Философия красоты

Черт побери, это будет нечто!

Только нужно хорошо продумать кандидатуру партнера. Кто-нибудь достаточно известный, чтобы привлечь внимание к проекту. Кто-нибудь достаточно умелый и харизматичный, чтобы передать настроение и сохранить идею. Кто-нибудь не слишком дорогой, иначе Лехин прибьет. Он и так в бешенстве, не понимает, зачем возиться с девчонкой с улицы, когда после первого же намека – только свистни – Аронову доставят сотни, если не тысячи, портфолио. Все красавицы, свежие, выдрессированные школами и курсами, готовые на все ради славы. Стандартизированные, как этикетки в европейских супермаркетах, и столь же унылые.

Ник-Ник терпеть не мог стандартов.

В кабинет – святая святых процесса и самая уютная по мнению Аронова комната в доме – вошла Эльвира.

– К вам посетитель. – Доложила она.

– Ну так веди.

– Из милиции. – Уточнила домоправительница. – Я велела ждать в вестибюле.

Вместо «вестибюль», Эльвира выговорила «вестибул». Смешно.

– Сказать, что вы заняты?

– Нет, отчего же, – Ник-Ник с наслаждением потянулся, чувствуя, как ноют затекшие мышцы. Да он которые сутки из-за стола не встает, неплохо было бы прогуляться. Хотя бы до «вестибула».

– Подайте кофе, чай, печенье… ну, не мне вас учить. Я сейчас подойду.

У милиционера было настолько выразительное лицо, что Аронов испытал дикое желание вписать в грядущий проект и его. А что: суровый север Джека Лондона, собачьи упряжки, медведи гризли, шаманские бубны и медвежьи черепа… Людям бы понравилось. Или пойти не на Север, а на Восток? Липкая халва, шелковые шаровары, тугой лук и низкорослый конь с лохматой гривой. Дрожи земля: идет потомок Чингисхана…

Потомок Чингисхана с откровенным любопытством, свойственным лишь варварам, рассматривал часы – неплохая стилизация под конец 19 века. Аронов мог бы позволить и оригинал, но зачем? Антиквариату место в музее, а для дома сойдет и стилизация. К тому же стилизация оставляет больший простор для фантазии.

Взять хотя бы эту картину: узкоглазый дикарь в синих джинсах и черных носках – Эльвира видимо не сказала, что разуваться нет необходимости – любуется чудесной безделушкой из прошлого. Да, в этом что-то есть… нужно будет поработать, добавить деталей, сакцентировать внимание на разнице… но потом, потом, сначала следует узнать, чего ему надо.

Интересно, как зовут это чудо?

Якут

В этом особняке Эгинееву было неуютно, примерно как рыжему таракану, попавшему на вылизанную рачительной хозяйкой кухню. Того и гляди появится рука с резиновым шлепанцем и недолгая тараканья жизнь бесславно закончится. Суровая дама средних лет – наверное, хозяйка дома – препроводила Эгинеева в огромный – трехкомнатная квартира новой планировки с двумя балконами и раздельным санузлом – зал. А тапочек не предложила, только неодобрительно хмыкнула, когда Кэнчээри разулся. Вот и пришлось топать в носках по холодному полу. Ковер в комнате – если помещение таких размеров можно именовать комнатой – был, но маленький, невзрачный, непонятного зелено-бурого цвета. Тряпка, а не ковер.

– Ждите, – велела дама, – я о вас доложу.

Эгинеев присел на краешек дивана. Странная здесь мебель, ни на что непохожа. Столик изящный, точно игрушечный, зеркало в тяжелой раме, стулья с львиными лапами – такие Эгинеев в кино видел – и современные кресла, тяжелые, бесформенные, точно разбросанные по комнате куски замороженного теста.

Ждать пришлось довольно долго. Или это время шло очень медленно?

