Кукушкины детки

Да полно, одними ли и теми же глазами сам-то ты в разные моменты смотришь на нее? Будто сам ты один. Будто сам, обмакнув предварительно взгляд в слякоть отцовых наставлений, не несешь иногда запечную чушь? Будто не демонстрируешь этот свой сентиментальный туман как самое драгоценное, что вообще в тебе есть.

Тебя в детстве, наверное, научили, что юродство души откровенно показывать – признак добродетельного человека. Послушный мальчик ничего не станет скрывать, все равно из него все вытянут. Только мне-то это зачем? Я не собиралась никаких безобразий предотвращать. И не хочу никаких подноготных знать насчет всяких чистых, хороших, возвышенных чувств. И прочих пакостей.

Ну это, Даш, перебор – ты злишься напрасно. Зря возбуждаешь в себе отталкивающую зверушку. Или это, пожалуй, Илья ее зря возбуждает в тебе. Зверушка щетинится, зубками клацает, возмущена, заслоняет собою ту Дарью, с которой так любит общаться Илья, когда он нормален: остроумен, дурашлив, напорист.

К сожалению, теперь уже речь не может идти о ясно очерченных лицах – Илюше и Даше. Теперь между ними натянуты прочные нити, и от того, кто и как за нить тянет, от каждого непроизвольного движения пальцев зависит, какой облик примут она и он в следующий момент. Они как бы раскачиваются на качелях, пристально глядя друг другу в глаза, и от этих качаний, взвешивающих переменчивые их состояния – реакцию их друг на друга, – никак все не может установиться желанное равновесие. То дух захватывает от радости, то тошнит…

ТАК ДЕМОНЫ ГЛУХОНЕМЫЕ ВЕДУТ БЕСЕДЫ МЕЖ СОБОЙ

– Ты все норовишь какое-нибудь ошеломляющее признание сделать. Из своего арсенала. Руссо в пароксизмах исповеди… Хочешь во мне сантименты возбудить?

– А что плохого ты находишь в сантиментах?

– Нет уж, не надо, а то в прострацию снова впадешь. И так уже ясно, что природа твоих откровений и прочей тоски состоит просто в том, что воспитатели до сих пор твоим поведением руководят…

– Но нынче-то я славным бесом обуян. А вот у тебя настроение, что-то ни к черту – задираешься.

– Ну а что, интересно, хотел ты услышать? В конце концов, раз видишь, что я не могу тебе приятный разговор организовать – иди погуляй…

– Нет, я все же немножко побуду…

– И в конце концов из-за этого хныкать начнешь.

– Специально к тому и веду.

– Ты просто щелчка по носу хочешь…

– А у тебя в предвкушении такой возможности тембр голоса даже меняется.

– Ого, эксперименты с моим голосом? Давай-ка лучше прими какую-нибудь таблеточку. Хочешь, я седуксен дам?

– Уже злишься – значит, я прав. Но вообще, ты не злишься. Точно так же всегда вела себя моя сестра, когда…

– Послушай, мне плевать на твою сестру. Прекращай эти игры. Ты меня завести хочешь… Зачем?

– Все, молчу.

Молчит, но не прекращает. Ну вот что ты так пожираешь Дарью глазами? Совсем распоясался! Смотрит пристально – надо бы поставить его на место, но – этот взгляд проникает до дрожи в коленях… Захотелось их сжать, удержать эту дрожь. Сжав, затаила дыхание, пережидая коллапс истомы, взяла себя в руки, коснулась колечка, отвечая на Ильин вопрос чуточку дрогнувшим голосом. Начала в такт биению крови колечко снимать-надевать – раз, другой, третий… Илья, не смотри на колечко, это неприлично, уж смотри лучше Даше в глаза. Посмотрел – Дарья вздрогнула, отвела лицо вправо, улыбнулась, куснула губу, сказала: «Почему-то женщины всегда смотрят прямо в глаза, а мужчины – куда-то в сторону». Он ответил: «Я – прямо». А потом нагнул голову, стал ковырять гнутой вилкой в тарелке…

Перед Ильей на тарелке свежеобжаренная, сочащая кровь Дашина печень. Вкус специфический. Он ее пожирает с тоской. Эта тоска рождает блеск влаги глаз оскорбленного достоинства отца: эхе-хе – взгляд вверх и немного направо. Не на икону ли своей судьбы?

