Немой набат. 2018-2020

– А вы сомневаетесь, что Хрипоцкий наш? – съязвил Илья Стефанович.– Кстати, в нашей бурной беседе, а она длится около двух часов, я не слышал голоса Аркадия Михалыча Подлевского.

Решил отмолчаться?

Аркадий, сидевший в середине стола, долгим взглядом посмотрел на Илью Стефановича, словно раздумывая, что и как ответить, хотя заготовленные слова рвались наружу. После паузы медленно, с расстановкой вымолвил:

– Понимаете ли, прямолинейный спор по поводу вдарить или умыться, на мой взгляд, – это уровень текущей политики, отношений России и США. Между тем есть судьбоносные для России вопросы, которые формально – я подчёркиваю, формально, – с ответом на американский демарш не связаны.

– Та-ак. Уже интересно, – прокомментировал Илья Стефанович.

Но Подлевский чутьём ухватил, что интригу надо разогреть основательнее, и начал издалека:

– Здесь говорили о русской тактике асимметрии. А где она, асимметрия? Нам тычат газовой блокадой, а мы закроем поставки разгонных космических блоков? Это асимметрия? А может, умоемся слезами или соплями? – и это тоже станет асимметричным ответом? Коллеги, неужто не ясно, что на линии прямого противостояния с США никакой асимметрии не может быть в принципе?

За столом повисла тишина, ни один столовый прибор не звякнул.

Краткий, чёткий вывод не нуждался в комментариях и не вызывал возражений. Все напряжённо ждали продолжения, а Аркадий умело затягивал паузу. Наконец Илья Стефанович не выдержал:

– Мне пока не зашло, о чём ты страдаешь.

– Я слушаю ваши премудрости и с тоской, даже с ужасом думаю о другом. Тут Хрипоцкий говорил, что в Кремле ответный план уже сверстали, там на шаг впереди бегут, такова манера нынешней власти. Согласен! Только есть маленький вопросик: по какой части план? Хорошо бы, по проблемам, о которых мы тут долбим. А если настоящая, истинная асимметрия? Америкосы рассчитывают – да и мы с вами тоже – что Россия с ними будет бодаться или перед их натиском смирится. А Кремль возьмёт да вообще плюнет на США, пошлёт их к чёртовой матери и займётся внутренними делами. Вот она, истая асимметрия!

– Не понял, – осторожно вякнул Хаудуюду.

– А представьте, что в качестве ответа амерам Кремль поставит страну на мобилизационные рельсы. Вот чего я опасаюсь, учитывая крымский инцидент.

– Ну и что? – недоумевал Арсений Царёв. – Что нам дало импортозамещение? Крохи.

– Эх, Арсений, – укорил его Подлевский. – Нюх теряешь. При чём тут импортозамещение? Мобилизационная экономика – это же новый орднунг, смена внутриполитического курса.

Тут всполошился Илья Стефанович, до которого, кажется, начали доходить опасения Подлевского.

– Ты хочешь сказать, что чрезмерное внешнее экономическое давление может обернуться новым железным занавесом?

– Я хочу сказать, что всё может аукнуться гораздо хуже. Какой там железный занавес! Если Путин, прижатый к стенке экономическим давлением, издаст Указ о переходе к мобилизационной экономике, то один из пунктов этого Указа будет звучать примерно так: освободить ключевые посты в системе госвласти и общественной жизни от чиновников, известных прозападными настроениями.

– Исключено! – загрохотал Грук. – Это эротические фантазии. В Кремле что, припадошные? Во-первых, это нарушение закона. Во-вторых, начнётся дикая судебная чехарда с массовыми волнениями. Государство ходуном пойдёт.

