Произвол

Я пораженно вскинула голову. Не может быть! Я предполагала что угодно: баталии, угрозы, наказание, – но никак не теплый прием. И от кого! От начальника стройки, у которого лесоповал простоял без дела полдня!

Аброскина аж подпрыгнула на месте, осознав, что мы его не поприветствовали по инструкции. Она сверкнула маленькими глазками и зашипела так, как не шипела на самых безмозглых малолеток:

– Ну-ка, живо поздоровались как полагается!

– Здравствуйте, гражданин начальник! – раздался хор.

Полковник, похоже, не рассердился.

– С кем мне говорить? – как ни в чем не бывало поинтересовался он.

– Со мной, со мной, гражданин начальник, – откликнулась Люда невнятно. Ее челюсть неестественно сковало от холода, что насторожило полковника.

Посыпались бесчисленные жалобы. Ни капли не стыдясь, Люда повествовала о естественных потребностях оторванных от мира женщин, о невыносимости жизни, в которой есть только работа и сон, о чисто женской необходимости ухаживать за близким человеком, и лагерницы в кругу горячо поддерживали ее, кивая и поддакивая. Не думаю, чтобы Люда действительно хотела ухаживать за кем-либо или вообще обременять себя какими-никакими отношениями: она собственному ребенку-то, куковавшему в приюте, не писала никогда; зато естественная потребность била в ней ключом, и чтобы удовлетворить ее, Людка соврала бы что угодно.

Подмечая единство заключенных, полковник сосредоточенно внимал ей. Он ни разу не вмешался и позволил ей высказать все, что накопилось в ее тесной груди. Закончив тираду, Люда скрестила руки и вопросительно посмотрела на начальника.

– Ваши требования понятны, – заявил он. – И все же по правилам я обязан пресекать контакты между заключенными противоположного пола.

Люда сию секунду напыжилась, запыхтела.

– Вижу, да, вы настроены категорично, – предотвратил он ее выпад и выставил перед собой открытую ладонь, призывая к спокойствию. – Я передам требования в Москву, поскольку сам не имею полномочий выносить подобное решение. Будем надеяться, что нас услышат. А пока прошу закончить забастовку и приступить к работе. Когда мне дадут ответ, я приеду сюда с вестями.

«Пошел на попятную, ничего себе, – изумилась я. – Или сделал вид, что все устроит, а сам слиняет, пальцем не шевельнет. В любом случае на большее нашим рассчитывать не приходится».

Полковник задрал голову и проорал:

– Девушки, вы согласны? Возвращаемся к работе?

– Да-а-а-а, – протянули те.

Он, если меня не подвело зрение, улыбнулся, а затем поднял взгляд на Люду. Жучка стояла, сдержанно сомкнув рот, – победы же еще не одержали, лишь обещание получили, а обещание что, это пустой звук; с другой стороны, рассуждала, должно быть, она, начальство не ополчилось, не обрезало переговоры на корню, значит, не все потеряно.

– Впрочем, я не вижу ничего противозаконного в том, чтобы вы снова пообщались с заключенными из тридцать первого лагпункта, – продолжал полковник. – Скажем, во время спектакля, который завтра дает наша труппа?

Люда встрепенулась, словно крохотная птичка.

– Культурное просвещение должно затрагивать как можно больше граждан, не так ли? – Казалось, полковник сам забавлялся своей импровизацией. – Ну а после представления устроим маленький праздник в честь перевыполнения плана в прошлом месяце. Сто шестьдесят процентов! Отличный результат! Вы неплохо потрудились и заслужили отдых, как и мужчины из тридцать первого лагпункта.

Над лесоповалом взорвался восторженный рев. Женщины повскакивали на ноги и поздравили друг друга с небольшим, но долгожданным успехом. Люда расцеловалась с Сашей, Даша зачем-то обняла меня, Лида заплакала, воображая, наверное, предстоящее свидание с Матвеем Сергеевичем. Семенов фыркнул, Аброскина подобрела, обрадованная мирным разгоном протеста.

По мере того как заключенные выходили из состояния анабиоза, отогреваясь у костра, начальник стройки становился мрачнее. Он не спешил покидать лесоповал и, озираясь, внезапно обнаружил полевую кухню.

– Они что, не обедали? – спросил он у Аброскиной.

Она принялась что-то доказывать, снова изъяснялась, оправдывалась, и полковник, на сей раз не дослушав, возразил ей.

