Полная версия
Казанский альманах 2019. Коралл
Но договорить ему не пришлось. В глазах Аю-Мамака вспыхнули ненависть и ярость. Изо рта вырвался звук, похожий на звериный рык, и копьё, единственное своё оружие, он с силой всадил в грудь врага.
Большое тело охотника Камаша качнулось назад и, не удержавшись на ногах, тяжело осело на снег. Он пытался ухватиться руками за торчавшее у него из груди копьё, но не смог и без сил рухнул на спину. По белому снегу расплылось чёрное пятно крови.
Аю-Мамак закричал от радости, но торжество его было недолгим – сзади кто-то успел накинуть на него аркан. Твёрдая, гладкая петля обвилась, как змея, и сдавила его тело.
Если не считать Камаша, сына Ярмека, набег обошёлся без крови. Пастухов взяли живыми, связали за спиной руки и увели с собой. Покосившийся шалаш сожгли, а тело Камаша вместе с убитыми собаками побросали в огонь. Скот, вяло щипавший на косогоре траву, копытами добывая её из-под тонкого пласта снега, изумлённый нежданной дикостью людей, погнали проторённой дорогой в Куксайскую долину.
VIIIНа восточной окраине Куксайской долины, ближе к лесистым горам, есть плоские возвышенности. На одну из них, самую большую и высокую, сюнны натаскали хворост. Одни на лошадях привозили его из леса, другие укладывали. Так поднялась огромная гора. Рядом поставили четыре столба, укрепив их на мёрзлой земле брёвнами крест-накрест. На столбах вровень с кучей хвороста соорудили деревянный помост и приставили к нему длинную лестницу.
Сегодня состоится здесь обряд поминания погибших на войне мужчин. Оставшиеся в живых сюнны готовились встретиться с душами родственников, которые до сих пор были не погребены. Скорбные и неприкаянные души их мыкаются по миру, нуждаясь в сострадании и покое. Сегодня им принесут жертву. По этому случаю будет приготовлена обильная еда, ведь не только измученные и усталые живые, но и мёртвые, вернее, души погибших, должны до отвала насытиться едой и питьём! Их ждут полные казаны варёного мяса. Но мяса в казанах духам недостаточно. Для полного успокоения им нужна кровь, живая кровь врага! Ради чего шли они по повелению тархана на войну? Что заставило их рваться в бой, в объятия смерти? Разве не жажда крови гнала их вперёд?! Да, они хотели крови, но вместо того, чтобы напиться крови врага, пролили свою и полегли на поле боя. «Крови дайте нам, – с тоской взывают они к живым, – крови! Хотя бы одну каплю! Капля крови сделает нас бессмертными!» Они умоляли, угрожали, мучили оставшихся в живых, то и дело являясь к ним в виде оборотней, призраков, чудовищ.
Когда всё было готово для почести убитых, вернулся Салчак, которому было поручено добыть пленника. Увидев издали всадников в сопровождении большого стада, сюнны радостно загалдели. Повезло Салчак-алыпу! Все бросились встречать победителей: у кого была лошадь – верхом, безлошадные же – на своих двоих.
Ощущение праздника, начавшееся с приветствия поохотившихся на славу участников набега, продолжалось до конца дня. С заходом солнца торжество перекочевало к возвышенности с хворостом. Люди там толпились с утра, а к вечеру их становилось всё больше и больше. Ближе к середине, возле столбов с помостом теснились пешие, а позади плотной стеной окружали их конники.
Когда совсем стемнело, и глаза уже мало что различали, в центре вдруг застучали барабаны. Народ притих. Из темноты верхом на белом коне явился тархан. Коня его кто-то вёл под уздцы. Прямо державшийся в седле тархан остановился в некотором отдалении от столбов. Барабаны смолкли. Установилась тишина, полная тревоги и напряжения. Сотня певчих с сильными басовитыми голосами затянули печальную, рвущую душу песнь. Все эти певцы были камами, постоянными исполнителями погребального обряда.
