Немой набат. 2018-2020

Анатолий Салуцкий

Немой набат. 2018-2020

Предисловие

Роман «Немой набат» перерос в трилогию под напором самой жизни. Быстротекущая, она беспрестанно предлагала героям романа – людям, живущим среди нас, – новые сложные обстоятельства, и чтобы не захлебнуться в её водоворотах, им приходилось прилагать максимум усилий, а зачастую изворотливости, порой соблюдая не правила приличия, а изыски лицемерия. Отсюда и острота сюжетных коллизий.

Но хочу особо заметить, что у персонажей романа – а их многие десятки, – нет жизненных прототипов, никто, в том числе главные герои, не «срисован» с реальных личностей, перелицованных в художественные образы. Никто не узнаваем, даже косвенно. Меня интересовали типажи разносословных современников, их образ жизни, и могу с чистой совестью сказать, что каждый персонаж – это некое «производное» от моих общений со многими типичными «имяреками» того или иного социального слоя. Такой подход, позволив избежать выдумок и надуманностей, дал мне полную художественную свободу. Кроме того, – и это, пожалуй, главное! – он «разрешил» героям романа – и радетелям России и потаённым её недругам, – в пылу жизненных переделок, в задушевных беседах, в застольных спорах без стеснений, в полный голос заявлять свои взыскательные мнения о российской власти, о её региональных и кремлёвских лидерах, включая Президента. А необычная – по историческим масштабам – скорость российских перемен помогла представить мнения и умозрения разных общественных слоёв в их изменчивой динамике.

И есть ещё одно обстоятельство, о котором мне хотелось бы уведомить читателей. Я задумал роман давно и писал его не по следам политических событий, а двигаясь как бы впереди них. И когда время догоняло сюжет, мне оставалось лишь внести коррективы, скажем, относительно погоды или других конкретных частностей жизни. Кроме, разумеется, третьей части. Никто не мог предвидеть ни пандемии, ни назначения премьером Мишустина. И это потребовало серьёзных доработок. Но отнюдь не случайно последние слова второй части романа звучат так: «Всё только начинается!» А ведь в печать книга была сдана в октябре 2019 года, в самый сумрачный период российского увядания, когда о переменах 2020-го речи ещё не шло. Однако сам ход жизни и логика сюжета, судьбы героев романа выводили их на мысли о неизбежности скорых и крутых перемен.

И последнее. Роман «Немой набат» – это первая попытка художественно осмыслить внутриполитические события 2018— 2020 годов, которые я считаю самыми драматическими в истории новой России. Да, безмерно тяжкими были 90-е годы, но в ту пору ещё срабатывала инерция советских лет, ещё были в соку прежние поколения, дравшиеся и не сдавшиеся. Они и не позволили доломать страну. Сегодня такой охранительной силы нет. Россия, жизнь и традиции народа оказались беззащитными перед возможной новой напастью, которой ей угрожал транзит власти 2024 года.

Но набат был услышан.

Книга первая

Глава 1

– Прими, Господи, прах его с миром. Дозволь сказать последнее прости. Память о тебе будет светлой.

Дмитрий Шубин после литии в кладбищенской церквушке начал говорить у развёрстой могилы стёртым ритуальным шаблоном, но печалуясь искренне.

Тяжёлую весеннюю землю копальщики круто швыряли по одну сторону могилы. Чтобы опустить гроб, кинули вдоль пару грязных досок. Старшой, знавший, что скудные похороны сводят к дежурным причитаниям, сноровисто шагнул на гнутый настил, подал напарнику верёвочные концы. – Заводи…

Но Шубина покоробила торопливая кладбищенская деловитость. Он поморщился, дёрнул рукой старшому. Тот притормозил приготовления, и Дмитрий продолжил громко, отчётливо:

– Степан Степаныч Соколов-Ряжский, царствие ему небесное, прошёл жизнь достойно, хотя задача сделать человека счастливым не входит в план сотворения мира. Зато в жизнеустройстве его не было червоточин. Но особо хочу изложить, что покойный в тяжкие минуты, выпадающие человекам, умел подставить плечо, вырвать из бездны отчаяния. У его последнего пристанища мы, брошенные в водоворот новой эпохи, не уврачевавшей старых обид, осознаём ценность таких забот… Жить бы ему да жить! Но, занедужив, попал в руки дохторов, вместо насморка поставивших неизлечимый диагноз. – Он нарочно, с нажимом сказал через «х», вкладывая в него известный ему смысл. – Семьдесят четыре годка! Эх, дела наши скорбные! Что ж, до чего не удалось долететь, будем идти хромая. Как писала Цветаева, ведёт наши полки Богородица.

Опоздавший на отпевание Виктор Донцов и телохранитель Вова с букетом красных роз встали за земляным валом, разглядывая тесную кучку провожающих, полукругом обступивших могилу. Донцов знал лишь Дмитрия и Нину Ряжскую – она держала под локоть бесслёзную, выплакавшую горе мать. Трое пожилых мужчин, видать, дальние родственники. А те две женщины – пожилая в чёрном платке и молодая, в вологодской шали, с краю, вполоборота, – похоже, особняком.

С Ниной Донцов общался, когда она просила помочь заболевшему отцу. Виктор велел помощнику исполнить, но тот старался не по совести. Помощники – особое племя. Испорченные близостью к власти, соразмеряют усердие строгостью спроса. Потому Донцов отчасти корил за недосмотр и себя. Когда Нина сообщила скорбную весть, в душе шевельнулось чувство, заставившее, отшвырнув текучку, быть на похоронах.

– Только без пышностей, – предупредила Нина. – Без шикарных венков. Главное, добрую память в потомках сохранить. А почести… Бог с ними, с почестями…

Виктор вспомнил, как наставляла его после Бауманки Нина – на раменском заводе. Но тут девушка в шали повернулась в фас, глянув в его сторону, и Донцов обомлел. К своим сорока он встречал немало красивых женщин, но такое прекрасное одухотворённое лицо видел впервые. Не просто красивое, а именно прекрасное и именно одухотворённое!

Между тем Вера Богодухова пребывала в угнетённом настроении; упоминание о бездне отчаяния вскрыло давнюю рану, перенесло в страшный день, когда не стало отца. Она не знала здесь никого, кроме Ряжской и Шубина, которые ежегод в тот календарный день навещали их – с плечистой бутылкой любимой отцом чешской «Бехеревки». Но рюмку за упокой не поднимали, просто вели разговоры о житье-бытье. Вера не хотела ехать на похороны, однако мать настаивала.

– Достойный человек! Поколение знатное, нас на ноги ставило.

Но обострённая кладбищем память о давнем кошмаре, изменившем жизнь, не мешала внимать траурную церемонию. Взгляд скользнул по двум мужчинам напротив – один с букетом красных роз, – они выпадали из серой толпы собравшихся. Потом внимание привлёк рабочий, ловко правивший бухту грязной верёвки. Из кармана его спецовки слышалась мелодия Билайна, он судорожно извлекал застрявший мобильник, наконец достал и нырнул за толстоствольную берёзу. Земная суета вернула ощущение реальности. Вера включилась в происходящее, осознав, что Степану Степановичу Соколову-Ряжскому предстоит покоиться под сенью мощной берёзы, давнего символа России. И подумалось ей, будто и скромное прощание, и могучая берёза у изголовья покойного наделены сокровенным, даже сакральным смыслом. Слегка сжала мамин локоть:

– Спасибо, что я здесь.

Поражённый Донцов не спускал глаз с женщины в тёмно-фиолетовой шали, но боковым зрением подметил, что к нему близится кто-то, вывернувший из-за соседнего ряда надгробий.