– Вы серьезно? – улавливали мы обрывки его реплик. – Они вот так провели несколько часов – мокрые, голодные, раненые? Что значит ничего страшного?.. Тепло? Вы считаете, что тепло? У вас не возникло мысли, что они могут заболеть? Умереть? Тогда вообще весь план полетит к черту…

Аброскина виновато опустила голову. Уходя, начальник бросил ей через плечо:

– Кормите. И отправляйте на базу, пускай обсыхают. Еще не хватало, чтобы весь лагерь слег. И окажите медицинскую помощь!

– Есть, товарищ полковник! – выдохнула полуживая Аброскина.

Внедорожник уехал.

– Семенов! – гаркнула Аброскина. Старший сержант подбежал к ней, и она распорядилась: – Ту, которая на берегу лежит, оформить как попытку к бегству…

Мы поели и отправились в лагпункт, где поели второй раз: ужин-то никто не отменял. Тем, в кого угодили пули, прочистили и обработали раны – хорошо, среди заключенных нашлась бывший врач, а нарядчица Ерохина по доброте душевной поделилась спиртом. Щедро налили кипяточку, и мы, забравшись под одеяла, обжигали этим кипяточком себе горло. Вымоченные вещи повесили сохнуть на веревки, обувь на ночь подставили к печи. Дневальная всю ночь переворачивала груды ботинок, чтобы они просохли со всех сторон.

Следующий трудовой день ничем не отличался от предыдущих рутинных: мы начали и закончили валить лес в привычное время, до ночи пахать нас никто не заставлял. Нормы не повышали, пайки не сокращали. Будто и не было той лихой выходки, будто вычеркнут мятежный день из календаря.

И хотя окунувшиеся в реку женщины, как и предсказывал полковник, заполучили простуду, а некоторые и вовсе слегли с высокой температурой, никто из них не упустил возможности встретиться с мужчинами. Вечером всех желающих погрузили в волокуши, прикрепленные к тракторам, и отвезли в тридцать первый ОЛП на выступление театральной труппы. На базе осталось с пару десятков человек, в основном старухи и новенькие.

Я не раздумывала, ехать ли на спектакль. Рухнула на нары и уснула, наслаждаясь в кои-то веки свободной шконкой.

                                           * * *

С тех пор как я приплыла на Крайний Север, прошел месяц. Следя за поведением солагерниц, я запоминала здешние правила, учила местный язык и постигала науку выживания. Теперь я бережливо растягивала буханку на целый день и не воротила нос от кисловатой картошки. Всегда, когда представлялась такая возможность, я спала. Польстившись на банку тушенки у жучек, решила выиграть ее у них в дурака, но в итоге проиграла свою двухдневную хлебную пайку и зареклась никогда больше не касаться игральных карт. Позже я нашла менее рискованный способ заработка – я пересказывала воровкам сюжеты прочитанных мною книг, или, как тут говорили, «тискала романы».

Я убедилась в правдивости Лидиной исповеди. Заключенные в самом деле страдали от недостатка мужского внимания. Был у нас, помимо побега на реку, показательный случай. Из Игарки прибыл фельдшер, на свою беду молодой и смазливый. Аброскина сказала, что к нему может обратиться любая женщина, если ее беспокоит тот или иной недуг. Недуги, конечно же, беспокоили весь лагпункт. Медработник вышел к нам и на пару секунд замер, ошеломленно подсчитывая глазами количество пациенток. Очередь тянулась вдоль жилых бараков, огибала угол и скрывалась за туалетами. Фельдшер с досадой покосился на часы и смиренно приступил к работе.

Будучи женщиной смышленой, Аброскина догадалась, что происходит. Она пригрозила: тем, кто здоров и понапрасну занимает время фельдшера, выдадут штрафной паек. Угроза подействовала, но не так, как предполагала капитан. Заключенные просто стали изображать боли правдоподобнее. Несколько девушек специально порезали заточкой кожу на внешней стороне бедра и, когда наступил их черед, кокетливо задрали юбки, наслаждаясь скоротечным интимным приключением. Покрасневший до ушей фельдшер обрабатывал их ранки йодом.

Еще в нашем лагпункте жил мужчина, о котором мечтала добрая половина заключенных – Амерханов, первый заместитель начальницы. Красавец с густыми смоляными волосами, бронзовой кожей и длинными пушистыми ресницами, он сводил женщин с ума. У них ноги подкашивались, стоило ему пройти мимо, стоило ему бросить искоса взгляд или дружески подмигнуть! Но Амерханов сожительствовал с Аброскиной, а она была крайне ревнива и не подпускала к своему возлюбленному мало-мальски миловидных девиц. Мы убедились в этом, когда однажды вечером к нам в барак зашел лейтенант и, запинаясь, крикнул:

– Кала… Каланта… швили… Тьфу! Калантаришвили! С вещами!