ИЛЮША В СВОЕМ РЕПЕРТУАРЕ

Поля делает печальное злое тупое недовольное чем-то лицо. Вздох, ироничные губы, покачивание головы… Все мы – отец, мама, брат – всегда боялись этой маски: сейчас начнется. Непредсказуемое. Что там у нее на уме? Даст по морде, пойдет изгаляться над тем, какой я урод… Пока не поздно надо что-нибудь предпринимать – задобрить, предотвратить, успокоить. И он, дурачок, начинает дергаться. Что-то демонстрировать. Какой он хороший мальчик – ест ножом и вилкой, прижав руки к ребрам. Спешит, руки дрожат, все из них валится, бьется. В конце концов он только с большим успехом получает свое.

Даша, старательно скалясь и облизываясь, отчленяет от тулова ногу – плохо прожарено, потерпи, я сейчас. Илья терпит, конечно, ощущая, как вирус тоски точит его изнутри. Печень это такой продукт – в нем откладываются все яды. Озноб тычется между лопаток, глаза полнятся влагой растроганности – он их прячет, но – от Дарьи не скроешься. Она легко читает все подтексты душевных движений Ильи. Он это знает. Это его и раздражает и влечет одновременно. Тут как бы ведешь запретные, непозволительные разговоры в открытую. Если заврешься, Дарья может и одернуть: нет, это уже какая-то фрейдуха пошла. Но продолжай, продолжай – весьма интересно. Ты на верном пути – мне это нравится. Хоть это и странно… Вот только зачем ты все время цитируешь? Неуместно. Всегда неуместно. Что ты этим сказать хочешь? Хочешь себя знатоком показать? А получается… шагу не ступишь сам по себе. Всегда с оглядкой – можно ли? Можно! Смелей и оставь свой набор мандельштампов в покое. И забудь об отце…

И НОСОМ НЕ ХЛЮПАЙ

– Нос заложило.

– Заложник, что ли, в носу?

– Ты что имеешь в виду?

– Сам как будто не знаешь… Не нервничай. Успокойся…

– Покой нам только снится…

– Это кто сказал? Твой заложник?

– Ну ладно, ты это… говори нормально. Что ты, ей Богу…

– Простыл, что ли?

– Да, боюсь…

– Ты что-то слишком всего боишься.

– А как не бояться? Все время, ей Богу, на грани, все время – как будто бы кто ножку ставит. Ты это ведь вот даже и вообразить себе не можешь – какой ужас охватывает, когда чувствуешь такое… В общем, першение в горле и этот озноб, волосы дыбом. Ходишь как над пропастью, а тебя в нее тянет и тянет… Сорвешься – кто будет лечить? А ты говоришь…

– Я просто тебе предлагаю не бояться.

– Спасибо, сейчас пройдет.

– Ты, брат, так сам себя в болезнь вгоняешь. Перестань. Слышишь? Не кисни, а то и вправду заболеешь. Очнись! Ну?..

– Я требую, чтоб улыбнулся ты?

– Ну хватит. Я, наконец, хочу говорить с тобой, а не с тем, что в тебе копошится.

НО НЕЗАМЕТНО ПРИСПЕЛА ПОРА УЕЗЖАТЬ…

Все же мы решили искупаться – на прощание, ночью, несмотря на пронзительный ветер, крутую волну, холодную воду… А вернувшись домой после бодрящего душу купания и согревающей выпивки, захмелевшая Дарья обнаружила – Боже! – утрату самой наинужнейшей интимнейшей нижней детали купального своего туалета.