Слова песни говорили о неизбежности смерти и взывали к душам умерших, прося у них прощения. Но вот пение подошло к концу. Певчие помолчали, потом затянули новую мелодию. Стена всадников на западе дрогнула и расступилась, оставив узкий промежуток. Запад, куда по обычаю выносили покойников, считался обиталищем смерти. Из промежутка, конец которого терялся в темноте, появилась худая, в белом одеянии, без единой кровинки в лице старуха с большим тяжёлым ножом в руках. То была сама смерть. Когда старуха проходила мимо, люди невольно шарахались, вскрикивали и закрывали лицо руками.
Старуха тащилась медленно. Тысячи мужчин, замерев, ждали, когда она доберётся до лестницы, ведущей на помост. Дряхлая и бессильная развалина остановилась – стена всадников снова сомкнулась.
Промежуток на западе закрылся, зато такой же открылся на востоке. Вдоль него с обеих сторон на длинных шестах зажглись огни. Забыв о внушающей ужас старухе, люди устремили взгляды туда.
По освещённому проходу вели молодого мужчину, руки которого были связаны за спиной, а грудь стягивал аркан. Голова непокрыта, поношенная одежда не по погоде легка. К нему с двух сторон приставлены вооружённые мужчины, а сзади шёл третий, держа конец аркана. Пленник, невысокий, широкоплечий, крепко сбитый, шёл, тяжело переставляя ноги. Это был тот самый «бессердечный разбойник», «лесной дикарь» Аю-Мамак. Человека, который показывал сюннам дорогу, преданного тархану Камашу, он на глазах у всех заколол копьём. Вот почему решено было в жертву принести его, а сородичей превратить в рабов.
Перед лестницей обречённый остановился и огляделся. Перед ним стояли такие же, как он, люди, только жестокие и бессердечные. «За что? Почему?» – говорил его печальный растерянный взгляд. Ему хотелось кричать, да так, чтобы из равнодушно уставившихся на него тысяч глаз брызнули горячие слёз жалости и сочувствия, чтобы эти люди поняли, что он такой же человек, как они, – молодой, здоровый, добрый. Что за горами у него тоже есть старая мать, отец, молодая красивая жена. Хотелось сказать: «Почему, за что собираетесь вы лишить меня жизни, разлучить с солнцем, миром, женой?..»
Но ничего этого сказать он не мог. Только из глаз выкатились две чистые и светлые, как жемчужины, слезинки. Слёзы, видимо, вернули его к реальности. Он понял, что желание его – это малодушие. Разве сам он не убил когда-то медведицу! Ни он, ни зверь не пожалели тогда друг друга. А этих много, и они не медведи, а гораздо хуже. Глаза их такие бездушные, в них столько злобы, чего не было в глазах даже зверя. Нет, эти не поймут его, не пожалеют…
Он расправил сдавленную арканом грудь, поднял голову и с большим трудом стал взбираться по лестнице. Охранники полезли за ним. Старуха-смерть ждала его наверху. Последним на помост поднялся кам в длинной шубе и лоснящейся от долгого использования можжевеловой палкой в руке. Он сверху окинул взглядом толпу, отыскивая тархана. Взгляды их встретились.
– Итак, приступим с помощью Аллаха? – спросил кам.
– Приступим, – отозвался тархан.
Стоящие на эшафоте зашевелились. Охранники крепко ухватили Аю-Мамака за связанные руки, натянули аркан. Старуха стала медленно поднимать нож.
– Ты раб Аллаха, такова твоя судьба, – сказал кам, обращаясь к обречённому. – Мы приносим тебя в жертву тысячам наших родных, которые были убиты на войне с чинами. Душа твоя воспарит к Аллаху. Когда будешь там, скажи: пусть убитые наши братья не таят на нас, живых, обиду. Пусть в дела наши не вмешиваются и не чинят нам зла.