Фигуристая грузинка охнула. На лицах ее недоброжелательниц заиграли улыбки. Выгнана, прекрасная и коварная сирена! Не доберется теперь своими загребущими ручонками до чужих мужчин! К кому Калантаришвили только ни ревновали – к походному повару, к начальнику культурно-воспитательной части, даже к конвоирам и надзирателям…

А выгнана она была самой Аброскиной. Грузинку застали наедине с Амерхановым.

Ибрагимов был женат, даже, по слухам, счастлив в браке. Семенов, как и многие другие охранники, любил проводить время в кругу лагерниц, однако он выбирал непременно самых прелестных, самых молодых и сочных, не грубую рабочую силу, что убивалась на общих. В сущности, каждый мужчина у нас ценился на вес золота. В деревнях после войны и то их было побольше…

Лида больше со мной не разговаривала. Я к ней тоже не подходила, разве что припомнила ее разок во время обеда. Вылизав последние крупинки каши в миске, я разрешила себе откусить от припасенного хлеба да обронила его на землю. Сладкий мой, мягкий, душистый кусочек шмякнулся в грязь рядом с сапогом… Меня охватил неподдельный ужас, поистине паника. Жучка Глаша попробовала стырить, но я оттолкнула ее и хищно подобрала потерю. Запихнула в рот половину, остальное в карман – доем за ужином. На вкус грязи внимания не обращала.

«Пошло превращение. Из человека – в зэка», – пронеслась у меня грустная мысль.

Начальник 503-й стройки все-таки сдержал обещание, данное на лесоповале. Приехать он не приехал, зато поручил Аброскиной доложить вести. Капитан вышла к нам ранним дождливым утром после проведенной трудилой поверки и объявила:

– Отныне все, кто выполняет норму, могут посещать концерты художественной самодеятельности в тридцать первом лагпункте.

Лишних вопросов никто не задавал: и без того было ясно, что администрация согласилась на контакты заключенных противоположного пола, ловко завуалировав запретные встречи. И хотя концерты в тридцать первом проходили всего два раза в месяц, женщины ликовали. Два свидания – серьезное подспорье после долгих лет засухи.

В октябре карантинный барак преобразовали в обычный, поскольку новых этапов до весны не предвиделось, а последний этап свой положенный месяц отбыл. Тех, кто ютился на шконках вторыми и третьими, должны были распределить по другим баракам. Однако расселять их, как выяснилось, было некуда. Вагонок катастрофически не хватало по всему лагпункту.

– Начальство просчиталось, принимая этапы, – разводила дневальная руками на жалобы узниц, уставших спать по двое и трое человек.

Из-за невыносимой тесноты прокатилась волна драк, потом разразилась эпидемия дизентерии. Аброскиной пришлось в спешке направлять здоровых рабочих в другие лагпункты 503-й стройки, и, поскольку свирепствовавшая болезнь каким-то чудом обошла меня, я тоже появилась в списках на перевод.

На том закончился лесоповальный этап моей жизни. Я переехала в лагпункт №13, где работали при строительстве железной дороги.

Новые подруги, новые жучки, новое начальство, новые наряды. Я приспосабливалась. Выделили личную шконку, и то неплохо. Трудно только было свыкнуться с тем, что уже в середине осени Заполярье покрылось сугробами, будто бы на дворе стояла глубокая зима. Но от метелей все же был прок: благодаря им у здешних заключенных выдавались часы лафы. Мы расчищали лопатами снег с готовых участков железной дороги. Все не лес валить…

Основной же нашей задачей была отсыпка железнодорожного полотна. Каждый день мы брали тачки, катили их вверх по крутому деревянному трапу и ссыпали грунт. Получали бирки от учетчика – так считались наши зачеты, – прятали их в карманы, спускались вниз. Потом все заново. И еще раз, и еще. Говорили, будто на стройке имелись самосвалы и машины могли бы частично заменить армию в телогрейках, но техника была в дефиците, ей обеспечивали лишь самые отдаленные участки.