Она их потеряла в пути. Не беда – этот автор, идущий по следу, подобрал ее тонкие трусики и аккуратно развесил сушиться. Однако, конечно, из скромности, никому ничего не сказал. А Дарье было так жаль иностранной изящной вещицы… И когда все разошлись, Илья, тут как тут, предложил ей вернуться на пляж поискать в потемках утрату.

ЗАЖИГАЯ ТРЕСКУЧИЕ СПИЧКИ ВО ТЬМЕ ОПУСТЕВШЕГО ПЛЯЖА

Само собой разумеется, этот совместный поиск недостающего смысла текущих событий не мог привести ни к чему реальному. Не там ведь искали – предмет был повешен у всех на виду. Однако же, в плане подпольной фрейдухи, на которую Дарья с Ильей за последнее время стали так падки, кое-что удалось прояснить: брутально играя словами, Илья убеждал хохотавшую пьяную Дашу, что потеря трусов должна означать падение всяких преград.

А НА ДЕЛЕ ОНИ БЫЛИ ТОЛЬКО ПОВЕШЕНЫ

И вдруг Илюша почувствовал в сердце тоску. Он сказал:

– Виноград, как старинная битва, живет… Вот сейчас мы спокойно идем, все в порядке. А представь себе, если бы стали к тебе приставать, скажем, пять человек…

– Ты сразу бы убежал? – вставила Дарья.

Да нет, не убежал бы Илья. Вовсе не это хотел он сказать в припадке шальной откровенности, но – нечто другое. А именно: – Я бы не мог тебя защитить, я бы не смог с ними справиться, я бессилен…

Что за притча? Почва, как палуба тонущей баржи, встала вдруг дыбом, и ноги скользят. Женщина падает в воду, он ныряет за ней и спасает. Или нет – ее просто укусила в ногу змея, и маленький мальчик Илюша высасывает яд. Отроческие бредни. Где же, однако, мужские действия? Взял бы Дашеньку за руку, повернул бы ладошкою вверх, сжал бы ей ладонь, как лодочку, поцеловал…

НЕТ, У ИЛЬИ СОВСЕМ ИНОЙ СТИЛЬ

Бравое начало, куртуазно семенит, а приближается к делу слабой походкой отца – среди целой толпы стариков можно узнать его вопросительный шаг – остановками – другой… Замялся, шмыг носом, растекся бесформенной лужей по древу… Да он не мужчина, а тряпка, чего от него можно ждать? И он сам от себя ничего уже больше не ждет. Остается лишь погрузиться в целительный сон. Баю-баю, спит Даша, спит Машка, спит отец в моих гландах…

Но вдруг дикая паника в сердце. Илья делает резкий рывок – не ожидал от себя! – и вот уже он на коне среди спящего пляжа. А неуверенность – это была всего лишь

НЕПРЕДНАМЕРЕННАЯ ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ

Я проник в нее – точно клювик колибри в цветок. И закапал нектар. Весь дрожу!

Нелепо скаля зубы, играя широкой ноздрей, Дарья тешится лаской Ильи.

При таком низком голосе – стон любви поразительно тонок. Писк голодного птенчика слышен в твоем беззащитном ответе, когда я касаюсь нежнейшего:

– Чик?

– Чирик!

ПЕСНЬ ИСТОМЫ

То, что было чуть позже, воспоминание об этом, очень долго потом будет жалить Илюшу ночами. Держа Дарью в руках, сотрясаясь в известных конвульсиях, он – вдруг стал говорить неуместно и глупо: «К пустой земле невольно припадая, неравномерной сладкою походкой она идет, слегка опережая подругу быструю и юношу погодка». Дарья вмиг замерла и спружинилась телом. «Ее влечет стесненная свобода одушевляющего недостатка», – говорит Илья, выйдя из себя, наблюдая себя, сопряженного с Дарьей, откуда-то слева и сверху. Злорадный смешок кривил его губы. Но вчуже ему было все-таки странно. Он ждал от себя продолжения. Дарья тоже ждала:

– И, кажется, что горькая догадка в ее походке хочет задержаться, о том, что… – судороги их замирали, они приходили в себя, – эта ясная погода для нас праматерь гробового свода. И это будет вечно начинаться.