Огромные, в человеческий рост, часы шумно тикали, а стрелка не шевелилась: Эгинеев специально смотрел. Смотрел и засмотрелся: уж больно хороши часы, с завитушками, ангелочками и двумя дамами в пышных нарядах. Дамы улыбались, стыдливо пряча улыбки за позолоченными веерами, а Кэнчээри пропустил появление Сафрнова. Только вздрогнул, когда сзади раздался мягкий голос.

– Красивые, правда?

– Что?

– Часы красивые. Позвольте представиться, Николас Аронов.

– Капитан Эгинеев. – Кэнчээри привык представляться по фамилии, иногда с помощью подобной нехитрой уловки удавалось избежать глупых вопросов по поводу имени. Иногда, но не сейчас. Аронов улыбнулся, хитро, совсем как те дамочки со старинных часов, и задал неизбежный вопрос.

– А имя?

– Кэнчээри Ивакович.

– Кэнчээри… Красивое имя. Необычное. Пожалуй, именно это я и ценю в именах. Кэнчээри… Ивакович… Наверное, вас часто величают Ивановичем.

– Да.

Эгинеев представлял себе модельеров несколько другими. Более женственными, манерными и большей частью нетрадиционной сексуальной ориентации. Это ведь модно быть геем. А Аронов выглядел обычно. Ну совершенно, абсолютно обычно. Одежда дорогая, это да, а в остальном – сосед Васька со второго этажа, школьный учитель, страдающий безденежьем и малопонятными стихами поэтов-символистов. Тот же слегка отрешенный взгляд, блуждающая улыбка, слегка опухшая физиономия и покрасневшие глаза. Если Ваську чуток подкормить и засунуть в этот барский халат, то с Ароновым будут выглядеть родными братьями. Но следующий вопрос Аронова поставил Кэнчээри в тупик.

– А вы никогда не пытались сделать карьеру модели?

– Я?

– Вы. У вас интересный типаж.

– Ага, типаж… – Слово "типаж" у Эгинеева прочно ассоциировалось с фильмом "Иван Васильевич меняет профессию", там режиссер Якин тоже все время про типаж твердил.

– Лицо характерное, – пояснил Аронов. – Вы ведь не русский? Я имею в виду национальность. Надеюсь, подобный вопрос не оскорбляет вас? Меньше всего хочется оскорбить родную милицию, а то бывал я как-то в Штатах, задал кому-то вопрос о национальности, так едва под суд не попал. Оскорбил, видите ли. Слава Богу, у нас люди попроще. Так вы не русский?

– Якут.

– Интересно… – Аронов уселся в кресло, похожее на раздавленную жабу светло-желтого цвета, и вытянув ноги, пояснил. – Затекли, проклятые. Целый день из-за стола не вылезал. Работать сядешь, увлечешься, а потом вот мышцы болят… Ну и чем могу помочь милиции? – спросил Аронов.

– Вы знакомы с Романом Сумочкиным?

– Сумочкиным? Роми? Почти Реми, мальчик стремился облагородить фамилию, мечтал о Франции… Да, к сожалению, я знаком с Романом Сумочкиным. Вернее был знаком. Если не ошибаюсь, наш Роми скоропостижно скончался.

– Не ошибаетесь. – Эгинеев поерзал, сидеть на диване было жестко и неудобно, Кэнчээри казалось, что малейшее неловкое движение и обивка – светлая ткань с золотыми лилиями – будет испорчена. – А почему "к сожалению"?

– Во-первых, он умер, а это неприятно. Наверное, я покажусь вам циничным, но, как работодателю, смерть Роми мне невыгодна. Теперь придется искать нового человека, учить его, приноравливаться к манере работы… А в нашем бизнесе это непросто, поэтому я и сожалею… взял бы в свое время другого, не Роми, а, скажем, какого-нибудь Игоря или Сережу, этой проблемы и не возникло бы. Понятно?

– Не очень.

– Потом поймете, – отмахнулся Аронов. – С другой стороны… с другой стороны, даже будь он жив и здоров, мне все равно пришлось бы его уволить.

