиций и притязаний, умолчаний и зашкаленного звучания, поступательств и нарушений границ, его конфликтов и коллабораций, его символической капитализации и репутационных издержек. Все это я и называю симптомом психоанализа как субъекта. И этот симптом изначально встроен в симптом того субъекта желания, которым являемся все мы, когда переступаем порог безразличия и праздного интереса по отношению к анализу, начинаем его изучение и даже, может быть, практикование. Еще раз подчеркну, что речь идет о том индивидуальном симптоме, который формируется на входе в анализ, но также и за некоторое время до этого момента – о неврозе переноса, но переноса не на самого аналитика, а на психоанализ как таковой. Конечно, не стоит сбрасывать со счетов, что существуют и те субъекты, которые такого переноса никогда (или до поры) не образуют и в итоге в анализ или не обращаются, или не могут выдержать его сколь-нибудь продолжительное время, не проявляя способности работы в аналитической ситуации. О таких субъектах, конечно, нельзя сказать, что их желание включает в себя желание анализа, однако вопрос о том, почему сегодня таких субъектов становится все больше, также должен быть адресован тому положению, в котором сегодня находится психоанализ как практика, теория и институция.

О других же субъектах, тех, что к анализу и его отзвукам на широкой интеллектуальной сцене не небезразличны, мы скажем как о «субъектах психоанализа», акцентируя его отличие от «аналитического субъекта», которым, как я уже отмечал, является сам психоанализ. Хотя, как было сказано выше, когда речь заходит о сформированном в аналитической ситуации общем структурном субъекте, аналитическом большом Другом, можно сказать, что здесь это различие в определенном смысле упраздняется, создавая обобщенный аналитический субъект, в котором психоанализ, психоаналитик и анализант составляют единое структурное целое. Таким образом, симптом психоанализа как такового включен в симптом отдельно взятого субъекта образовавшего на анализ перенос.

При этом, говоря об этой симптоматической пернициозности психоанализа, правомерно может возникнуть вопрос «Почему подобная злокозненность может выступать – и, более того, несомненно, выступает – в качестве причины переноса? Все дело в том, что именно в этой злокозненности и проявляется работа аналитического желания, в данном случае желания психоанализа как субъекта. Желание в принципе, по самому своему определению, может проявляться лишь в своей предвзятости, неуместности, несвоевременности, нарушении своих же собственных установлений и рамок. Одним словом, аналитическое желание – это тот самый грязный шприц, который заявил о себе во фрейдовском сновидении об Ирме из второй главы «Толкования сновидений». Желание психоанализа – это есть то, что поле самого психоанализа искажает9. Желание всегда неоправданно, возмутительно уверенно в себе, навязчиво и капризно. В общем, оно вызывает вопросы, и именно эта его черта создает почву для образования на его почве и по его поводу переноса. Ведь каков главный вопрос, который по обыкновению не вполне корректно трактуют как вопрос, обращенный анализантом именно и исключительно к своему собственному аналитику (хотя, исходя из вышесказанного, очевидно, что речь на самом деле идет о психоанализе в целом, включая, конечно, и самих аналитиков)? «Что дает ему право занимать это место? Кто гарантирует его бытие аналитиком? На каком основании он позволяет себе отказывать мне, не отвечать, обрывать, указывать на дверь? Кто он вообще такой, чтобы брать такие деньжищи и при этом игнорировать мои нужды и потребности? Наверное, он скрыто садистически наслаждается мной, тем, что вынуждает меня испытывать лишение и страдание? Он просто не знает, что сказать и своим молчанием снимает с себя всякую ответственность. А может быть, он вообще не слушает, что я ему говорю, и думает о своем, спит, «сидит в телефоне»? В кабинете он такой незаметный, а пред очами людскими вон как исполняет! Здесь явно идет речь о какой-то изначальной злонамеренности! Анализант и не подозревает, что именно на этих, отталкивающих и одновременно вызывающих живейший интерес моментах и завязан его перенос – гарант и залог эффективности аналитической работы.