Все было, кажется, кончено. Чары, державшие их, рассыпались. Но Илья все никак не хотел уходить. Он не хотел отпускать Дарью, которая вначале приняла было стих, нашедший вдруг на него, благосклонно – как невинную шутку. Но чем дальше он говорил, тем более ей становилось неловко в такой раскоряченной позе. Тем острей она чувствовала все исходящее из Ильи чем-то инородным, противным, ерническим, вызывающим, дикой издевкой. И Илья заметил, как ближе к концу стал ликовать его голос, заметил и холод, идущий от Дарьи, но ничего не мог сделать с собой – начал вновь декламировать глухарем на току: «Есть женщины сырой земле родные…»

– Пусти…

– И ласки требовать от них преступно.

– Мне неудобно!

– И расставаться с ними непосильно…

– И хватит цитировать. В тебе, оказывается, не только чеховский сентиментализм есть. А я-то думала, что интеллигентскими соплями все и ограничится. Нет, ты хитер…

– Но ведь и ты не тургеневская девушка.

– Тургеневские девушки…

– Со временем превращаются в чеховских дам. С собачками?

– В Москве мы встречаться не будем.

– Что – боязнь огласки и греха?

– О, нет, как раз этого я не боюсь.

– Так чего же?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вот краткое родословие Оргианер Фаины Прокоповны, жены Ильи Слепнева. Ее отец был сыном Георга Спрогиса, чекиста, успешно прошедшего все перетряски и чистки истории. Мать, Марата Абрамовна, родилась от репрессированного при Сталине старого большевика Оргианера и Хаи Райзахер, родной сестры упомянутой выше Ревекки Израйлевны. Подробности будут поняты из текста.

Ай, это как раз в революцию пятого года у папы был второй удар. Какой ужас! Папа без котелка бежит с горы вниз вместе с толпой народа. Мама всегда говорила: Израэль, надень котелок. Он с ним не расставался. А тут – галстук сбился на сторону, сюртук весь испачкан. Упал прямо в грязь, когда их разгоняли. А к завтрашнему надо фабриканту Мальцеву автомобиль починить. Папа дал честное слово, но лежит неподвижно. Вот мы все, дети и мама, пошли в мастерскую и всю ночь чинили. А самому старшему из нас было девять лет. С детства внушали ответственность.

Израиль Райзахер был главой Русского судостроительного общества в Николаеве. Таково семейное предание. Шел банкет по случаю спуска на воду линкора «Императрица Мария», который он строил, и тут кстати как раз сообщили, что корабль подорвался. Как так такая… Дедушку положили на банкетный стол среди вин и закусок, и он пролежал неподвижно три дня, силясь что-то сказать. Этого последнего, третьего, инсульта он не пережил.

Род сей идет от того самого Зейлика Райзахера, который держал шинок у поворота с большой дороги на потемкинскую деревеньку Чичиковку. До сих пор, говорят, в Херсоне есть Зейликова улица. У него было пятнадцать человек детей…

Заткнись, – сказала Фаина, когда Илья попытался ее убедить, что накладная лиса никак не вяжется с плащом и розовой стеганой сумочкой полуспортивного типа. Бог бы с ней, с этой сумкой, но Илья сейчас вдруг различил в таком сочетании вывих Файкиной матери. Та тоже любит подвязать меховой воротник на зимнем пальто легким газовым шарфиком. Слишком рано (казалось Илье) жена его приходит к своему наследственному безумию. Раньше она одевалась сносно, так что не стоит уж очень винить в этой розовой сумочке, купленной по дешевке, и лисе, побитой молью за тридцать лет лежания в бабушкином сундуке, – стоит винить в этой дикости только Илью с его нищенским жалованием.

