Жена фабриканта. Том 2

На лице Массари не дрогнул ни один мускул. Пожав плечами, он спокойно ответил:

– Нет.

– Почему вы пришли ко мне? – спросил Стольберг.

– Потому что у вас безупречная репутация в деловых кругах, и о вас хорошо отзываются в департаменте, вы честный и порядочный человек, которому можно доверять. Поэтому мы посмели прийти к вам с одним интересным деловым предложением. Мы надеемся, что предложенное нами дело заинтересует вас. Вы не останетесь в накладе, да и мы тоже извлечем пользу, – признался Массари, демонстрируя искренность намерений.

– А еще я богат, имею дело с наличными, вы предположили, что они всегда есть в моем доме, и по-видимому, это и есть главная причина вашего прихода, – с иронией поддел его Стольберг.

Массари подумал и рассмеялся:

– Всегда приятно иметь дело с умным человеком. Вы точно угадали, нужны деньги. И поэтому мы к вам пришли.

После этого обстановка в комнате разрядилась, и Стольберг вместе с Массари оживленно заговорили об одном из последних принятых законов.

И пока они разговаривали, Петр, сидевший рядом с ними с безучастным видом, испытывал стыд и растерянность, занимаясь самоедством, свойственным некоторым творческим и малодушным натурам, когда и хочется что-то изменить, но не хватает решимости. Он понимал, что участвует в преступлении, и что он только что поставил личную подпись на векселях, не имея на это никакого морального и юридического права. Он безуспешно пытался себя убедить, что к этому его вынудили сложившиеся обстоятельства, и что он ни в коей мере не виноват в происходящем, и уж тем более он не является зачинщиком, а в душе всё больше нарастало отвращение к себе. И вдруг ему страстно, до дрожи захотелось увидеть, какой будет реакция Стольберга, а особенно Массари, какие ошеломленные и возмущенные лица сделаются у них обоих, если он сейчас встанет и выплеснет им всю правду.

«Этот подлец как пить дать потом откреститься от всего, а меня-то уж он точно утопит… А хорошо было бы глянуть, как он станет юлить и изворачиваться перед Стольбергом, лишь бы спасти свою шкуру», – думал он, с ненавистью глядя на самодовольно разглагольствующего Масссари.

Потом его мысли перескочили на размышления о том, не заявит ли последний в полицию, когда откроется правда. А если заявит, и слухи дойдут до матери и Ивана, то что те предпримут? Откажутся от него? И подаст ли матушка к уже открытому в связи с этим преступлением уголовному делу еще и свое заявление о краже у них дома? Что же он натворил… Да разве мог ли он еще три года назад подумать, что такое случиться! А все из-за слабости к вину. А матушка… неужели она от родного сына откажется и даже нисколько не пожалеет?! А что скажет брат Иван… Они, поди, его и так уже презирают. А теперь и вовсе возненавидят…Что же он натворил? Как мог?!

13

– А вы что же молчите, Петр Кузьмич? – С теплой отеческой улыбкой обернулся Стольберг к младшему Ухтомцеву. Тот приподнялся, снова присел и с торопливой неловкостью пояснил:

– Да я ведь, собственно говоря, передал ведение своего дела в руки Дмитрия Николаевича. У него и опыта в подобного рода делах побольше, чем у меня.

– Понимаю. Хотелось услышать еще и вашу точку зрения. На вас никто не давил, когда вы передавали бумаги? – прямо спросил Стольберг. Голос его прозвучал вкрадчиво, прищурившись, он вопросительно глядел на Петра.

«Похоже, что он нас давно раскусил. Но почему не выгоняет?» – думал Массари.