Мамак не смог ответить каму – старуха-смерть неожиданно бодро взмахнула ножом, и голова молодого алыпа, который был так отважен, состязаясь за любимую, отделилась от туловища и скатилась вниз. Из раны хлынула горячая кровь.
Теперь уж алчные духи вдоволь напьются крови. Успокоившись навеки, они вместе с душой Аю-Мамака улетят на небо, чтобы на следующий год вернуться на землю зелёной травой, пчёлами и цветами, бабочками и листьями. Так что не засохнет корень жизни.
Слава, вечная слава тебе, дорогой брат мой! Святая кровь твоя воскресит тебя из мёртвых и продолжит жизнь!
IХЛюди стояли, затаив дыхание, потрясённые страшным зрелищем. Кто-то из мужчин поджёг хворост. С трудом выбившийся из-под мёрзлых веток живой огонёк вначале боязливо рыпался во тьме во все стороны, не имея сил разгореться. Но вот в костёр, как того требовал обычай, вылили горшок масла – дар Матери-огню. Огонёк тотчас окреп и весело заплясал, треща и рассыпая искры. Языки пламени принялись лизать сучья и ветки. На глазах у тысяч людей началась тяжба огня и хвороста, огня и воды. Заледенелые сучья, не желая сдаваться на милость огню, шипели, попискивали, выжимая из-под коры влагу, силясь потушить пламя. А оно, притихнув на время, набиралось сил, чтобы взвиться внезапно, с жадностью накинуться на хворост и пожирать его. То тут, то там слышалось, как с жалобным хрустом ломались сучья, будто стонали в ответ на победное беспощадное шествие. Ветви тонкие и потолще, попав в круговерть огня, превращались в кроваво-красные угли и рассыпались пеплом.
А люди, целые поколения людей, угодив в жерло смерти, не превращаются ли они в подобные обгорелые головешки, не рассыпаются ли в прах! Сколько их полегло в землю Аръяка! Мужчин… Крепких, сильных алыпов! – Все канули в вечность. И поделать с этим ничего нельзя! Сколько пропало молодых, которые были надеждой и будущим сюннов! Да пребудут их души в раю! Только молю тебя, мой Тенгре, сделай так, чтобы они не вредили живым, хотели бы им только добра…
На разгулявшееся пламя тархан смотрел со страхом. Блики играли на его заросшем щетиной исхудалом лице. Но огонь не в силах был хоть сколько-нибудь утешить его душу с её глубоко затаённой болью. Напротив, чёрные тучи над ней лишь сгущались. И туч этих вполне хватило бы на то, чтобы залить всё это буйство огня. В глазах тархана словно оживали тысячи, десятки тысяч воинов, которые полегли далеко отсюда. Его преследовали их крики, плач, жалобы. Казалось, не языки пламени плясали перед ним, а призраки разъярённых, умоляющих, исступлённых, доведённых до отчаяния людей. Они будто требовали вернуть им бездарно загубленные жизни, угрожали, пытались дотянуться до тархана и испепелить его своими огненными руками.
Оказавшись под впечатлением огня в объятиях тревожных воспоминаний, тархан внезапно зарыдал. Проливая слёзы, он направил коня вниз по откосу. За ним последовали Котлуг-бек, Кара-Тире-би, Салчак и прочие приближённые. Все, как один, вторили тархану, надрываясь в плаче.
Тархан со своей свитой трижды – с запада на восток – объехал костёр и отправился прочь. После них к огню подходили другие мужчины. Они тоже испускали вопли, в кровь расцарапывали себе лицо и также трижды обходили холм. Каждый произносил имя убитого— родственника, знакомого, близкого – и бросал в костёр какое-нибудь подношение Матери-огню: ветку, палку или щепку. Брошеное в огонь становилось призраком погибшего. Ритуал этот полностью заменял обычное погребение покойного. Как невозможно возрождение погребённого, призрак сожжённого на костре так же не мог вернуться к жизни. Но хоронящий в огне должен быть уверен, что человека, о котором он думает, точно нет в живых. Ошибка могла навлечь беду и даже внезапную смерть.