Услышал приглушённое:

– Простите, кого хоронят?

Вскинул плечом, выражая недовольство бестактностью:

– Ряжского…

– Ряжского?.. Уж не Соколова ли Ряжского?

Этот удивлённый возглас заставил повернуться. Перед ним стоял модно одетый человек, а когда Виктор для уточнения его статуса бросил взгляд на обувь – высокие, от-кутюр, беспроигрышного тёмно-синего цвета полуботы «Дино Бигони»! – то понял, с кем имеет дело. Видать, борзой кобель.

Утвердительно кивнул головой.

– Соколов-Ряжский… – дивился незнакомец. – Вообще-то он Соколов, фамилию жены добавил, чтоб отскочить от других Соколовых.

– Вы его знали?

– Они с отцом начинали, потом разошлись – на переправе в новую жизнь. А теперь, выходит, опять вместе. Оббалдеть! – Он выразительно сдвоил «б». – Но я-то почему подошёл? Горе чужое.

А вот будто меня кто под бок толканул. Не свыше ли?

Помолчали. Но незнакомец оказался говорливым.

– Кладбище захудалое. Разве я отца здесь захоронил бы? Ваганьково бы взял! Да могила семейная, из прошлой жизни. И надо же, Соколов-Ряжский рядом! Отец о нём часто вспоминал, а на погосте – встренулись! Мой полгода назад преставился, по надгробию хлопочу. Да-а, жизнь суета сует, сквозняк. Как ни голоси, как ни колеси, а сойдёмся на кладбище.

Бубня без умолку, он часто поправлял узел галстука. «Руки деть некуда, – неприязненно подумал Виктор. – Как Жириновский нос теребит». Сознание резанула фраза «Ваганьково бы взял!». Взять Ваганьково, словно авто модной марки.

Гроб опустили, и Донцов, приняв букет у телохранителя Вовы, пошёл бросить горсть земли.

Когда над могилой поднялся холмик с временной табличкой на штыре, Нина поклонилась в пояс, сказала:

– Автобус ритуальный, он ждёт. Двигаем потихоньку.

Последним подошёл Донцов. Приобнял за плечи, сказал соболезнования, потом невзначай спросил:

– Мужчины пожилые, это родственники?

– Где у нас, Виктор, родственники? Сослуживцы папины, бывшие.

– А две женщины, вроде мать и дочь?

Но Нина всегда оставалась сама собой, проницательной и слегка насмешливой. Она сразу раскусила смысл вопросов и ответила по сути донцовского интереса:

– Богодуховы на поминки не едут.

– Кто такие Богодуховы?

– Это история долгая, трагическая. Как-нить опосля.

Шубин, попрощавшись с Донцовым, сказал жене:

– Меня не ждите, догоню. Один хочу побыть, сказать кое-что Степан Степанычу.

Но говорить Дмитрий собирался не с покойным тестем, а с самим собой. Свежий могильный холмик, могучая берёза, скромный, похоронный обряд пробудили в нём грустную, но величавую мысль. Ему подумалось, что именно сегодня по-настоящему уходит в вечность бывшая эпоха большого стиля, которая то ли Соколова наделила высокими людскими достоинствами, то ли сама заняла у его поколений нравственный капитал. Да, утвердился Шубин, сегодня – прощание с эпохой. Степан Степанович Соколов-Ряжский… Вспомнил, как заводской приятель тестя Подлевский, который в перестройку подался в бизнес, подтрунивал над Соколовым, называл его «дефис Ряжский», – мол, вынырнул Степан из орды однофамильцев. Шубин криво усмехнулся: уж он-то знал истинную причину «удвоения» фамилии.