«Он видит, что я стыжусь, и жалеет…» – Петр был потрясен. Всё больше волнуясь, он сбивчиво начал рассказывать:

– Видите ли, я начал свое дело недавно, решив продавать рыбу. И мне, пользуясь моей доверчивостью и неопытностью, большую часть партии подсунули тухлой. Деньги все разошлись на оплату товара, рабочих и аренду морозильников и переработку. Я израсходовал всё, что у меня было. Обратился к посредникам, и те свели меня уже с архангельскими купцами. Те предложили купить у них еще одну партию рыбы на выгодных для меня условиях. Я подумал и согласился, оставил им задаток, забрал рыбу и развез ее по торговым лавкам. Договорился с архангельскими купцами доплатить оставшуюся сумму уже после продажи всей партии. А у них неожиданно поменялись планы, собрались на родину, и они попросили меня полностью расплатиться. Но рыба-то вся не продана. И денег взять мне негде. К родным я, по понятным причинам, обращаться не хочу. Обратился к Дмитрию Николаевичу, и он пообещал посодействовать…

– Когда Петр Кузьмич пришел ко мне неделю назад в поисках помощи и содействия его делу, на нем и лица-то в тот момент не было. Молодой, порядочный и неопытный в наших торговых делах человек, Петр Кузьмич впервые столкнулся с обманом заезжих торговцев из Астрахани, – подтвердил Массари.

– Ну не знаю, не знаю, про астраханских купцов никогда плохого не слышал. Обычно они честно ведут торговые сделки и полностью отвечают по денежным обязательствам. Не слышал, чтобы хоть кто-то из них кого-нибудь надул. Можете сказать, кто из них имел с вами дело?

– Купец Ехануров Николай Иванович, – отвечал Петр.

– Не слышал о нем, наверное, это какой-нибудь нечестный посредник или мошенник. Но если желаете, наведу справки через своего поверенного.

– Спасибо, не нужно вам хлопотать. Дмитрий Николаевич уже всё разузнал про него, – ответил Петр и опустил глаза. Ему был неприятен этот разговор: приходилось выкручиваться и оговаривать совершенно незнакомого человека, имя которого он сегодня услышал впервые от Массари, когда подписывал в его доме свои векселя.

– Если позволите, Давид Абрамович, дополню по нашему делу. У нас имеется доверенность, выданная Александрой Васильевной Ухтомцевой на имя ее младшего сына Петра Кузьмича. Можем показать, если пожелаете, – прибавил Массари, изображая на лице готовность немедленно приобщить доверенность в подтверждение своих слов.

– Это потом… Итак, господа, вы хотите получить от меня деньги в обмен на подписанные по доверенности векселя господина Ухтомцева? Верно?

Оба мошенника почти одновременно кивнули головой.

– А есть ли еще какие-нибудь доказательства вашей искренности? – вдруг спросил Стольберг.

– Ну, знаете ли! Уж если вам недостаточно предъявления доверенности и подписанных накладных на получение рыбы, то уж и не знаю, что еще может понадобиться для подтверждения наших честных намерений! – негодующе произнес Массари и поднялся с места. Весь его облик выражал оскорбленное самолюбие.

– Не считаем себя вправе вас больше задерживать. Позвольте откланяться, Давид Абрамович, мы уходим, – сухо добавил он и выразительно посмотрел на Петра, который продолжал сидеть с рассеянным видом, углубленный в собственные переживания. Как будто очнувшись, Ухтомцев поднялся и направился к двери, где остановился в ожидании Массари, и ещё раз напоследок оглянулся на хозяина дома, чтобы попрощаться. Взгляд его показался Стольбергу каким-то растерянным, жалким. Внезапно нахмурившись, он повелительно произнёс:

– Что же вы так заспешили, господин Массари? Я кажется, еще и не дал вам свой окончательный ответ. Или вам не нужны деньги? Я имею полное право подвергать сомнению действия любых неизвестных мне людей, неожиданно заявившихся в мой дом с деловым предложением, – он намеренно сделал ударение на последних словах, подчеркивая, что не верит им. – Считаю, что ваша поспешность похожа на бегство. Вы почему-то не довели дело до конца и сдались без боя, Дмитрий Николаевич, – в голосе хозяина дома слышались неприкрытая ирония, легкая насмешка и вызов.

И Массари поднял брошенную перчатку. Подумав, он кивнул головой и сказал:

– Вы правы, – вернулся и с вызывающим видом развалился в кресле. – Я деловой человек и готов продолжить беседу.