– Дорогой Шекспир, – с улыбкой повернулся к нему Подлевский, физически ощущая внимание, с каким все ждут его ответов. – Нарушений закона не предвидится и судебной чехарды тоже. Будет Указ, а возможно, даже Закон, в котором смена, а вернее, замена административных кадров будет мотивирована новыми условиями и проведена без персональных разбирательств. Одних уберут – других поставят. Вот и вся недолга. А к тем, кого долой, – никаких претензий. Таковы, мол, требования мобилизационной экономики: политический курс страны меняется. Вы, отставники, делайте, что хотите: можете двинуть в бизнес, умотать за кордон. Временно вам нельзя замещать государственные должности – только и всего. Временно! Короче, разовая ротация кадров, а по сути – мгновенная смена элит. Повод для этого есть.

– Нет, не пройдёт! – заламывая руки, снова загромыхал Грук.– Эти неслыханные скорби идут против течения жизни, о чём писал ещё Алексей Константинович Толстой. Помните? «Верх над конечным возьмёт бесконечное. Сдайтеся натиску нового времени!»

Этот Шекспир, нафаршированный цитатами классиков, явно спал без тревожных снов, а наяву не задумывался над глубинными загадками бытия.

На его вопль никто не реагировал. И Аркадий, оглядывая сидевших за столом, понял, что угодил своими опасениями в десятку. Все были растеряны, лихорадочно продумывая, насколько реальна столь мрачная перспектива и как ей заранее противостоять. А Подлевский плеснул керосинчику:

– Говоря по-научному, такая асимметрия меняет социальный контракт власти и общества. Сегодня – дружба с Западом при учёте своих интересов. Завтра – державность на грани изоляционизма. Кстати, не исключено, что низам завершение либерального банкета потрафит. И по-крупному изменится конфигурация власти, вот и всё. Причём без потрясений, майданов и судилищ.

– Да нет! Это бред какой-то! – покачал головой Герман Осадчий. – Невозможно в принципе. Как это? Взять и устранить из главного управляющего слоя всю прозападную прослойку, вдобавок организационно не оформленную! Всех в выносное ведро – и в «очко»! На каком основании?

– На основании перехода к мобилизационной экономике.

– Да не сделает он этого никогда! – пробросом кинул Хаудуюду. – Не в его стиле. Он своих не сдаёт.

– Ну, это уже иной разговор, – возразил Аркадий. – Я говорил лишь об опасениях, не более. Об асимметричном ответе, о возможных зигзагах управленческой воли. А своих-то у него, кстати, немало, и они разные. Весь силовой блок – разве не свои?

– Мне что-то не смеётся, – задумчиво произнёс Илья Стефанович. Помолчал немного, потом сквозь зубы процедил: – То есть ты опасаешься наоборотничества?

Он, конечно, неспроста возглавлял «Дом свиданий», этот Илья Стефанович. Не владея серьёзными аналитическими навыками, он чутко улавливал суть разбросанных, часто нелогичных разговоров, облекая эту суть в отчётливую формулу, вокруг которой и строил партитуру дискуссии.

– Да, в духе китайской культурной революции. Только бархатной, без хунвейбинов. Думаю, многим здесь известно, а вам, уважаемый Илья Стефанович, наверняка, что китайская революция была способом выкорчевать из насиженных гнёзд тот слой чиновников, который управлял страной с 1949 года, с создания КНР. По ним и пришёлся главный удар. Через два года перевоспитания в деревне университетские профессора вернулись на свои кафедры, а чиновные места оказались заняты другими людьми. Такова китайская специфика: под «культурный шум» срезали прежний бюрократический слой, правивший страной четверть века.

Илья Стефанович, несомненно слышавший о подспудных мотивах китайской культурной революции, изредка кивал. Однако Аркадию показалось, что только сейчас Голова до конца понял суть происшедшего в Китае полвека назад, после чего начался подъём Поднебесной. Но тема мобилизационной экономики, затронутая Подлевским, слишком глубока, Илья Стефанович не был готов к её проработке. Требовалось время, чтобы обсудить её с кем-то из высоких кураторов «Дома свиданий».