ХТуман-тархан знал, что старший его сын, рождённый от старшей жены, в тот памятный день воевал под началом Кара-Тире-бия и дрался в переднем ряду. Знал также, что все почти джигиты тагин-углана погибли. Ему докладывали, что два-три человека, которым удалось укрыться от страшных чинских стрел, видели своими глазами, как сын его упал с лошади посреди всей этой кровавой кутерьмы, и были уверены, что остаться в живых он никак не мог. Услышав такое, тархан ощутил, как сердце его пронзила боль, ведь сына от старшей жены он всё же любил искренне, всей душой. С другой стороны, как ни странно, весть о гибели Албуги принесла облегчение. В сердце тархана давно сидела заноза, причинявшая боль. Точно так человеку становится легко, когда внезапно лопается мучивший его нарыв.
Как бы то ни было, тагина-углана, похоже, нет в живых, и связанные с ним беспокойство, сомнения, душевные муки, теперь уйдут навсегда. Чувство освобождения было столь велико, что на время позволило даже забыть о позоре и горечи поражения в войне. К радости избавления от переживаний, связанных с сыном, добавилась радость избавления от преследования Ментьяна. Ему было так хорошо, что какое-то время казалось даже, что победу в войне одержал он.
Отделавшись от непрерывных скачек, от спешки и постоянной нужды прорываться куда-то, тархан успокоился и посреди неприступных, высоких гор чувствовал себя в безопасности. Однако о сыне он теперь начал думать по-другому. Ведь мёртвым Албугу он не видел и голову сына ему никто не принёс. Уверения людей, будто они видели что-то своими глазами, часто бывают обманчивы. Какие же у него основания думать, что в этот раз всё не так?
Туман-тархан уже начал было привыкать к Куксаю, как душу его стало точить нечто другое, так встревожившее его в своё время. Здесь в тихой долине, вдали от суетного мира, он вспомнил вдруг свой таинственный, никем не разгаданный сон, где он, старый раненый тигр, бежал от молодого быка и укрылся в горах. Вход в укрытие своё завалил громадным камнем. Но это не спасло его: с неба спустился орёл, подхватил раненого тигра и унёс с собой.
Это был страшный, очень страшный сон. Казалось, в жизни его всё происходит, как в том сне. Но толкователи снов, ни Баргынтай-баба, ни мать Кортка-бике смысла сновидения не поняли. Или они умышленно отправили его по ложному пути?! За это их следовало посадить в арбу, запряжённую быками, поджечь и отправить в степь! Впрочем, он сам побоялся тогда рассказать им всё полностью.
Теперь-то он понимает, что молодой бык – это, конечно, Китай. Кто же ещё?! Он, старый тигр, вступил в драку с молодым быком и, израненный, весь в крови, укрылся в горах. Всё так. Остаётся лишь ждать с неба орла. Кто же это будет?!
Орёл – это сын Тенгре, сын неба. Туман-тархан знает, что прилетит он для того, чтобы забрать его в страну вечности, откуда не возвращаются.
Но когда это случится?
И главное, кто это может быть? Ментьян, который гнался за ним? Или другой кто-то? Предсказывали, будто это старший сын его. Но Албуги нет. Жив ли, мёртв ли он, его всё равно нет.
Скорее всего, это он, Ментьян, те же чины. Тархан о них не знает ничего, где они, что делают. Ушли на восток или на запад? А может, пропадают на морозе в голой степи? Или вернулись к себе? А вдруг… напали на след и идут сюда? Что же ему делать в таком случае? Куда деваться?
От подобных мыслей тархан терял голову и не мог придумать ничего нужного. Он молил лишь о помощи Тенгре.