– Почему?

– Боже мой, только не делайте вид, будто не знаете, Лехин должен был рассказать, что Сумочкин работал на конкурентов. Глупый, амбициозный мальчишка, готовый ближнего своего в дерьме утопить, но до цели добраться. Не люблю таких. – Аронов поскреб переносицу, плебейский жест замечательно увязывался с непритязательной внешностью знаменитого модельера. – Я собирался его уволить, но в силу неких обстоятельств вынужден был уехать на некоторое время… вы, наверное слышали, из этой поездки сделали сенсацию.

– Говорили, что вы исчезли.

– Уехал, всего-навсего уехал по личным делам, а парень взял и скончался. Неприятно, черт побери. Знаете, многие творческие люди благоговеют перед смертью, ищут за последней чертой некую истину. Откровение, абсолютное знание, но я не из таких. В этом отношении я совершенно стандартный, среднестатистический представитель вида Homo sapiens, который боится смерти и старается с ней не сталкиваться. Именно поэтому я и сожалею, что был знаком с Романом. – В этой откровенности Аронова было что-то в крайней степени неприличное, сродни тому, как рассказывать о болезнях незнакомому человеку. В дверь печальной тенью проскользнула горничная – насколько Эгинеев знал, неприметные девушки в строгих невыразительных платьях именуются горничными. Девушка толкала перед собой стеклянный столик на колесиках.

– Кофе? Чай? – Любезно предложил Сафрнов.

– Кофе, пожалуйста. – Некоторое время сидели молча, дожидаясь, пока девушка, разлив по крошечным чашечкам ароматный напиток, удалится. Кофе был изумительный: крепкий, горячий, с тонким привкусом шоколада.

– Коньяк?

– Нет, спасибо.

– На службе не употребляете?

– Вообще не употребляю. – Эгинеев вздохнул: его взаимоотношения с алкоголем были сложными, запутанными и служили еще одной причиной дурацких шуток со стороны коллег. Пить Эгинеев не умел совершенно, ладно водка, но ведь и рюмка какой-нибудь сладкой пакости, до которой так охоч женский пол, вызывала моментальное опьянение с тошнотой, потерей координации и последующей головной болью.

– Это хорошо, что не употребляете, а я вот, знаете ли, иногда позволяю себе отдохнуть. Без хорошего отдыха нет хорошей работы. Итак, давайте вернемся к нашему барану. Рома, Ромочка, Роми. Вычурная «Р», обрамленная виноградной лозой…

– В смысле?

– У него эмблема такая была: «Р» и лоза. Означало Роми.

– Зачем?

– А зачем клеймо ставят? Или подпись под картиной? Чтобы знали, чье творение. Ну сами посудите: кто купит вещь от Романа Сумочкина? Никто. А скромная… ну, относительно скромная, буковка – совсем иное дело.

– Ничего не понимаю. – Эгинеев и вправду ничего не понимал. Почему нужно выдумывать какой-то псевдоним? Почему покупают вещи «от Зайцева», но не станут покупать «от Сумочкина»? Глупо. Еще более глупо, что этот тип, Аронов, похожий на соседа-Ваську, с небрежной легкостью оперирует слабовразумительными образами мира высокой моды. Кофе давно остыл, серебристая салфетка, впрочем, как и вся окружающая обстановка, выглядела претенциозно и словно намекала, что пора бы чужаку отправиться восвояси. Этот дом слишком хорош для обычного капитана, да и Аронов не тот человек, с которым можно было бы поговорить запросто. При других обстоятельствах – хотя, какие еще обстоятельства, кроме расследования могли привести его сюда – Кэнчээри давно ушел бы, но не сейчас. Сейчас надо вытянуть из Аронова все, что тот знает о погибшем, а Аронов молчит, и за молчанием его чудится насмешка.