И председательствующий резко закруглился:

– Вот что, друзья мои. Пацанва! Коли пошла такая теоретическая пьянка, не могу не упомянуть о знаменитой пирамиде Дилтса. Суть сей премудрой концепции гласит, что никакая проблема не может быть решена на том уровне, на каком она возникла, чтобы решить любую проблему, надо взглянуть на неё, как минимум, со следующего управленческого уровня. Посему незачем заниматься соплежуйством, считаю сегодняшний сходняк, нашу фабрику мысли, архиплодотворной, но на данный момент исчерпанной. Не будем уподобляться неудовлетворённой стерве, которой не купили очередную норку. Вангую, жизнь становится всё чудесатее.

Когда, с шумом отодвигая массивные дубовые стулья, поднимались из-за стола, Илья Стефанович негромко напрямую обратился к Подлевскому:

– Ты что, серьёзно считаешь, что возможен бархатный вариант? Без расследований и изъятий?

– Всё хуже, чем просто плохо. В этом главная опасность, – тоже негромко и адресно ответил Аркадий. – Единственная надежда, что у Него ума не хватит отпустить нас на все четыре стороны. В угоду низам контрибуций потребует. А это уже совсем иной разговор, для Него это ловушка.

Глава 7

Узнав, что Вера Богодухова – из семьи бывшего инструктора ЦК КПСС да вдобавок там ещё какая-то долгая трагическая история, о чём вскользь упомянула на кладбище Ряжская, Виктор Донцов пришёл к выводу, что без содействия Нины не обойтись. Серьёзность намерений исключала фантазии о случайностях типа «рояль в кустах», наступать предстояло открыто, целить прямой наводкой, вплоть до сватовства.

Он позвонил Нине, пригласил пообедать в ресторан «Воронеж». Виктор любил этот затейливый ресторан с летней верандой на крыше, с окнами на храм Христа Спасителя. Не раз заседал здесь с партнёрами, обмозговывая за обедом запутанные, порой деликатные мелочёвки бизнеса, а при переговорных затруднениях и мысленно и зрительно обращался за подмогой к Нему. Помогало!

Ряжская, удивлённая неожиданным приглашением, тем не менее согласилась сразу, без ужимок и ворчаний. Это, во-первых, соответствовало её простым манерам общения. А во-вторых, женщина проницательная, она своей неуловимой, неповторимой интонацией как бы намекнула Донцову, что предполагает о цели встречи, считая её важной. Вопрос упирался лишь в проблему «стыковки», как говаривали когда-то на Раменском заводе.

– Мы с Димой по ресторанам не знатоки, – объясняла она. – Хотя не ветхожилищники, но и не с чердаков жизни. Где он, твой «Воронеж»? Сразу у «Кропоткинской»? Ну, это другое дело. Значит, стыкуемся у выхода из метро… Да! А там наш плитколюбивый мэр ещё не всё перекопал?

На лифте они поднялись на третий этаж, стол был уже накрыт, и Донцов с наслаждением плюхнулся в любимое кресло.

Храм как на ладони!

– Да-а, давненько мы с Димой по ресторанам не шастали, – улыбнулась Нина и пустилась в рассуждения. – Дело даже не в бюджете, в настроениях. У молоди, вот возьми двух наших балбесов, развлекалова невпроворот, двумя руками новизну загребают. А я, Кувалда Иванна с поклажей в декольте, матрона Рубенса, – кивнула на свои мощные груди, – куда? Для тебя, Виктор, рестораны – место работы, деловых встреч, у тебя походный строй жизни. А мы с Димой? В кино, где парни с девками обжимаются? Не комильфо. Не театралы, не музейники, бьёмся об углы жизни, не до увлечений. Компаниями, как раньше, не собираемся, кухонные сходки давно не в чести. Чем свободный вечер занять? Когда сезон, дача спасает. А то сидим, два истукана, перед ящиком, где возобладал сорняк из гнилоустов, плюёмся на политических активистов средней руки, этих аристократов захолустья. А срам да гниль, шушеру прикультуренную из «бохемы» вообще не смотрим.