Объезжая костёр, тархан хотел бросить в огонь щепку, назвав имя Албуги, но удержался. В нём вдруг проснулось сомнение. Когда он доставал щепку, предназначенную Албуге, рука невольно задрожала, и щепка выпала. Непонятный страх охватил тархана. Он взмок от волнения и поспешил покинуть костёр. Спустившись с холма, остановился и с облегчением перевёл дух: он был рад, что случай спас его от ошибки и, похоже, помог избежать смерти.
Возле костра ещё долго не умолкали плач и всхлипы. В зимней степи среди ночи слышались и другие звуки. Горы хвороста, лестница, столбы с помостом – всё сгорело дотла, осталась лишь большая куча золы и угля. В заключение обряда в кострище со всех сторон со свистом полетел град заговорённых стрел. Ни один призрак не должен был оставаться там. Им полагалось навсегда покинуть землю и не мешать живым. Ни одному духу не удастся спрятаться в золе.
Так похороны подошли к концу. Люди отправились к казанам – начинался праздник.
ХIКогда Сылукыз приближалась к Язулыкая, начинало светать. Она видела знакомые деревья, камни, ложбины. Оставалось совсем немного. Скоро березняк, а потом спуск к ручью, звенящему под тонкой коркой льда. А там холм. Если подняться на него и посмотреть вдаль, она увидит их. Справа, на пологом склоне горы покажутся стада; слева, на ровной площадке – их шалаши. Надо торопиться! Быстрей, как только можно быстро!
Так она подбадривала себя, хотя сил оставалось мало. Казалось, руки и ноги стали деревянными. Ей очень хотелось есть, хотелось спать. Глаза невольно закрывались, и тотчас перед ней возникали обворожительные видения: тёплый дом, пылающий очаг, мягкая постель. Хотелось остановиться и чуть-чуть вздремнуть. Не удержавшись, раза два она всё же постояла, прижавшись к шершавому стволу дерева. В тишине какие-то посторонние звуки заставили её испуганно насторожиться. Вот с громким треском сломался сухой сук; потом сверху в сугроб ухнуло что-то тяжёлое; а тут поблизости внезапно то ли завизжал кто-то, то ли зарыдал, да так, что у Сылукыз сердце зашлось от страха. Некоторое время она постояла, прислушиваясь, потом снова тронулась в путь. Когда рассвело, пугающие звуки исчезли. Усталость вроде тоже забылась. Преодолев редкий березняк, спустилась к ручью. Пройдя берегом, подошла к холму. В этом месте ручей сворачивает влево и уходит в сторону, справа длинный пологий подол горы обрывается, не достигнув ручья. На берегу грудились крупные камни. По ним идти было трудно, поэтому она, чуточку свернув, пошла в обход.
Перед подъёмом на холм остановилась и, обернувшись, посмотрела на след своих лыж поверх пушистого снега, на дальний березняк. Прислушалась. Ей казалось, что отсюда должны быть слышны голоса животных и людей. Но как она ни напрягала слух, звуков не было. Услышала лишь, как лёгкий ветерок, пролетая, зашуршал верхушками деревьев.
Собрав остаток сил, Сылукыз двинулась вперёд. До подъёма шла хорошо, но последние шаги наверх дались с трудом. Снега на холме было мало, поэтому лыжи пришлось нести в руках. Странно чувствовать под ногами твёрдую нескользкую землю. Споткнувшись о корень травы или о камень, она упала и больно ушибла руку. Это разозлило её и, казалось, лишь добавило сил. Она пошла быстрее и вскоре была на другой стороне холма. Перед ней лежала долина Язулы-кая.
Сылукыз стала внимательно всматриваться туда, где стоял шалаш пастухов, но не увидела его. Это было очень странно. «Неужели заблудилась? – подумала женщина. – Нет, всё верно. Вон знакомые скалы, деревья, кустарники. Вон слева, внизу, болото, лес. Вон там был шалаш. Постой-ка, почему же он такой чёрный и низкий? И потом… нет животных. Где же, где они?!»