После того как мы отсыпали полотно, другие бригады выравнивали грунт деревянными трамбовками. За одну смену нужно было подготовить к укладке рельсов около 12 километров. Когда участок сдавали, за дело принимался «Уклад городок». Его рабочим тоже приходилось несладко. Сначала они укорачивали, выпрямляли или сваривали рельсы, которые везли на дальний Север со всей страны (некоторые из них были изготовлены до Революции, другие скручены, третьи искорежены за годы войны); затем они надевали брезентовые рукавицы, длинными железными щипцами перетаскивали рельсы на насыпь и укладывали их поверх шпал.

На строительстве трассы вперемешку работали и мужские, и женские бригады из ближайших к участку лагпунктов. У нас были одинаковые наряды, нормы, поощрения. Выглядели мы тоже одинаково. Участок напоминал кишащий насекомыми муравейник, и черт всех разберет со спины: мужчина, женщина, ребенок? Разве что приглядевшись, можно было увидеть длинные волосы, выбившиеся из-под шапки, густую щетину или подростковую поросль.

Вещевые склады пустовали. Отсутствовали одежда и обувь необходимых размеров, поэтому многие ходили в том, что им было не впору, или вообще недополучали вещей. Польке Микалине из моей бригады было отказано в меховых рукавицах (закончились на складе). Жертвуя теплом в ногах, она обматывала руки портянками. Но в течение дня ее руки, сжимавшие раму тачки, все равно приобретали на северном ветру иссиня-красный оттенок и деревенели. Я время от времени давала ей поносить свои рукавицы, что хоть немного облегчало Микалинины страдания. А когда Микалина все-таки отморозила руки до черноты, прораб обматерил ее за то, что нарочно спрятала варежки: ишь чего, захотела припухнуть в санчасти…

Мне же выдали валенки не по размеру. У меня был 40-й, а получила я 38-й. Мало того, валенки оказались еще и слишком тонкими. Год назад стройка получила огромную партию валенок от 24 до 27-го размера, и их пришлось растягивать в полтора – два раза. Растянутый 38-й натирал мне ноги и плохо грел. Первый же рабочий день, проведенный в этих валенках, едва не закончился для меня отморожением, а зима за полярным кругом стояла долгая, беспощадная. Остаться калекой или выкрутиться самостоятельно – таков был мой скромный выбор. Следующим же утром я стала следить за мужчинами и женщинами, и у всех, кто передвигался с неудобством, спрашивала размер ноги. Спустя неделю, измучившись на морозе, я наконец обменялась валенками с одной из девушек. Ей мой 40-й размер был свободен, но не мешал работать, поэтому она, не упуская шанса, потребовала доплату: мою дневную норму хлеба. Решив, что день на баланде и каше – меньшее из зол, я согласилась. Опять же Микалина, благодарная за рукавицы, поделилась своей буханкой.

Катить тяжелую железную тачку оказалось ничуть не легче, чем орудовать топором. Мой организм потихоньку сдавал. Несносно ныли икры, от упора на тележку болели руки, плечи и спина. Женские дни и прежде-то не были приятны, а теперь они стали пыткой, сущим проклятьем. Настроение скачет вверх-вниз, живот болит до слабости в ногах, к горлу подступает тошнота – но ты терпи, выжимайся, кати свою тачку, пока в глазах не помутится!

«Строитель! От ударной работы растает твой срок», – подбадривала заключенных надпись на плакате. Моя бригада едва дотягивала до нормы. Как же тут перевыполнить?

Однажды мы вконец захирели и не смогли сгрузить столько тачек, сколько требовалось. Получили штрафпаек – 350 граммов хлеба. На следующий день с голодухи еле кости с нар подняли, о выполнении плана и речи не шло; спасибо, бригадирша вовремя подсуетилась – договорилась как-то с учетчиком…

С жучками у меня на новом месте не срослось – еще до моего прибытия у них было целых пять романисток, поэтому мои тисканья их не интересовали. Зато как-то раз к нам зашла начальница режима младший лейтенант Болотцева и спросила, кто умеет рисовать. Так как никто не откликнулся, я осмелилась поднять руку, и Болотцева молча увела меня в штабной барак. Там сидел ее упрямый, капризный сын, которому через три дня исполнялось 10. От меня требовалось нарисовать его портрет.

– Закончишь к дате – переведу в прачечную, – пообещала она. – А пока от общих я тебя освобожу. Вот тебе краски…

Кипятить горы вонючего и вшивого белья в прачечной было не самым легким и приятным трудом, но я ждала перевода с радостью. «Усиленная» баланда, прописанная Болотцевой, грела мне нутро. Портрет был готов ровно ко дню рождения Лени – так звали этого подлеца, который находил веселым называть меня «поганой контрой», «грязной шалавой» и «лагерной швалью»; и хотя я считала, что могла бы нарисовать лучше, Болотцева пришла от картины в восторг и сердечно благодарила меня за оказанную услугу. Перевод с общих, добавила она, займет пару недель – место надо освободить.