– Их теперь причисляют к страте «бобо», богемной буржуазии, – ворвался Дмитрий. – А медицинские передачи она, знаешь, как называет? Здравозахоронение.

Нина поняла, что увлеклась абстрактными рассуждениями, закруглилась:

– Всё наше поколение так живёт. Даже удивляюсь, что спившихся мало. Обстановочка-то располагает.

– Раньше хобби согревало, – подхватил Шубин. – А сейчас даже само словцо сошло на нет. В нашем поколении да в конструкторской среде духовные позывы умерли. Чего только не собирали, чем только не ровнялись! – Казалось, он утопает в объятиях любимых теней прошлого. – Ныне только коммерция, рублишко сшибить редким значком.

Слушая тоскливые жалобы, Донцов вдруг поймал себя на мысли, что сам-то живёт такой же скукой. Отыми у него бизнес, требующий круглодневной заботы, и останется он пустым, голым – даже при деньгах. Что делать? Шляться по ресторанам до белой горячки? Ветренничать на тусовках или в Куршавеле, где девочки на силиконе открывают лыжный сезон охоты на папиков, вызывающе полунагие, откровенно доступные, рождая не желание, а отвращение? Странно, общаясь с Ряжской и Шубиным, людьми иного круга, Виктор ощутил такое глубокое понимание их настроений, что невольно высказал заветное:

– Вас двое! Вдобавок единое миропонимание. Друг друга и спасаете.

– Так и есть! – охотно откликнулся Дмитрий.

Но Нина – ох уж эта Ряжская! – проницательно добавила:

– Витюша, я ведь соображаю, чего ты нас вызвал. Дело серьёзное, серьёзней, чем ты сам полагаешь. Вера Богодухова – не просто алмаз иль бриллиант, она, дорогой мой, человечек особой душевной стати. В мыслях кличу её «Святочный ангел». О внешности не говорю: платье не в пол, умеет себя преподнести. Но устои незыблемые. Настоящий русский случай. И что ты на неё глаз положил, я рада. Перед Господом за тебя поручусь – не за дела твои, коих не знаю, а за твою верность России. Зря, что ли, мы в Раменках об этом до ночи говорили-спорили?

– Как ты догадалась? – поразился Донцов.

Но Ряжская продолжала своё:

– Да, рада. Вере такой и нужен. Но задачка трудновата, не знаю, как подступиться. Сватовство у неё не в почёте. К тому же Катя Богодухова недавно шепнула по телефону, будто у Веры кто-то возник.

Разговор пошёл сам по себе.

– Знаю, знаю, Нина. Есть у неё ухажёр.

– Знаешь? Откуда? Кто? – орлицей налетела Ряжская.

– Сам этого хлюста с ней видел. Он её на похоронах Степан Степаныча присмотрел.

– Он был на похоронах? – хором воскликнули Нина и Дмитрий.

– Случайно прибился. Спросил меня, кого хоронят. Я буркнул: Соколова. А он: уж не Соколова ли Ряжского?

Нина и Дмитрий, ошарашенно глядя друг на друга, побелели от волнения – полотно!

Минуты две молча переваривали услышанное, что-то прикидывая. Потом Ряжская, уняв эмоции, спокойно, слишком спокойно, почти безразлично сказала:

– А ну-ка, ваше сиятельство, расскажи, как всё было, да подробнее, в деталях. Мы сообща попробуем его вычислить.

– А чего вычислять? Я о нём справки навёл. Делец, игрок, хищная личность. Подлевский Аркадий.

– Подлевский! – вместе ахнули, даже как бы взвыли Нина и Дмитрий, с ужасом глянув друг на друга. Они были в шоке.