– Вот и хорошо. Деньги любят рассудительных людей и обдуманных действий. Ну а нам, деловым людям, нужно подчиняться и сдерживать гонор, не правда ли, Дмитрий Николаевич? – в голосе Стольберга, получавшего искреннее удовольствие от разговора, проскользнула ироничная насмешка. К тому же где-то в глубине души у него уже разыгралось любопытство дельца, почуявшего близкую наживу.

– Вы правы, – холодно согласился Массари, испытывая ненависть к выскочке купцу, перед которым ему, потомственному дворянину, приходилось унижаться. Ну что ж, ради денег придется потерпеть.

– Вам нужны деньги, и вы готовы идти на жертвы, которые, как вам кажется, могут вас унизить. Но если с вашими желаниями, господа, всё понятно, то что нужно мне? Вот в чем вопрос… – будто прочитав его мысли, протянул Стольберг и задумчиво взглянул на страдающее лицо Петра Ухтомцева.

– У нас есть доверенность от Ухтомцевой на ее младшего сына на право подписи и есть векселя. Два на две тысячи рублей и один – на шесть тысяч. Нужны наличные. Необходимо расплатиться с архангельскими купцами до вечера сегодняшнего дня. Они уже завтра уезжают. А от оплаты векселями эти люди отказываются, просят деньги, – напористо продолжал говорить Массари. Он угодливо заглядывал в лицо Стольберга, выражая всем видом готовность предоставить любые доказательства для подтверждения своих слов.

– Понятно, что денег просят, кому их не надо… Петр Кузьмич, а какую вы рыбу купили? – обратился Стольберг к Ухтомцеву.

– Лосось, судак, омуль, черная икра, – дрожащим голосом перечислял тот, проклиная себя в душе за ложь и желая как можно скорей убраться из гостеприимного дома и от внимательного взгляда его хозяина.

– А где можно посмотреть на нее?

– Да за вашу доброту, любезный Давид Абрамович, даже не беспокойтесь об этом. Завтра же утром доставим вам на дом рыбу, – вмешался Массари, изображая на лице готовность угодить.

– Спасибо. Позвольте дать вам совет, Петр Кузьмич?

Тот согласно кивнул.

– Скоропортящимся товаром, птицей, мясом и рыбой лучше заниматься зимой, когда затраты на хранение ничтожны. Занялись бы вы лучше как ваши старшие братья металлом, или же на худой конец продажей зерна и хлеба. Могу в этом деле вам посодействовать. Это сразу принесет вам прибыль, ваш брат занимается хлебом. И вы возьмитесь, хлеб всегда будет нужен и будет иметь постоянный спрос у всех сословий.

– Я думал об этом. Просто случай с рыбой подвернулся, вот и попробовал, – не без самоиронии пояснил Петр. Стольберг понимающе улыбнулся:

– Ничего страшного. Все мы с чего-то когда-нибудь начинаем. Любой опыт полезен. Я выдам вам нужную сумму, но удержу для себя комиссию. Вы согласны, господа?

Массари бросил взгляд на Ухтомцева и утвердительно кивнул. Ухтомцев тоже кивнул. А Давид Абрамович в ответ вздохнул и добавил:

– За три ваши векселя в сумме десять тысяч я могу вам выдать на руки четыре цибика чая и тысячу двести пятьдесят рублей. Если вас устроят такие условия. Если нет, другого предложения для вас у меня не будет, – спокойно заключил хозяин дома и откинулся на спинку кресла.

– Позвольте нам с моим клиентом немного посовещаться, Давид Абрамович, – попросил Массари.

– Пожалуйста. Там за портьерой есть глухая комната, специально для переговоров. Дверь открыта, ключ – с внутренней стороны, стены там оббиты двойным слоем войлока и завешены коврами. Вас никто не услышит, – ответит тот.

– За 10 тысяч он нам дает тысячу рублей и чай! Но это же грабеж. Согласитесь, что он предлагает нам маленькое возмещение, – закипятился Ухтомцев, когда они остались одни.