Через пять дней начальником режима назначили некоего прапорщика Разгуляева. Болотцева, как оказалось, отбыла с сыном и мужем-особистом в Красноярск. О моем переводе в прачечную никто никогда не слышал.

Я не сдавалась. Скопив небольшую сумму из зарплаты, я не потратила ее в ларьке, а отдала втихую нарядчице. Жучка Дуся сунула деньги в карман и кивнула. Следующие три дня я провела на аптекобазе. Я работала в теплом помещении и получала вполне съедобную, густую кашу. Потом Дуся определила меня снова на отсыпку. Тех жалких грошей, конечно, было недостаточно, чтобы оставить меня на легкой работе. Отдохнула – и хватит. Не знаю, на что я рассчитывала…

Полная отчаяния, я катила свою тачку.

«Придется сидеть почти все десять лет. Год за два мне не светит», – не таила я от себя правду, забирая драгоценную бирочку и с ностальгией памятуя о почтальонской сумке. Да я сейчас могла бы носить две таких сумки и плясать по пути! А комната у Ульяны Алексеевны! Пусть кишащая тараканами и клопами, пусть пропитанная запахом перегара, но у меня там был собственный закуток с собственной раскладушкой! Какой же избалованной девицей я была, если сравнивала ту пору с каторгой? Почему не осознавала, как мне повезло, когда Адмираловское дело миновало, не уволочив меня за решетку или хотя бы на поселение? Ох, возвратилась бы новая Нина назад, в 37-й, и выдала бы отрезвительную оплеуху жалкой нюне!

Сегодня я поднималась по трапу уже 20-й раз. Ну как поднималась, скорее, с горем пополам плелась наверх. Одноколесная тачка моя шатко ехала в гору, порываясь выскользнуть из дрожащих рук. И все же выскользнула, дрянь, нервно дернулась и рухнула. Трап под ногами затрещал. Грунт высыпался мне на валенки.

– Ах ты растяпа! – гавкнула следующая за мной зэчка.

Я застонала и потерла окаменевшие мышцы рук. Движение сзади остановилось. На меня волнами накатывал обморок, и я, тяжело вдыхая чистый морозный воздух, оперлась на перевернутую тележку. Раздражение рабочих чувствовалось спиной и росло секунда за секундой, но я не могла идти, я не могла даже посторониться, чтобы дать им дорогу, поскольку в глазах маячили темные пятна, а ноги не слушались.

– Живо подбирай! – приказала моя бригадирша.

– Ну-ну, поспокойнее, всяко бывает, – сказал ей бригадир из мужского лагпункта, подоспевший к месту происшествия. А потом добавил, вероятно мне: – Что, совсем паршиво? Давай помогу.

Он ловко вскочил на трап, поднял тачку и сунул ее мне. Я машинально сжала пальцы на раме. Бригадир собрал, как получилось, рассыпавшийся грунт и неряшливо, по-мальчишески так, вытер руки о чистые штаны. Посмотрев на меня повнимательнее, он оживился:

– Ба, красивая какая! Ты как, ничего? Катить можешь?

– Могу, – хрипло откликнулась я.

Обморок отступал, мир вокруг прояснялся. Передо мной стоял яркий молодой мужчина. С рыжими волосами, золотистыми веснушками и карими глазами, он был похож на луч солнца, по случайности забредший в край снегов и льдов. Убедившись, что я пришла в себя, бригадир подмигнул на прощание и спрыгнул обратно. Я толкнула тачку и двинулась вперед, исподтишка глядя ему вслед.

Звали его Василий Гриненко. В прошлом, до того как надеть зэковскую робу, он служил в истребительном авиаполку. В войну Вася лично сбил 20 вражеских самолетов, за что его должны были повысить до подполковника и представить к званию Героя Советского Союза. Дела шли бы в гору, если бы не одна роковая ошибка, стоившая ему свободы и всех почестей. Разговаривая с боевыми товарищами в 1944-м, летчик по неосторожности ляпнул, что нашу военную технику нельзя назвать передовой, до той же немецкой ей как до луны пешком; бдительным армейцам было хорошо известно, что от болтовни до измены один шаг и от умалчивания о преступлении до измены столько же, поэтому они покивали для виду, а затем передали слова кому надо. Так балабол Гриненко лишился майорских звездочек, получил десятку за антисоветскую пропаганду и впредь уже не распускал язык при ком ни попадя.