Снова с печалью подумал, что сегодня не только хоронили трогательно-заботливого тестя, но с ним ушла в историю не очень ласковая, зато не стяжательская, добросердечная эпоха, сохранившаяся в закоулках памяти, словно ржавые несрезанные гроздья пожухшей сирени. Философски вздохнул и, как ни чудно́, испытал душевное успокоение. Завершилось время метаний, раздвоений, суетливой беготни мыслей, головоломной медвежути. Прошлое умерло. После шикарного кутежа на обломках СССР вступила в права другая эпоха – новые смыслы и обычки, взлом бытия, немилостивые государи, ставящие интересы выше ценностей. Жестоковыйное, накопительское, беспощадное к людским страданиям время – словно беспристрастное лицо манекена, но по-своему привлекательное, с перспективой, не прощающее промедления на развилках выбора. Правда, и старорусские традиции вернулись: не умеет эскадроном командовать – дать ему в управление губернию.

Аркадий Подлевский тем временем петлял среди частокола невысоких надгробий, двигаясь к семейному захоронению, и дивился происшествию. Никакие высшие силы его под бок не толкали, это сочинилось для фасону. Бродил по кладбищу в ожидании работяг, ушедших за цементом: они ладили фундамент под плиту коричневого мрамора с богатейшим декором, заказанную гранитчикам. Подлевский намеревался соорудить повыше, размашистее, но директор кладбища, не скрывая разочарования, – выгодный клиент! – наложил запретна излишества: кляуз не оберёшься. Вышло околомодье, но всё равно «Рашен майнд» – русский дух. Зато изготовят надгробие вне очереди.

На чужой погребальный обряд его навёл случай. Но Аркадия поразило совпадение: Соколов и отец, который победно разгромил его на поприще добывания земных благ и с которым до конца жизни заочно мерялся по части каких-то нематериальных «дисциплин», сравнялись кладбищем. Подумал удовлетворённо: «Уж по надгробию-то мы верх возьмём!»

А ещё Подлевскому приглянулась смазливая бабёнка на соколовских похоронах. Опаньки – и мысли перескочили на мирское: надо разузнать, кто такова, а обхаживать, шатать женщин мы умеем. Нажал мобильник, который всегда в руке, вызвал шофёра.

– Иван, сейчас выйдет молодуха в фиолетовой шали. Её надо до дому проводить. Понял?

Не успел дойти до родительской могилы, вякнул ответный звонок:

– Аркадий Михалыч, докладаю. Их двое. В ритуал не сели, идут на рейсовый.

– Та-ак… Значит, вот что, садись с ними в автобус, и чтоб сегодня же доложил адресок. Ключи оставь под сиденьем.

Дав указания кладбищенским работягам, Подлевский поехал в офис, где его застал новый звонок от шофёра.

– Аркадий Михалыч, домик-то – избушка с консьержкой! Едва проскочил, а в лифте последний этаж нажал. Они на седьмом вышли. Там три квартиры, номера записал.

– Годится. Наведём справки.

Он всегда ковал железо горячим.

Глава 2

Телохранитель Вова зорко прощупывал глазами дорогу и ждал, когда Власыч, переварив текущие ньюс, переговорив по мобильнику, приступит к отвлечённым рассуждениям. Была пятница, они гнали в «Черепаху», а в таких случаях подопечного тянет философствовать. Дабы не отвлекать телохранителя от прямых обязанностей, Власыч, – он за стеклянной ширмой, – велел оборудовать «мерс» внутренней связью.

В прошлом телохранитель Вова был «прикреплённым», как называли охрану высших партийных чинов. Успел застать славные времена – на излёте, когда личка жила без особых хлопот, заботясь лишь формальным сопровождением. Зато летала на самолётах с отменным бортпайком, а поздними вечерами где-нибудь в Ливадии или под Гаграми «деды» со стажем, слегка поддав, позволяли себе наперегонки гонять по горному серпантину в служебных тачках. Заводить друзей вне секретной среды запрещалось, мужики годами варились в тесном кругу, через пустой риск расходуя молодецкую удаль.

– Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов, – раздалось в ухе. – Чьи строки?