Сердце женщины сжалось в предчувствии беды. Она вдруг ощутила в себе перемену. Одеревеневшие было руки и ноги стали лёгкими, глаза открылись, сон, который мучил её, словно рукой сняло. В то же время где-то внутри появилась жгучая, щемящая боль.
Сылукыз снова надела лыжи, поправила за спиной колчан и легко заскользила вниз по ухабистому склону.
ХIIВсё вокруг было знакомо ей: горные ущелья, большие камни, торчавшие из земли, островерхие скалы. На пастбище, покрытом снегом, осталось множество следов от лошадиных, коровьих, овечьих копыт и кучки навоза. Зимовье было пусто, совершенно заброшено. Весь широкий простор, начиная от бледного солнца и кончая мрачными скалами, сохраняло мертвящую тишину, от которой холодела душа. Лишь вытоптанный снег да оставшийся в воздухе едва уловимый запах стада говорили о том, что какие-то люди были здесь совсем недавно. Хуже всего было то, что исчезли не только люди, стадо, собаки – не осталось даже шалаша. Вместо него чернело пепелище с недогоревшими головешками.
Добравшись до места, где стоял шалаш, Сылукыз скинула лыжи, сложила рядом оружие, припасы еды и стала растерянно смотреть на кучу золы и угольев, над которыми ещё курился слабый дымок. В жизни ей много раз приходилось видеть горячие угли и обгорелые головешки. Не глядеть на огонь, на курящийся над ним дым невозможно. Есть в огне, в дыме некая сила, которая завораживает человека. Огонь – это святая мать всего, что есть живого на свете. Он и пугает, и чарует в одно и то же время. Правда, дикие животные, завидев огонь, бегут прочь. Но ругать, обижаться на него нельзя. Мать-огонь любить, уважать надо, ценить каждую её искорку. Но вот она же уничтожил шалаш, стёрла с лица земли… Впрочем шалаш можно построить заново. Но где были люди, почему не уберегли жильё своё, не сумели вовремя ублажить Мать-огонь?!
Где славный её муж, братья его где? Напал на них кто-то или Мать-огонь погубила вместе с шалашом?
Такие мысли теснились в голове Сылукыз. Она просто не знала, что думать. По правде говоря, женщина всё ещё не могла поверить глазам своим.
Долго стояла Сылукыз над пепелищем, как вдруг ей показалось, что сзади кто-то есть. Она живо обернулась и увидела Аю-Мамака, который пытался что-то объяснить любимой жене. Видение тотчас исчезло. Сылукыз стало жутко. Она покачнулась, стала внимательно оглядываться вокруг, надеясь всё же обнаружить кого-то, и увидела на снегу капли крови. Это, конечно же, его кровь! Сомнений больше не было. Она всё поняла. Стало трудно держаться на ногах, и она без сил опустилась на снег. Сидя на твёрдом снегу, она стала тихонько всхлипывать. Всхлипы всё усиливались. Она дрожала – холод пронизывал насквозь. Горе было так беспредельно велико, что, дав ему волю, она вдруг завыла – дико, во всё горло, и стала неистово биться и метаться по земле. Наконец Сылукыз заплакала. Горячие слёзы брызнули из глаз. Почувствовав облегчение, она затихла. Тяжёлый сон тотчас навалился на неё.
Когда Сылукыз открыла глаза, было всё ещё светло, правда зимнее солнце начинало уже клониться к западу. Она долго не могла понять, где находится. Посмотрев по сторонам, вспомнила всё. Боли она почему-то не чувствовала. И делать ей ничего не хотелось.
Вспомнив о еде, молодая женщина стала осматривать пепелище. Среди золы и потухших угольев обнаружила слабую струйку дыма. Выходит, огонь ещё не погас. «У них должен быть горшок», – подумала она, с трудом поднялась, стала ворошить угли и выкопала обгорелые кости человека. Сердце её сжалось.