Донцов понял, что заранее обдуманный «протокол» застольной беседы с замыслом через Нину познакомиться с Богодуховой, летит в тартарары. История не просто перерастает в какую-то невероятно сложную жизненную ситуацию, а, видимо, оборачивается трагедией со множеством тёмных противоречий. Сразу сработал инстинкт умелого бизнес-переговорщика.

Чтобы остудить страсти, предложил:

– Вот что, друзья. Чую, тема глубже, чем я полагал, потому давайте сперва закусим, винца пригубим.

– Нет-нет, – отрезала Нина. – Никакого винца не будет. Такие разговоры только стрезва. И ещё. Ты же должен помнить старую пилотажно-космическую заповедь: делать быстро – это значит действовать медленно, обдуманно, однако без перерывов, безостановочно; без суеты, но без пауз. Проверено жизнями: такой метод сводит ошибки к минимуму.

Однако на салат «Цезарь» с креветками Нина и Дмитрий спикировали, словно по команде, хотя не исключены были подстольные указания мужу. Впрочем, вкуса пищи они явно не ощущали, а молча жевали, похрустывая сухариками, чтобы выиграть время для анализа, продумать внезапную кризисную коллизию.

Наконец Ряжская резко прервала трапезу:

– Витя, говорить вполовину мы не будем. Всё скажем. Но ты – могила! Если шевельнёшься до срока, быть страшной беде. Я баба простая…

– Проще некуда, – усмехнулся Донцов. – С твоими-то пониманиями…

– Печёнкой чую, что за этим треугольником – ты, Подлевский, Богодуховы, – стоит гораздо большее, чем личные судьбы. Га-а-раздо! Через эту запутанную, словно нарочно придуманную головоломку – тут, друг ситный, запах серы унюхивается, тут всё неспроста! Понял? – грядущая история России угадывается. Не решается, оно понятно, а именно что проглядывает. Покажет это дело, как вся наша жизнь повернётся.

– Понимаешь, Виктор, – разобъяснил Шубин, – эта Ряжская, она… как бы вернее сказать. В общем, есть, есть у неё общения с высшими силами, – кивнул на храм Христа Спасителя. – Сколько живём, всегда вперёд да вширь смотрит. Чуткая к голосу судьбы. На заводе это знают, авторитет у ней всегда был. А сейчас-то, после всего, что сбылось по её предчувствиям, даже наши кибердиссиденты со средним высшим образованием её Вангой кличат.

– Да ладно тебе, – отмахнулась Нина.

– Нет, не ладно, – настаивал Дмитрий. – Знаешь, за что она Окуджаву не переваривает? «Тихий трёп о том о сём мы с собою унесём».

– А он и есть «Тихий трёп», – взорвалась Ряжская. – Приземленец! Философия подворотни, пусть и арбатской. А «Бумажного солдата» вовсе не приемлю. Такие солдаты, без ружей, с лопатами в сорок первом Родину спасли. Шли в огонь, забыв о смерти.

Донцов механически кивал головой, с мольбой о помощи глядя на храм Христа Спасителя, и запоздало отреагировал на удивившие его слова:

– Что значит среднее высшее образование?

– А то и значит: образование не хорошее, а именно что среднее. Знаний на троечку. Полуфабрикаты. Долбонавты. Нас-то лучше учили. Недавно прислали мажорку – на «порше» ездит! – так она с пилкой для ногтей не расстаётся. Временные люди. Наша местня в шоке. Так и хочется послать эту мажорку подальше, да жаргоном с половыми извращениями. А ещё лучше элитку эту розгами, вымоченными в солёной воде, да по филейным частям. Чесслово.

Виктор не перебивал, не форсировал. Он понимал, что лёгкий трёп как бы оттягивал предстоявший тяжёлый разговор, позволяя Ряжской и Шубину покрепче подготовиться к объяснениям.