Ладно, пора перехватить инициативу в свои руки, и откашлявшись, Эгинеев спросил:

– Значит, Роман Сумочкин работал на вас, но продавал информацию конкурентам, поэтому вы хотели его уволить.

Дневник одного безумца.

Он что-то подозревает. Он хитер, хоть и кажется простоватым, открытым парнем. Ты должна знать, сколь лжива эта маска. В нашем Арамисе нет ни грамма простоты.

Помнишь девятый класс? Мы, улучив момент, залезли в журнал и выправили оценки – очень хотелось закончить год, если не на отлично, то хотя бы без троек. Кто участвовал? Я, Портос и он. Мы трудились над журналом, а Арамис стоял на стреме, это был его план, гениальный, как нам тогда казалось. А на деле что вышло? Он потом клялся и божился, что не виноват, что Матрешку, нашу завуч, заметил слишком поздно, якобы он даже пытался отвлечь ее разговором, но не вышло. Но почему тогда мы не услышали голосов? Почему наказали только нас с Портосом? Почему никто не заподозрил Арамиса? Уж не потому ли, что вся эта история с журналом – подстава? Спросишь, зачем? Отвечу. Нас с Портосом приговорили к трудовым работам, мы весь июнь полы в школе мыли, да задачки по математике решали, а Арамис с тобой по гулял. Кафе, кино, речка… Ему и в голову не пришло предложить свою помощь, он ведь не настолько благороден, как наш тихоня-Атос, который каждый день в добровольном порядке являлся в школу, чтобы вместе с нами драить эти чертовы коридоры. А где был Арамис?

Я не виню тебя, ты была свободна в своем выборе, я не настолько эгоистичен, чтобы требовать ответной любви или, боже упаси, упрекать тебя в чем-то. Лишь свободный человек умеет любить искренне, а я безумно хотел искренности, и безумно ревновал, вынашивая планы мести. А ты смеялась над моими домыслами и мирила нас, раз за разом, день за днем.

А ведь он нарочно выводил меня из равновесия, нарочно дразнил, втягивал в долгие, бесполезные споры. О да, наш Арамис умел спорить, он орудовал словами, как хирург скальпелем. Раз и противник корчится от злости. Два – он уже смешон. Три – и ни один разумный человек не примет всерьез доводы этого шута…

Я был глуп. Я позволял обращаться с собой, как с шутом, как с мальчишкой, который все никак не перерастет старый спектакль. А мне нравилось называть тебя Констанс, и тебе нравилось это имя, я знаю, я все о тебе знаю.

Ты любишь вареную колбасу и терпеть не можешь вареное мясо. Обожаешь шоколадное мороженое, а от фруктового у тебя сыпь, и от клубники тоже сыпь. Твои любимые цветы – фиалки, а вот розы и гвоздики тебе не по вкусу. Ты мечтаешь отрезать косу и сделать завивку…

Следует говорить "мечтала", "любила", "обожала". В прошедшем времени. Тогда, двадцать пять лет назад ты осталась в прошедшем времени, а мы все ушли в будущее.

Я обязательно исправлю эту ошибку.

Творец

– Да. – Ник-Ник наслаждался каждой минутой этого разговора. При ближайшем рассмотрении капитан – какое невзрачное, средненькое, обобщенное звание, не майор, не подполковник, не генерал, а всего-навсего капитан – оказался прелюбопытнейшим созданием. Во-первых, он совершенно растерялся в непривычной обстановке. Во-вторых, понимал, чем эта растерянность вызвана, и злился на себя, нервно покусывал губы, елозил взглядом по стене и шумно вздыхал, когда мысли его заходили в тупик. В-третьих, он интересовался Сумочкиным.

Странно. Лехин – верный Ланселот-Лехин, готовый прикрыть старого друга – сказал, будто дело закрывают. Поэтому сегодняшний визит более чем необычен. Хотя, возможно, это очередная бюрократическая формальность.