Нет, ты Фаинке денег не давай, дай мне – на жизнь. Продукты купить и платить за квартиру. Квартира – не так сейчас дешево. А Фаинка потратит опять неизвестно на что… Это точно. Даешь ей деньги на босоножки, она ходит босая, но босоножек не покупает. Покупает вещи, которые уж точно не будет носить. Кофточки в комиссионке, которые вышли из моды. У нее их целый сундук. А носит чужие обноски с подруг. Это принципиально. И зубы не лечит – что ужасней всего…

После возвращения из Крыма Илье все чаще стало казаться, что жена его выбрала лишь потому, что предчувствовала: своей ленью в житейских делах, своей безалаберностью он поможет ей быстро, как можно быстрее, достигнуть желанного уровня слабоумия, присущего всему ее роду. Все Оргианеры и все Райзахеры, потолкавшись среди людей, рано или поздно становились недотепами. Рано или поздно их подхватывает подспудное течение судьбы и тащит к намеченной цели.

МАРАТА АБРАМОВНА ОРГИАНЕР

Она совершенно нормальный человек, когда есть деньги. Но как только кончаются деньги, она становится невменяема – визглява, слезлива. Она даже ходит и моет посуду так, что сразу становится ясно: она невыносимо страдает. Но стоит только дать ей толику денег, как она мгновенно преображается – делается ласковой, доброй, не в меру услужливой. Бегом бежит в магазин – хе-хе-хе… И старается сразу потратить все деньги на ненужные вещи. Уникальная женщина – из ста одинаковых банок в универсаме не глядя выбирает испорченную. Она виртуозно чувствует гниль и плесень: и несет ее в дом. Любой новый предмет – это счастье. Особенно же – найденный на помойке. Одно из первых слов в лексиконе илюшиного сына Саньки – было слово «подобрать». Каждый день вместе с бабушкой они посещали («лазали») помойки округи, подбирали и тащили домой все подряд. Всякий сор, и все складируется на балконе или к чему-то приспосабливается, чинится. Как раз на использование утиля идет большая часть денег – это лучший способ избавиться от них. Перешиваются чьи-то обноски, починяются старые примусы, будильники, «трансляции»… Покупаются новые детали для подобранных где-то вещей. Все это никуда не годится, постоянно требует денег для новых починок и подгонок. Средств на это уходит значительно больше, чем на новые вещи. И вот опять денег нет. Марата снова рыдает.

Таков механизм, идеально приспособленный для порождения экзистенциальной тоски рокового безденежья. Из еврейского нутра Мараты Абрамовны как будто вынуто наиболее важное звено. Есть девиз: копи деньги – суетись, работай, вкалывай, чтобы получить прибыль. Но суровый завет революционных родителей не позволяет деньги иметь, а тем более – тратить их с пользой. Что же, приходится тратить без пользы, а копить одни огорчения. Такова их политэкономия.

АБРАМ ОРГИАНЕР

О, товарищ Абрам мог бы написать из своей жизни целую изумительную поэму борьбы и риска. Он знает одну только радость, – радость кипучей напряженной борьбы. Он признает только одного врага – спокойствие, размеренность, быт. Бледный, точно изнуренный лихорадкой, он воистину ищет бури и подозрительно смотрит на нас, что мы поддадимся постепеновщине и благоразумию. Он никак не может идти в ногу с чересчур для него замедленным темпом революции. Ну почему они терпят? спрашивает он. – Чего они ждут? Проклятье!!! И не пытайтесь Абраму объяснить объективный ход вещей, закономерность движения. Напрасный труд! Он ненавидит историю. И трагедия его в том, что разумом он сознает, что без миллионов победы нет. А вот не терпится… Помню беседу с ним. Он пришел мрачнее тучи. Он явно волновался. Было впечатление, что с ним приключилось что-то недоброе… И наконец он сказал:

– Вот что. Я за последнее время много занимался вопросами статистики. И я пришел к тому заключению, что пролетариат почти нигде не составляет сплошного большинства. Пролетариату придется тащить за собой груз мелкой буржуазии и ремесленников. Но ведь это означает страшное замедление темпа социальной революции!!! Это означает, что на второй день мы должны будем заниматься мучительно-длительной переваркой мелкобуржуазной публики…