– Ты ли это? – прошептала она, обращаясь к мужу. И сама ответила на свой вопрос: – Кто же, как не ты, если на снегу твоя кровь?
Сылукыз выкопала ещё несколько костей, сложила вместе и придвинула к ним обуглившиеся головешки. На снегу валялись былинки сена, мусор. Она подобрала их и положила на кострище. Вскоре костёр ожил, недогоревшие куски дерева и кости воспламенились. В золе нашёлся знакомый горшок с обуглившейся кашей. Она собрала снег с пятнами крови и положила в горшок. Костёр некоторое время шипел, но в конце концов разгорелся. Так что не только кости Аю-Мамака, но и кровь его сгорели в огне. Святая душа вознеслась на небо.
Так женщина похоронила мужа. Потом сгребла горячие угли в сторону и, распрямив спину, подошла к лыжам. Оставаться здесь дольше было нельзя. Надо бежать. Бежать как можно дальше.
По следам животных, направленных в сторону Куксайской долины, Сылукыз догадалась, что тот подлый соплеменник её, видимо, привёл оттуда людей тархана. И скотину, и пастухов они угнали с собой. Одного человека убили. Всё было так, иначе быть не могло. Теперь все они там, в Куксае, – и шкура продажная, и сыновья старика Кондыза, и зять его, и работник. Пока не увидит их, не отомстит за мужа, покоя ей не будет. Она найдёт негодяя, обязательно найдёт и плюнет ему в мерзкую рожу.
ХIIIСылукыз рассчитывала быстро попасть в Куксайскую долину, но добраться туда оказалось нелегко. Дорога была знакома, она могла бы идти с закрытыми глазами, но чем дальше она уходила от Язулы-кая, тем больше нарастали в душе беспокойство и смятение. Всё было чужое. За каждым деревом, чудилось ей, прячется кто-то и наблюдает за ней. Решимость и безрассудство постепенно покидали её.
И куда она спешит? Кто ждёт её там? В Куксае полно врагов. Они убили мужа. Расправились с его братьями, забрали скот. Она так одинока… И что она, женщина, может им сделать? Как отомстить?..
Сомнения одолели Сылукыз, в сердце закрался страх. В конце концов она приняла решение вернуться домой… но не вернулась. Кто-то будто на аркане тащил её дальше.
Короткий зимний день уже погас, а ещё и половины пути не пройдено. Она всё шла и шла, пока к полуночи не вышла на широкий простор. Вдали, посреди долины, горел, рассыпая искры, огромный костёр. Женщина остановилась. Чёрные клубы дыма вперемешку с красновато-жёлтыми языками пламени волнами устремлялись кверху. «Там горит что-то!» – подумала Сылукыз, и ей вдруг стало очень страшно.
Однако зачарованная зрелищем пылающего костра она успокоилась и поспешила дальше. Оказавшись на ровной земле, Сылу-кыз поспешила к костру. По дороге разглядела какие-то шалаши, лошадей, толпы людей. Повсюду слышались ржание, звон удил, сдержанные голоса мужчин. Это были чужие. «Может, всё же повернуть назад, пока не поздно?» – снова подумалось ей. Но пылавший вдали костёр с неодолимой силой влёк её к себе.
Когда женщина приблизилась к костру, обряд жертвоприношения был завершён. Возле огня всё ещё стояли люди – кто в одиночку, а кто небольшими кучками. Были здесь и конные, и пешие.
Чтобы не привлекать внимание, Сылукыз сняла лыжи, взяла их в руки и стала подниматься на холм, к огню. Сюнны сразу заметили оказавшегося на свету человека с лыжами в руках, в одежде из шкур, какую носили только охотники. Было ясно, что это чужой, пришлый из леса. Несколько сюннов тотчас окружили Сылукыз, думая, что это мужчина.