Вася запомнил меня и теперь каждый день выискивал на стройучастке. Я его чем-то зацепила. Он шутил, пытаясь развеселить меня, восхищался моей красотой, которую «надо бы маленько подкормить», и поддерживал в минуты слабости. Когда в следующий раз сильно закружилась голова, он выпросил для меня полчасика отдыха у конвойных, чем-то с ними расплатившись. Вася ухаживал за мной смело, напористо, он шел семимильными шагами, перейдя от знакомства к попытке поцелуя за два дня.

Он мне нравился, очень нравился, но я была не готова к такому напору. Он слишком торопился. И хотя по здешним меркам Вася действовал весьма деликатно и последовательно – многие переходили за два дня не к поцелую, а сразу к близости, – мне требовалось гораздо больше времени. Разведенка, раздавленная тем, что жизнь резко перевернулась с ног на голову, я была попросту не в состоянии крутить любовь. Да еще и Громов постоянно вылезал из закоулков памяти…

– А хочешь, моя бригада спишет часть выработки на твою? – шепнул Вася как-то раз.

– Ах ты жук! – не на шутку разозлилась я. – Люди горбатятся, а ты их заслуги чужим приписываешь! Несправедливо, Вася.

– Ну что ты, что ты! – вспыхнул Гриненко. Очевидно, я задела его за живое. – Мы норму каждый день перевыполняем. Бригада ударная, от нас не убудет. Иногда списываем на женские, если одна из девушек нашему приглянулась.

– Как романтично, – вырвалось у меня.

Переступив через свою слабость, я отказалась от их зачетов. Не хотела я быть в долгу перед посторонними людьми. Да и принимать подарки – значит, отвечать на симпатию взаимностью, включать зеленый свет. А мне нужно было сохранять дистанцию.

Но Вася неверно расценивал мою сдержанность и видел несуществующую подоплеку там, где ее не было. Он, похоже, решил, что я набиваю себе цену. Вообще, я не отношусь к тем дамам, которые строят из себя недотрогу и под «нет» подразумевают «да, но попытайся еще раз». Этого Вася не мог постичь. Сколько я ему ни объясняла, он отмахивался и придумывал новые способы завоевать меня. Он атаковал неприступную стену всеми доступными ему оружиями – юмором, комплиментами и обещаниями. Баночку печеночного паштета подарил, угодник.

В конце концов мне понадобился коллективный совет, как охладить пыл поклонника и при этом не уязвить его. Вернувшись вечером на базу, спросила у своих соседок по нарам, как бы они поступили с Васей на моем месте.

– Ну вьется он за тобой, нашла беду, – пробормотала Гаянэ, тщательно расчесывая роскошную кудрявую шевелюру и морщась, когда расческа натыкалась на спутавшиеся в комок волосы. – Не поощряй его, коли не хочешь. Поохотится-поохотится да перестанет.

– Да не поощряю я его, – пожала плечами я.

– Зря ты его отшиваешь, мужик-то видный, – со значением вставила Алена. – Бригадир, передовик! Эх! Уведут из-под носа – горевать будешь, второго такого искать.

– Точно, – поддакнула Тома. – Жаль только, мозги на место поздно встанут.

– Отдай мне, я найду ему применение, – хохотнула Валя.

– Ты, Нинка, баба молодая, хороша собой, – добавила Алена, – а молодостью и красотой нужно уметь распоряжаться. Была у меня знакомая латышка, села на три года за побег из места ссылки. Сказочная красавица! Словами не передать, какая была девка! Будто артистка! Высшие чины краснели, как мальчишки, стоило ей бросить на них смущенный взгляд. Она могла бы охмурить любого из них и позабыть про все горести! А она, дура, свой дар направо-налево растрачивала… Давала нарядчикам, чтобы на недельку отдохнуть от кайловки, давала учетчикам, чтобы больше выработки приписали, повару сосала, он ее жареной картошкой подкармливал. Потом соглашалась и за чулки, косынки, колбасу. В общем, подставлялась она всем, кто ей хоть что-нибудь предлагал. Однажды заманили ее пятеро, якобы на попойку, а сами попользовались и выкинули на улицу. С тех пор купить ее можно было за банку спирта или курево. К концу срока от прежней красоты не осталось и следа… А могла бы одного покровителя выбрать, он бы все для нее сделал! И Васька для тебя все сделает!