Наконец рычаги управления разговором твёрдо взял Дмитрий, отодвинувший блюдо с початым «Цезарем».

– Начинать, Нина, надо издалека, – уверенно сказал он. – С фамилии. Для тебя, Виктор, те похороны были событием скорбным, но рядовым. На самом же деле, они символические, даже сакральные. Кем был Степан Степаныч? По титулу бывший инженер-конструктор космического завода, хотя свой вклад аж в полёт Гагарина успел внести. Но почему он, с колыбели Соколов, добавил фамилию жены? И обрати внимание – когда? В самые худые перестроечные годы. Однажды за домашней настойкой – Нина умеет! – я спросил. А он: «Эх, Дима, неужто не понимаешь? Это мой заводской приятель Подлевский, – Дмитрий сверкнул глазом на Донцова: «Запомни фамилию! – надо мной подсмеивался». Я молчу. А он: «По первым буквам Степана Степановича Соколова-Ряжского прочитай. Что получится? СССР! Чую, рушится держава, а без неё и мне не жить. Когда настанет сон без меры и пробуждения, в лоне бесконечности, хочу, чтобы на могиле моей потомки читали: «СССР». – Дмитрий коснулся салфеткой глаз. – На доске могильной, говорит, выбейте так, чтобы заглавные буквы хорошо виделись. Я, говорит, из гроба гляну, проверю. Вот, Виктор, кого мы хоронили. Ты и не заметил, а для нас то были символические похороны прошлой страны. Всё! Умерло былое. Другая жизнь вступила в свои права.

– А Подлевский твердил, будто отец среди Соколовых хочет особняком значиться, – вступила в разговор Нина. – Они же в Раменках работали рядом, приятельствовали.

За столом установилась тишина, и Донцов понял, что безопасная, нейтральная часть разговора завершена, Ряжская ищет повод перейти к главному. Подтолкнул:

– Ну ладно, это про Степан Степаныча. А Богодуховы?

Минута – и на него в два голоса обрушилось нечто такое, что заставило Донцова понять: волею судеб он оказался в сердцевине бесовски закрученных событий, исход которых, имея частный интерес, отразит суть скоро грядущих в России исторических процессов, способных определить образ будущего, над которым бьётся ныне не только Кремль, но каждый честный человек, страдающий о России. Чуть ли не физически ощутимая связь между личной судьбой и взыскуемым российским поворотом поразила Донцова. В трагические взлёты повествования он мелко, едва заметно крестился на храм Христа Спасителя, вымаливая силу и стойкость для предстоящей духовной брани, от которой – это он знал точно! – ему не устраниться.

А Ряжская и Шубин, вырвавшись из тюрьмы, замуровавшей их память, нарушив мораторий на воспоминания, отбросили табу. Неровно и нервно, перебивая, дополняя, поправляя друг друга, они горячо, болезненно, едко выплёскивали наболевшее, освобождаясь от груза, много лет давившего их, не стесняясь и обжигающего кипятка. Они искренне, до санобработки собственных душ исповедовались. Но исповедь шла не обрядовая, не об искуплении. Истово колотились они о том, чтоб не сошли на нас ещё более тяжкие злополучия, чтобы устранилась от дел, говоря их словами, «шваль мироздания», натворившая столько бед, чтобы скорее сошло помрачение национального сознания и завершился в России затянувшийся государственный «тяни-толкай», при котором великая держава топчется на месте.

– Не дай бог, на своих же соплях снова поскользнуться! – разбушевавшись, в раже воскликнула Ряжская и наглухо смолкла.

Выгорела эмоционально.