Ясно, что все это относится на счет самого метода.

И здесь мы переходим ко второй стороне этой злокозненности – собственно внутрианалитической, которая в качестве парного, столь же «злокозненного» означающего дублирует собой другую, структурно соответствующую ей, ситуацию, уже рассмотренную в качестве публичной сцены аналитической жизни. В узилище аналитической клиники возникает еще один эффект аналитического желания провоцирующий одновременно подозрительность в отношении метода и очарованность им. Речь идет о том, что Фрейд положил в основание метода в качестве «золотого правила психоанализа» – правила свободных ассоциаций. Дело в том, что для производства речи, освобожденной от функции сообщения, необходимо создание особых условий в рамках аналитического пространства, закрытого от доступа «извне» условий речи, навязываемых реальной жизнью. Эта исключительность аналитического взаимодействия, достигаемая за счет его исключенности из более общего круга так называемых действительных отношений, в которые субъект погружен в своей повседневности, и создает налет той искусственности, которая является поводом для сомнений. Конечно, ни о какой искусственности речи не идет, поскольку употребление этого означающего неуместно в силу того, что оно создает ложное противопоставление искусственного и естественного, как если бы отношения между людьми в целом этой естественности отвечали. И в этом смысле мы имеем дело не с искусственностью, а с созданием чего-то принципиально нового, того, что ранее просто не имело место. Аналитическая ситуация создает альтернативную реальность столь же естественную и одновременно неестественную, как и та, в которой субъект обнаруживает себя от века в силу его изначальной встроенности в язык. Однако мало кто в этом месте проводит различие, и, в конце концов, именно «искусственность» прочно закрепляется за аналитическим отношением в качестве его главного свойства.

В силу этого возникает критика анализа как извне, так и изнутри психоаналитического отношения в форме сопротивления анализу. Обе они сходятся на том, что анализ представляет собой практику слишком отвлеченную от жизненных реалий субъекта, практику, которая оперирует со слишком абстрактными материями. Это приводит к его восприятию как излишне токсичной форме социального взаимодействия, поскольку эти несвойственные субъекту условия его речи воспроизводятся благодаря второму золотому правилу – правилу абстиненции, при помощи которой анализант специально депривируется, подвергается фрустрации, что в конечном счете позволяет поддерживать в нем определенный уровень тревоги. Анализант лишается пресловутой поддержки и возможности получать успокаивающее удовлетворение его якобы естественных потребностей в понимании и любовном отклике. Все это в конечном счете признается негуманным и опасным, якобы способным субъекта психотизировать и в еще большей степени дезадаптировать. Результатом таких воззрений и становится появление тех новых форм психоанализа, о которых было упомянуто выше.

Сами анализируемые часто воспроизводят эту мифологию в своей аналитической речи, высказывая в адрес своего аналитика и анализа упреки и опасения. В части его искусственности субъект действительно испытывает неудобство, и даже невозможность, в силу того, что обнаруживает в себе неспособность высказать на кушетке то самое сокровенное и интимное, что как будто носит в себе, не будучи в состоянии открыть это никому и нигде более. Он сталкивается с тем, что на сессиях его речь оказывается весьма натянутой и надуманной, как будто бы действительно к его насущным нуждам никакого отношения не имеющей. Эта отвлеченность и абстрактный характер, конечно, не какая-то там иллюзия, оно и действительно имеет место быть. И многие субъекты, изначально не возлагающие на анализ больших надежд и не имеющие серьезных аналитических намерений, зачастую обнаруживают неспособность терпеть эту черту практики и анализ досрочно покидают. Однако справедливости ради надо отметить, что это важнейший продуктивный компонент анализа, без которого продвижения к его окончанию просто невозможно. Для того чтобы процесс распада воображаемых идентификаций был запущен и шел своим чередом, субъект вынужден раз за разом обнаруживать готовность в признании несостоятельности своей речи.