И ТОВАРИЩ АБРАМ – ТОЧНО В ВОДУ ГЛЯДЕЛ

Во время гражданской войны он был подпольщик в Херсоне, после комиссарил на борьбе с бандитизмом – в Тамбовской губернии и в Туркестане. Эта работа протекала страшно тяжело и неблагодарно. Конечно, за последующие десятилетия наука совершила гигантское восхождение вперед. Но и у нас возникала потребность использовать самые передовые достижения. Самолеты для подавления бандитствующих масс – первые ласточки штурмовой авиации. Или вот мы применяли антропометрический метод борьбы с басмачами – поскольку длинноголовые туркмены особенно охотно шли к Джунаид-хану, приходилось ликвидировать их поголовно.

Все это время Хая Израйлевна была рядом с мужем, и они в огне бандитизма родили двух детей. Старшего сына Дантона… Да не Антон, а Дантон – такой крупный деятель при Французской революции… И дочку Марату. Еще в двадцать первом году родительский долг Оргианеров оказался в опасности, ибо при бегстве от банды пришлось бросить грудного Дантона в одном селе под Моршанском – так что, вернувшись, они искренно прослезились его непомерной живучести. А поздней, в Туркестане, когда Марашка-замарашка вот-вот должна была появиться на свет, заставу, где был комиссаром товарищ Абрам, вырезали басмачи – начисто, без всякой антропометрии, отделили головы от туловищ семидесяти пяти красноармейцам. Хорошо еще, что в ту ночь Абрам повез свою Хаю рожать, прихватив с собой и Дантона.

Резня на заставе была последней каплей крови в бушующем море терпения. Детей, Дантона с Маратой, решено было везти к Ревекке Израйлевне, которая в это время училась в Одессе на Высших женских медицинских курсах. Она их и воспитывала вместе со своим сыном Жданеком многие годы, пока Абрам с Хаей мотались за бандами и создавали совхозы.

КОГДА ДЕТИ ПОДРОСЛИ, РЕВЕККА ПЕРЕБРАЛАСЬ В СТОЛИЦУ

А меня как раз вызывает Каганович и говорит: Ревекка Израйлевна – надо! Мобилизовали на общественное питание. Тогда вредители были. Не вредители, в общем, а не знали, как дело делать, – котлов не мыли, какой тряпкой пол мыли, той и со столов вытирали, холодильников не было… Да. Я им и говорю: хорошо, но как быть с жилищным вопросом? У меня дети. Он говорит: подождите. Позвонил на «Шарикоподшипник»… там волокита. Но мне жена Куйбышева, Софья Львовна, всегда говорила: если какие-то трудности, Ревекка, звоните. Я ей позвонила… Ай, ну какая нахалка была! Ко всем без очереди. Молодая, красивая, чернобровая – всюду врывалась и кричала: нет, так не пойдет, не пойдет у нас так. Печи оборудованы неправильно – облицованы стеклянной плиткой. Дом дал усадку, плитка облетает, а это стекло… Попадет в пищу – вредительство. Орджоникидзе выслушает, пожует и прикажет переделать.

Но потом меня вскоре перевели в комиссариат. Так там моим начальником в общественном питании был человек, который ничего не знал. Его выдвинули по партийной линии, но он был гинеколог и, кроме одной дырки, ни о чем не имел понятия. Я уехала в тридцать седьмом году в Шахты, на вредительство, вернулась – уже ни того, ни того – никого, все новые… Много народу уничтожили. Из старых осталась только я и еще один, тоже в командировке был. Так вот я вернулась, а этот гинеколог просит составить доклад. Я составила, а он спрашивает: это так? это правильно? вы уверены? А я себе думаю: зачем мне это нужно? Им не понравится – спросят: кто составлял доклад? Он скажет: Ревекка Израйлевна… Нет, с ним можно далеко уехать. Человек лезет вверх, а сам, кроме одного места, кроме нижнего этажа… в общественном питании ничего не понимает.

В это бурное время посадили, конечно, и Абрама Оргианера. А еще через несколько лет комсомолец Дантон Оргианер публично откажется от своих родителей в пользу дальнейшей карьеры.