Позднее Донцов не раз прокручивал в памяти ту горячую трагическую исповедь, которая укрепила его умозрение, определив главную цель жизни, счастливо объединив личную сердечную страсть и высокий замысел о будущем России. Суть драмы, разыгравшейся в семьях Богодуховых и Ряжской, на первый взгляд, выглядела типичной для краха народного самосознания в токсичные девяностые годы. Однако было в ней столько умопомрачительных, трагедийных, символических совпадений и нюансов, что это грозное скопление случайностей выделяло её из лавины потрясений, пережитых миллионами растерянных, вышибленных из колеи людей в тот угарный, «фаст-фудный» период русской истории.

Даже начинался крестный путь Богодухова при особых обстоятельствах. После распада Союза тот, против кого публично поднял голос Сергей и кого числили архитектором перестройки, свёл счёты с бывшим инструктором ЦК КПСС мстительно и жёстко. После слома системы оставшийся на орбите верховной власти хромучий «идеолог в законе» отрезал Богодухову пути к государственной службе.

Но неспроста очень тонко подметил когда-то мудрый Карамзин, что «русскую историю надо уметь читать между строк». При таком чтении выйдет наружу и навсегда останется в сознании соотечественников истинное коварство «творцов» перестроечной истории. За фальшивым фасадом демократии, гласности, свободы мнений кипели низменные вандальные страсти, судя по сообщениям СМИ, одобренные просвещёнными иллюминатами из Бильдербергского клуба.

Речь не шла о примитивной расправе со строптивым, лично не угодным бывшим партаппаратчиком. В ядре верховодов перестройки, перевёртышей, маскировавших своё недавнее прошлое, вызрел негласный сговор, принявший форму концептуальной доктрины, – по сути куклукслан на иной лад: «Смолой – и в перья!» В отношении «недружественных лиц», тех, «кто не с нами», в новый управленческий слой была внедрена повелительная установка: лишить заработка! Пусть живут, как могут, – если выживут. Случайно ли в тот мрачный переходный период на людей, оставшихся не у дел, «вскипячённых» крушением всего и вся, часто ниспадал тяжкий грех отчаяния.

Разразилась эпидемия самоубийств.

Сергей Богодухов просто попал под раздачу, оказавшись на самом дне великой чаши бытия, в углу жизни, у параши.

Но беды не спеленали его волю. Наоборот, побудили отбросить житейские страхи и фобии, искать пути выживания. Осознав, что экономика дала течь надолго, что новая жизненная ситуация – навсегда, Сергей, согласно бессмертному указанию классики, «переквалифицировался в управдомы». И подобно тысячам инициативных, сильных духом людей, не готовых смириться пред судьбой, двинул в челночный бизнес – за прибыльным красным товаром.

Обзавестись напарником не составляло труда – Димка Шубин, друг студенческих лет, близость с которым ещё более окрепла после свадебных приключений, – жёны тесно сошлись взглядами на устройство жизни и семейные ценности. Когда перестройка выдохлась и ходуном пошло государство, когда многие, условно говоря, по сокращению штатов были уволены из привычного быта, Нина и Катя покупали муку и в заполошных буднях сами выпекали батоны в газовых духовках, что дешевле, чем брать их в булочной.

При сосущей нужде последняя копейка, и та ребром стояла.

В ту смутную тупиковую постсоветскую пору, когда Россия погрузилась в сумрак, а поднимать клин на поле жизни стало невмоготу, предложение опробовать горемычную челночную авантюру легло Димке на душу сразу, без колебаний. В чаду иллюзий и по русскому обычаю «авось, небось да как-нибудь» они с трудом наскребли долларов у знакомых, запаслись списком покупок, составленным жёнами, и после мучительного оформления первых в жизни загранпаспортов ринулись за мелкой монетой судьбы – в незнаемый Стамбул.

Та шальная крайсветная одиссея вышла боком. Каждому своё, а Богодухов с Шубиным, без торговой смётки, безъязыкие, скупали не то и по завышенным ценам, однажды заблудившись в дебрях бесконечного стамбульского базара, впустую потеряв драгоценный день. Вышел у них четверг впереди среды, взяли свинью за жабры, в заграницах только обувь истрепали.