А Ромка-подлец помер. Не то, чтобы Аронову было жаль мальчишку – Ник-Ник не испытывал жалости к неудачникам – но неудобства, которые Сумочкин умудрялся доставить своей нелепой смертью значительно превосходили все неприятности, доставленные этим паразитом при жизни. Вчера вон Лехин газету притащил с заголовком в полразворота: «Аронов избавляется от конкурентов!». А ниже слезливая статья о том, как злой Аронов, «пользуясь старыми связями с криминальным миром, оборвал творческий путь молодого, но талантливо модельера…» Это про Сумочкина. Дескать, именно Сумочкин делал всю работу, а Ник-Ник присваивал лавры, но когда Рома захотел работать самостоятельно – можно подумать, у него были на это деньги – Аронов убил беднягу.

Чушь. Чушь и бред.

– И ему платили?

– Платили.

Идиотский вопрос, в нынешнее время работать чисто «за идею» не принято. Кончено, Ромочке платили и платили неплохо, если тот решился поставить на карту будущую карьеру.

– И много?

– Знаете, как-то не довелось спросить. Впрочем, думаю, дело не в деньгах.

– А в чем тогда? – Черные глазки капитана смотрели недоверчиво, круглые щеки маслянисто блестели, а кадык подергивался, точно рыба на крючке.

Кстати, если по низу платья пустить орнамент из рыбок… хорошая мысль, надо будет попробовать.

– Ромочке обещали возможность выпустить коллекцию под своим собственным именем.

– И что?

Нет, капитан упорно отказывался понимать, военные и милиция поражают своей ограниченностью. Имя, коллекция, мода… максимум, что они способны понять – деньги, но тут дело точно не в деньгах.

– Выпустить авторскую коллекцию. Я имею в виду серьезную коллекцию, а не пятиминутную презентацию в местном доме детского творчества. Так вот, выпустить авторскую коллекцию в солидном доме моды довольно сложно, для модельера, возраста и калибра Ромочки, практически невозможно. Люди годами добиваются, работают день и ночь, а он захотел, чтобы все быстро и без особых усилий.

– Так не бывает.

– Вот и я о том же. А Ромка сорвался. Не стану врать, будто не виню его. Виню, каждый делает свой собственный выбор, Сумочкин тоже его сделал. С другой стороны, я как руководитель тоже виноват. Не доглядел, недопонял, неправильно оценил человека.

Капитан зевнул. Зубы у него мелкие, ровные, чудо, а не зубы. Причем свои – вряд ли у обыкновенного капитана есть деньги на приличного стоматолога. Зевает… Скучно ему.

– Между тем, говорю, как специалист, до собственной коллекции ему было расти и расти. Нет, Рома был талантлив, бесталанных у меня нету, но талант – это еще не все. У него проскальзывали интересные идеи, но именно проскальзывали, да так быстро, что он их не видел. Упирался лбом в что-то одно и начинал ходить вокруг да около. А вот в перспективе, чтобы не череда одинаковых нарядах, отличающихся мелкими деталями, а именно коллекция, до этого Ромочке еще расти и расти.

– Уже не вырастет, – резонно заметил мент.

– Печально. Да, хотел спросить, отчего он умер? Несчастный случай? Самоубийство?

– А были предпосылки? – Круглолицый капитан хитро щурился, глаза заплывали за щеки, отчего лицо казалось безглазым.

– Насчет предпосылок – не буду врать, не знаю. Причина… вряд ли Рома догадывался, что служба безопасности узнала про его танцы с конкурентами… А вы уверены, что это самоубийство?

– Ну, как сказать… – Мент вздохнул. – Эксперты говорят, что это отравление, а в таком случае довольно сложно установить: убийство это или самоубийство.

Неприятные слова повисли в воздухе. Убийство. Отравление.

Отравление? Чересчур хорошо для одного маленького подлеца. Яд – орудие избранных. Крошечная капелька смерти на конце иглы, короткая боль от укола, и долгое забвение. Скромный бокал с красным вином, легкий шелковый шарф или смертельный завиток синего дыма.