НАДПИСЬ НА «КНИГЕ ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ» ПЕДАГОГА МАКАРЕНКО

«Нашей любимейшей племяннице и доченьке Марате. На добрую и вечную память в день совершеннолетия. Просим – храни и в самые тяжкие минуты твоей жизни всегда вспоминай и читай эту книгу. А также читай «Отец Горио» Бальзака, «Отцы и дети» Тургенева, «Мать» Горького и, не помню названия рассказа Шолома Алейхема, где он повествует о матери, сыне и снохе. У матери был единственный сын. Мать сына с трудом воспитала, выкормила и вывела в люди. Сын стал знаменитостью. Он женился, и жена возненавидела свою свекровь, а сын, наоборот, безумно возлюбил свою жену. Жена заставила сына постепенно, шаг за шагом, все больше и больше отдалиться от матери. И он покинул совершенно свою немощную мать. Он забыл даже о том, была ли когда-либо у него мать.

Но вот коварная жена потребовала от своего мужа, чтобы он убил свою родную мать и чтобы он своей жене доставил горячее сердце своей матери. По дороге, когда сын бежал с горячим сердцем своей, убитой им, матери, он споткнулся и упал. Но и здесь мать пожалела сына, и сердце матери воскликнуло: о Боже мой, милый родной мой сыночек, ты, наверно, ушибся. Мир зол, зайн фар дайн гарц, сыночек мой родной и любимый. Прими, доченька и племянница, наш скромный подарок в знак величайшей любви и преданности. Будь счастлива со своей будущей семьей».

СТАРАЯ ВЕДЬМА

Впервые Илюша почуял неладное, еще когда была жива бабушка Ривка. Накрывали на стол к какому-то празднику. Санька крутился тут же… На вот, пойди отнеси поставь на стол аккуратно. Хороший мальчик – помогает. Санька носит посуду гордо и радостно – все отлично. Вдруг бабка Ривка сказала; ай, смотри – разбей только мне… Сказала с такой убеждающей интонацией, что Илья сразу понял: сейчас… Послышался звон разбитой стекляшки, и уже готовый плач Саньки. Злорадный крик Ревекки Израйлевны: ну вот, я же говорила! Любимая селедочница! Она у меня сорок лет. С самой войны. И никто не разбил. А ты разбил. Не лезь, куда не просят, дрянь…

Точно таким же безбожно заботливым образом бабушка Ривка допекала, говорят, и своего собственного сына Жданека. Он был парень болезненный. Марата Абрамовна помнит у него какой-то странный недуг в ранней юности – просто все с ног посбивались, лечили диетой… Ай, как мы его кормили в период полового созревания. Обжаренная печенка, свежая кровь с бойни… всего не упомнишь. В общем – на убой.

Он был убит в один из последних дней войны, в Маньчжурии. Бросился грудью на японский пулемет… А ведь уже поздравил мать с окончанием войны. Такой рыцарь был. Дальнейшая жизнь Ревекки Израйлевны была посвящена поклонению памяти сына: перенос его праха на площадь приграничного городка, сооружение памятника, поездки с выступлениями, организация культа в местной школе.

ТЕОРИЯ ЖЕРТВЫ

Смысл этой трагедии станет ясней, если учесть, что Жданек все никак не хотел зачинаться, несмотря на обильную массу нежных усилий мужа Ревекки, Адама Шпицера. Шпицеры были людьми состоятельными, но мать Адама что-то слишком много проиграла в рулетку. Перед мировой войной она умерла, а Адам закончил Сорбонну. Он был марксистом, но не понимал революцию… Не принимал?.. Ай, да нет же – мой муж ее ждал и готовил, но в Одессе бывали мертвые генералы на улицах, в чека ежедневно кого-то расстреливали, кругом стоял голод, хоть и были продукты… Он не мог понять всего этого. Не мог понять так, как мы это понимали… Ай, ну что значит «почему?» – потому что сознание у него было буржуазное. Он здесь был не жилец.