– Пушкин, – с ходу ответил телохранитель Вова.

– Это про твоих бывших. Мандельштам… А вот скажи: допустим, нужна черепица на дачу. Есть финская и наша, дешевле.

Какую возьмёшь?

– Если на рупь дешевле, зачем мне наша?

– А вполовину?

– Вполовину – мусор, деньги на ветер.

– Грамотеешь, грамотеешь… – раздумывая о чём-то, пробурчал Власыч. – А если по-чесноку? Чтоб ценой и качеством?

Телохранитель Вова быстро вошёл в житейскую тему, природная смекалка подсказала:

– Тираж нужен. Ежели весь посёлок уговорю нашу взять, цену можно срезать. Но вполовину не отдадут.

– Понял, понял, – весело отозвался Власыч и отключил связь.

Водитель Серёга с густой татуировкой на запястьях скосил глаза на телохранителя – о чём это они?

Донцов был доволен. Телохранитель Вова, как обычно, вывел его на любопытные выводы. Телохранитель Вова… Мужику под шестьдесят, но даже юнцу Серёге велит называть себя Вовой, говорит, удачная была кликуха, а он – суеверный, в его деле без фарта никак. Много повидал этот Вова, много разговоров слышал, и легли они на природную закваску. В минуты дорожного безделья Донцов любил подкинуть телохранителю дурацкий вопросик, знал: Вова с его здравой, практичной выправкой скажет что-то дельное.

Виктора не интересовала черепица. Отказавшись перебрасывать прибыль за рубеж, – ну, кое-что он в Европе припрятал на чёрный день! – Донцов, глядя вперёд, вложился в станкостроительный заводик. Дело новое, конкуренции нет, а завтра, глядишь, можно вылезти в лидеры перспективной отрасли.

Но рынок – под импортом. А донцовские станки, хотя простые, – пока! – по цене вровень с германскими. Кто их возьмёт? Виктор и без телохранителя знал, что для удешевления нужна крупная серия. Но практичный ум Вовы подсказал, как действовать. Договориться с путейцами о поставке нескольких станков, а может, скинуть цену, если они переоснастят сразу всю дорогу.

Отключив связь с телохранителем Вовой, набрал Кривцова, условился о встрече:

– Есть разговор!

С магистрали машина свернула на боковую улицу, затем в квартальный проезд и встала у двухэтажного дома со скромной неоновой вывеской над едва приметной, облупившейся железной дверью – «Черепаха». Когда Донцов прикатил сюда впервые – кстати, с Кривцовым, который поручился за него, – телохранитель Вова намётанным глазом определил:

– Бывший детсад, доконно. А вот и детплощадка, ноне – парковка. Уютное местечко для высшей лиги слуг и печальников народа.

Ресторан «Черепаха» внешне выглядел непрезентабельно, даже удручающе. Но за пыльной дверью во всём блеске открывалось скромное обаяние новой русской буржуазии. Владелец заведения Жора Бублик – по слухам, в прошлом браток, присвоивший общак, и вовсе не Жора и не Бублик, а лицо азиатского происхождения, – притащил из Италии девяностых тогдашнюю моду на контрасты: фешенебельные клубные рестораны, где собиралась деловая, а отчасти и политическая знать, не били в глаза пышной рекламой, поражая изысканностью интерьеров. Но «Черепаха», понятно, переплюнула итальянских предков по роскоши. Зеркала в широких золочёных рамах, резной дубовый декор по стенам, потолки в пасторальных росписях, причудливые полотна в стиле модерн, по углам роскошные трёхламповые жирондоли в старинном стиле. При первом взгляде на это изящество Донцову померещилось сравнение со светским храмом. Но когда поднялся на второй этаж, предназначенный для людных застолий, образ храма уступил подобию расписных кремлёвских палат.