Отравление… Роман и отравление… Смешно. Потолок Сумочкина – поножовщина в третьеразрядном кабаке или автомобильная авария по вине пьяного идиота, но никак не отравление.

– И что вы по этому поводу думаете?

Капитан дружелюбно улыбался, а Аронов пытался собрать мысли вместе. Рому отравили – в то, что Сумочкин сам проглотил яд, Ник-Ник сомневался – в него стреляли.

И какая здесь связь?

Неприятно, в крайней степени неприятно, и главное – до чего же не вовремя… Наверное, следует обратится к Лехину, пусть поднимет старые связи, наймет кого-нибудь, заплатит, пусть сделает хоть что-нибудь, лишь бы это безумие с убийствами прекратилось.

Якут

Из особняка Эгинеев выходил в расстроенных чувствах. Преобладала зависть – вот это высший класс, иметь в центре Москвы не квартиру, кого этим удивишь, а настоящий полноценный, пусть и скромных размеров, но особняк с колоннами, гаражом и английским газоном индивидуального пользования. А он, капитан Эгинеев Кэнчээри Ивакович квартиру разменять не может. Да вся его квартира вместе с ванной и кладовкой – дополнительные два с половиной квадратных метра – в холле уместится. И чем этот Аронов лучше? Что он такого полезного делает? Поневоле задумаешься: а так ли уж неправы были коммунисты-революционеры в семнадцатом году?

Зависть прицепом волокла подозрительность, заставляя выискивать малейшие детали в поведении Сафрнова, и пристраивать их к новорожденной версии.

Слишком спокоен? Правильно, уверен в собственной безопасности. Деньги и связи защитят обывателя Сафрнова от подлых инсинуаций милицейского капитана, который всем известен своей чрезмерной подозрительностью и патологической нелюбовью к богатым людям.

Ладно, Бог с ним, со спокойствием, куда больше Эгинеева поразила реакция свидетеля на новость об отравлении. Страх, беспокойство, удивление еще можно было бы объяснить, но тот факт, что Сафрнов улыбался! Его сотрудника отравили – пускай только предположительно – а он улыбается! Это как понимать?

Собственный мопед, одиноко стоящий у мраморных ступеней, выглядел несчастным и брошенным. У Аронова, небось, «Мерседес» последнего года выпуска… Или нет, «Мерседес» – чересчур обычно для такого типа, как он, значит в гараже стоит что-нибудь экзотическое, вроде элитного жеребца марки «Мейнбах» или вызывающе-дорогого «Моргана»… Или вообще карета времен императрицы Екатерины II, а к ней имеются слуги в ливреях, кучер и парочка грумов нетрадиционной сексуальной ориентации. Мужики в отделе утверждали, будто в «модном» бизнесе нормальных мужиков нету, одни голубые, и советовали Эгинееву «беречь задницу».

Придурки.

Аронов выглядел нормальным, хотя… кто их там знает, может и голубой – это его личное дело. Правда воображение моментально нарисовало свежую версию: неземная любовь, ревность, расставание, раненое сердце и яд в шампанском…

Гадость какая.

Но ведь кто-то же отравил парня.

Или все-таки самоубийство? Самоубийство оформить легче, с другой стороны чутье, то самое чутье, которым Эгинеев тайно гордился, подсказывало, даже не подсказывало, а орало во весь голос – самоубийством здесь и не пахнет.

Чересчур красиво, чересчур изысканно для самоубийства и совершенно, совершенно неправдоподобно…

Начальство настаивает на закрытии дела и вряд ли похвалит за проявленную инициативу. А если Аронов пожалуется…

Ладно, Бог даст, обойдется.

Химера

Клиника пластической хирургии, куда я попала благодаря Ник-Нику – исправлять форму глаз и форму губ – совершенно не походила на больницу. Санаторий, дом отдыха высшей категории, но не больница. Улыбчивые, вежливые до невозможности медсестры, строгие врачи с интеллигентными лицами, четырехразовое питание, спортзал, бассейн, солярий, диетолог, тренер… всего и не перечислишь.