– Да ты что? – накинулся на него Массари. И тут же осекся, воровато оглядевшись вокруг. Затем подступил к Петру, приблизив свое перекошенное лицо и сердито процедил: – Твои фальшивые бланки сейчас гроша ломаного не стоят без настоящей доверенности твоей матери! Благодари бога за то, что он с нас ее не спрашивает! Даже подозрительно, почему… Может, собирается нам навредить? Мы уйдем, а он сразу побежит в полицейский участок? Впрочем, нет, не побежит. Чую, что дело нечисто. С этого напыщенного гуся хоть бы что-то взять. Как говорят, с драной овцы да шерсти бы клок.

Помрачнев, прибавил:

– Он мог нас выгнать без разговоров. И был бы прав. Я бы на его месте так и поступил с неожиданными просителями. Но он слишком жадный, желает с нас выгоду свою поиметь, потому и не прогнал. Любопытство взыграло. А потом, видно, решил, что обвел нас вокруг пальца. Пускай так думает. Деньги возьмем и уйдем. Нет, ты послушай, у нас снова появятся деньги, – в радостном предвкушении добычи крылья его носа задрожали и хищно раздулись. В этот момент он глубоко презирал стоящего перед ним молодого Ухтомцева, ненавидел Стольберга, завидуя ему. Массари почему-то казалось, что тот козыряет перед ним, дворянином, богатством, ставя это себе в заслугу, и всем видом показывая, что имеет право благодаря могуществу денег диктовать любые условия. Он же, Дмитрий Николаевич Массари, потомственный дворянин и владелец обширного родового поместья, пускай даже и находящегося сейчас под управлением опекунского губернского совета, вынужден унижаться перед купчишкой и выскочкой, и просить у того денег.

Не слушая больше Массари, Петр, как потерянный, рухнул на диван, ошеломленно уставившись в пол. Зияющая пропасть разверзлась перед ним, и он явственно увидел ее. Из этой пропасти для него уже не было обратного выхода к честной жизни, впереди маячили суд и Сибирь. Происходящее могло бы показаться ему страшным сном. Но даже в этот момент вряд ли он думал, что череда совершенных им же поступков как раз и привела его к краху. Нет, он снова как закоренелый неудачник стал обвинять в происходящем кого угодно: мать, опекавшую его, брата Ивана, Массари и Жардецкого, втянувших в аферу. А ведь он давал себе зарок рассчитаться с долгами и начать жить честно. Как же так получилось, что он еще больше запутывается, как муха в хитро сплетенной специально для него ловкими мошенниками паутине, и не может ничего поделать? Внезапно ему подумалось, что он может решиться, встать и спокойно уйти из этой комнаты и из дома Стольберга. И этот возможный и простой шаг в его глазах не будет выглядеть как трусливое бегство, наоборот, это будет тот самый решительный поступок, которым он будет гордиться, который приподнимет его в собственным глазах и станет для него тем самым спасением, пускай даже ценой позора в глазах Массари и Стольберга.

«Но какое мне дело до того, что они об этом подумают? Рушится-то моя жизнь, не их… А то, что я думаю об этом, – мой ложный стыд», – здраво размышлял он.

Он поднял голову, предполагая исполнить задуманное, но в этот момент Массари, как будто догадавшись о его намерениях, подошел к двери и остановился, сложив руки, как Наполеон. И когда Петр представил себе, что ему придется подойти к нему и, возможно, даже ударить, чтобы тот его пропустил, он смешался и отвел глаза в сторону. Свойственная его натуре трусость и нерешительность, а скорее всего привычка подчиняться влиянию другого, более сильного характера, удержали его и на этот раз от спасительного шага.

Ухтомцев не знал, что все его колебания отражаются на его лице. Массари, наблюдавший за ним, заметил, что он замешкался, и презрительно усмехнулся. Отойдя от двери, он присел на диван рядом с Петром.