Доступна «Черепаха» была лишь обладателям клубных карточек, обретение которых дозволялось по рекомендации завсегдатая ресторана. И хотя снаружи не было охраны, в предбаннике дежурили два «дверных доводчика» – крепких мóлодца с припухшими ниже глаз скулами – верная боксёрская метка, – не допускавших в заведение посторонних. Сюда наезжали великосветские хайлайфисты, солидные клиенты – не кутить и не в поисках интимных приключений, а в своём кругу «сверить часы» в оценке текущих событий или поразмышлять с заглядом в завтра. Впрочем, ещё при первом визите Донцов обратил внимание, что на открытой гардеробной висело изрядное число пальто и шляп в стиле «унисекс», годных и для мужчин и для женщин.

Кухня здесь была отменная, о чём напоминало витиеватое меню. Осетрину подавали звеньями, во всю толщину рыбы. А после ответных российских санкций появился синий вкладыш с дерзким уведомлением: «У нас вы никогда не пожалуетесь на отсутствие рокфора или хамона».

Для Донцова резервировали столик, но едва он переступил порог, справа раздались возгласы:

– О-о! Донцов!

– Власыч, причаливай к нам!

За круглым столом на пятерых сидели четверо филигранных – по классификации Жоры Бублика – клиентов, среди них, кстати, два Виктора, и Донцов в очередной раз поприятствовал, что в дружеском кругу за ним утвердилось «Власыч» – не в качестве возрастной заслуги, а для удобства общения: и звучит и сразу ясно, о ком речь.

На горячую закуску заказав говяжью мексиканскую кесадилью – пальцеоблизательно! – вслушался в застольный разговор.

– Он, конечно, отмотивировал их по полной. И министра и губера, – веско говорил Виктор Жмур, худой, кадыкастый, в строгом чиновном прикиде, с безвкусным жёлтым галстуком. Жмур начинал скромным помощником адвоката, но судьба, по его словам, сделала то ли мёртвую петлю, то ли сальто-мортале, и он, едва не сгинув, почти утонув, вынырнул на стремнине бизнеса. Теперь Жмур – член совета директоров крупной компании и, поговаривали, удачно «обставился» пакетами акций, а кроме того, вошёл в клан офшорной аристократии, успешно вывозил за рубеж честно уворованные деньги. – Засуетились, как тараканы после дуста. Он им дал месяц, а их сиятельства за сутки полигон закрыли.

Донцов сообразил: судачат о балашихинской свалке. После прямой линии с президентом она стала символом нынешних порядков.

Свалка мусора! Сколько вокруг неё свистопляски!

И впрямь тянет на символ.

– Как бы т-такая торопливость боком не вылезла. Куда т-теперь московский хлам везти? Ну, назначили другие полигоны. Но это н-новые покатушки, иной километраж. А времязатраты? Цены выше. У-у-у! Н-неразбериха – с ум-ма сойти. Нелегальные свалки пойдут, начнут сбрасывать мусор в кустах, всё Подмосковье изгадят. Для ГАИ новый грев, откроют охоту на нелегалов. Как п-писал классик, од-дин коверкает, другой расковеркивает. – Валерий Шлёнский, совладелец крупной айтишной фирмы, говорил неторопливо, с лёгкой запинкой.

– О чём вы, люби-друзи? Всё образуется. Нормальный российский формат. Капля, попадая в море, становится морем. Типичный сюжет эпохи. Российские обыкновения.– Жмур обожал изъясняться формулами.

– Не скажи. Очередное бубнилово, и только. Пустое: ставлю дюжину шампанского против бутылки колы. Одну проблему закроют, десяток новых наплодят. Кругом безладица. – Это другой Виктор – Шаринян, герметичный по части эмоций. Но сегодня, кажется, и его прорвало. – Кстати, восьмое аграрное правило утверждает, что избыток одного удобрения не может компенсировать нехватку другого. Оно применимо ко всему. А ты что, Власыч?