Не знаю, в какую сумму влетело Аронову мое пребывание в этом раю, но я наслаждалась каждой минутой, педагогов нет, Лехина нет, Ник-Ника нет. Зато есть тишина и покой. И врачи здесь хорошие, внимательные и профессионалы ко всему. Они с моим лицом что-то такое сделали: опухоль уменьшилась, кожа перестала шелушиться и цвет с темно-бордового стал просто красным, ну, будто щеку свеклой натерли. Нет, выглядела я по-прежнему ужасно, но уже не так ужасно, как раньше. Сложно объяснить, но и уродство имеет свои степени. В общем, благодаря усилиям врачей я стала чуть менее уродливой, чем раньше. Плюс сбросила три килограмма, немного загорела в солярии, привела в порядок волосы и ногти. Благодать.

Сегодня, правда, последний день этой благодати: возвращаюсь в уютный дом Аронова, к занятому Ник-Нику, раздраженному Лехину и вечно недовольной Эльвире.

Аронов грозился лично забрать меня из больницы: ему не терпелось увидеть результат. Я ждала приговора со страхом и надеждой: от Ник-Ника зависела моя дальнейшая судьба – или пан, или пропал.

– Что они сделали с твоей кожей? – Заорал Аронов с порога. – Да что же это такое? Никому простейшего дела нельзя доверить!

– Что не так?

– Что? Она еще спрашивает «что не так»?! Да ты… Ты видела себя в зеркале?

– Каждый день, – вопли Аронова раздражали, его что, возмущает тот факт, что мне немного помогли? Значит, он хотел, чтобы я оставалась полной уродиной?

– Ты загорела. Господи боже ты мой, осень на улице, дождь целыми днями, а ты загорела!

– Я в солярий ходила.

– Дура! – Ник-Ник сел на кровать и вытер вспотевший лоб платком. – Какая же ты дура, Ксана. В солярий она ходила… добровольно загубить такую кожу…

– А по-моему стало лучше.

– Лучше? Да у тебя была замечательная, удивительная белая кожа.

– Как у утопленницы.

– Белый фарфор, – Аронов мое замечание не услышал, – лунный свет и извечная тайна ночи… Утопленница…

Нет, все-таки услышал.

– На утопленницу ты теперь похожа. Вернее, на недожаренную курицу с пупырчатой шкурой цвета прокисшего майонеза.

– А мне кажется, стало лучше, – возражала я по привычке и еще потому, что было стыдно: Ник-Ник так старался ради меня, столько денег вложил, а я взяла и испортила всю затею. Сейчас Аронов встанет, швырнет паспорт и скажет, что я свободна и могу возвращаться в свои катакомбы. А я не хочу в катакомбы.

Я хочу стать красивой.

– Лучше… Можно подумать, ты знаешь, что для тебя лучше. – Ник-Ник поднялся. – Ладно, сам виноват, что не предупредил. На будущее, Ксана, солнце – твой враг.

– Представить себя вампиром? – Я уже поняла, что прогонять меня пока не будут, и осмелела. В конце концов, я действительно не знала, что загорать нельзя, а врач сказал, что, если ходить в солярий, то рубцы быстрее заживут.

– Если хочешь. – Ник-Ник был спокоен и отрешен. – С кожей разберемся… да… ты собралась?

– Давно.

– Тогда чего сидишь? Вперед давай. Хотя, стой, совсем забыл, это тебе. – Аронов протянул целлофановый пакет пронзительного желтого цвета. – Надеюсь впору придется.

– Маска?

– А ты бальное платье ждала? Рановато… Да, Ксана, еще одна выходка, ну, вроде солярия, и с мечтой о бальном платье придется попрощаться. Ты все еще хочешь стать красивой?