Донцов сидел с полным ртом, и тот, который напротив, Гаврилкин из Минразвития, пришёл на помощь:

– Дайте ему прожевать, это не бычки в томате. С голодухи не догоняет, об что речь.

– И не м-манты с джусаем, – подыграл Шлёнский. – Да, кстати на кстати. Переносить технические законы на жизнь – не комильфо. Бердяев, например, писал, что штопаньем дыр капитализма м-можно создать новую общественную ткань. Прав он или нет, – не суть важно. Однако м-мысль заслуживает уважения.

Донцов поднял ладонь в знак готовности к ответу, сделал глоток минералки и после короткой паузы, завладев вниманием, внятно, расставляя слова, сказал:

– Меня напрягает, что мусорной свалкой занимается лично президент. Дурдом! В одиночку-то всем сопли не утрёшь.

– Вынужден заниматься… – многомысленно поправил Жмур.

– А это что в лоб, что по лбу. От перестановки слагаемых сумма не меняется.

– Слагаемые – это царь и бояре, – расшифровал Шаринян.

Донцов сперва кивнул, но сразу добавил:

– Ну-у, не совсем. Бояре, они жалованные, наследная знать. По мне, так важен факт: не проблемы экологии, а мусорная свалка в Балашихе! Антресоли демократии… – И осёкся.

В зал вошла женщина, поразившая Донцова на похоронах Соколова-Ряжского. Одета просто, но, по цветовой гамме, изысканно. Нежно-голубая, с белым отливом шифоновая блуза навыпуск, синяя юбка-карандаш и, как вишенка на торте, свободно повязанный розово-красный шейный платок и скромные тоже розоватые туфли «Мери Джейн» с ремешком на подъёме. Рядом шёл мужчина. Именно рядом – он смотрелся живым аксессуаром. Лицо его показалось Виктору знакомым, но где он встречал этого лощёного подтянутого господина в серой с отливом тройке и ботинках со стразами, Донцов вспомнить не мог.

– Т-ты чего запнулся? – удивился Шлёнский. – Об антресолях демократии это в самый раз.

– Погоди, забыл сделать важный звонок. – Донцов поднялся из-за стола, на ходу доставая смартфон, вышел в предбанник.

Решение созрело мгновенно. По сотовой связи вызвал телохранителя Вову, продиктовал:

– Запомни фамилию. Бо-го-духова. Фамилия редкая, в Москве Богодуховых немного. Мне нужны адреса и телефоны всех женщин этой фамилии в возрасте до тридцати. Подключи связи. Имени не знаю. Когда справишься?

– Если повезёт, сегодня. – Что значит «повезёт»?

– Если старый приятель с пятницы на субботу дежурит. – Ну, действуй.

Отключив мобильник, Донцов с матерным уклоном в свой адрес подумал: прошляпил! чего, дурень, раньше не беспокоился? сколько раз мелькало «Найти, найти её, разыскать!». А где я этого хмыря видел?

Вернувшись за стол, где продолжали обсуждать политическую пыль, поднятую мусорной свалкой, Донцов уже не принимал участия в разговоре.

– Н-неприятности? – участливо спросил Шлёнский.

– Нестыковочка нарисовалась, как говорится, судороги жизни, – отмахнулся Виктор и, словно бы соскакивая с неприятной темы, равнодушно поинтересовался: – Кстати, не знаешь во-он

того, костюмчик с отливом? У окна, с женщиной…

Шлёнский пожал плечами, но Гаврилкин ответил:

– Подлевский Аркадий, с Госимуществом связан. Акциденциями живёт, случайными доходами, фрилансер, искатель профита. Виртуоз сиюминутности. У него кликуха «Игрок», хотя впрямую финансами не занимается. По природе игрок, любит рисковые ставки. Но везёт человеку – всегда с избытком кэша! Альпари, вровень, честно, ухо-на-ухо не любит. Зато, бел-свет, в ступе дно прошибёт.