– Когда я распишусь на всех бланках, не зевай, предложи ему еще три векселя, по стоимости бумаг на двенадцать тысяч рублей. И мы сшибем с него еще денег. Он жадный и обязательно поведется, тут мы его и примем, тепленького, – поучал он Петра. Увидев промелькнувшее на лице Петра сомнение, холодным тоном напомнил:

– Ты должен отдать мне деньги через три дня. Не отдашь, я обращусь к твоему старшему брату. Теперь мы с тобой крепко повязаны.

«Как пошло и гадко всё закончилось. И как легко этому мерзавцу удалось выманить у меня матушкины векселя, он захлопнул капкан… и поделом мне, дураку», – обреченно рассуждал Петр.

Они вернулись в кабинет и сказали Стольбергу, что согласны с его условиями. Тот удовлетворенно кивнул и позвонил в колокольчик. Вошедшему человеку он велел принести письменные принадлежности и бумагу из кабинета. Когда всё принесли, Массари по приглашению хозяина пересел за стол и вынул из заветной папочки векселя. На одном из двух тысячных векселей он написал свой безоборотный бланк, а на двух других – оборотные бланки.

Внимательно изучив подписи и сами векселя, Стольберг аккуратно сложил их. Затем он молча вышел из комнаты с векселями. А когда вернулся, то держал в руках небольшой продолговатый ящичек из полированного красного дерева. Поставив ящичек на стол, он вынул оттуда пачку ассигнаций. Отсчитал необходимое количество и передал деньги стоящему возле стола Петру Ухтомцеву.

Петр взял деньги, бормоча слова благодарности, но не поднимая головы. Ему казалось, что едва только он взглянет в лицо хозяина дома, непременно выдаст себя.

– Иду вам навстречу ради вашей матушки Александры Васильевны, очень ценю ее и уважаю. Передайте ей от меня самые наилучшие пожелания, когда завершите дело. Брата вашего Ивана Кузьмича я надеюсь скоро увидеть на заседании нашего общества. Коробки с чаем, господа, вам выдадут в моем магазине в Гостином дворе, – Стольберг написал записку приказчику и также передал ее Ухтомцеву.

Тот снова стал горячо благодарить его, про себя желая только одного: чтобы эта постыдная преступная сделка как можно быстрей завершилась.

14

Давиду Абрамовичу же по-отечески было жаль молодого Петра Ухтомцева. Он хорошо разбирался в людях и видел перед собой запутавшегося слабохарактерного юношу, по каким-то причинам попавшим под чужое сильное влияние. Видел он и то, что к нему пришли проходимцы, которые только что передали ему фальшивые векселя или же не имеют на руках доверенности на право подписи. Всё это Стольберг явственно видел и понимал, однако осознанно пошел на эту сделку, отдав деньги и заранее зная, что не вернет их никогда. Но делал это он ради Петра Ухтомцева, который по возрасту годился ему в сыновья. В лице молодого человека сквозь черты явно проступающего на нем порока видны были простодушие, открытость и беззащитная прямота. «Бедолага заблудился в трех соснах и попал в переплет… Если мои деньги хоть как-то облегчат его положение, я их дам. А вот того, другого хорошо бы упечь на каторгу, чтобы не повадно было молодежь с дороги сбивать», – сердито подумал он про Массари, решив как можно скорей встретиться со старшим братом Петра Иваном Ухтомцевым для выяснения всех обстоятельств дела.

– Не робейте, – ободряюще проговорил он, обращаясь к Петру, – деньги не должны становится той целью, ради которой нужно от всего отказываться, а самое главное, ради них нельзя отказываться от того, что для вас важней всего. Деньги – средство для достижения цели, но не сама цель…

«Когда у самого-то их куры не клюют, почему бы не поучить других», – с сарказмом подумал Массари, поднимаясь и подходя к картине с девушкой. Картина висела возле окна. Лучи солнца, попадая на нее, вызывали игру света и тени и как будто оживляли плывущую по воде листву, примятую траву, пожелтевшие листья и лицо девушки.

– Я не стол ревностно служу золотому тельцу, как может показаться с первого взгляда. Продажи зерна приносят мне твердый постоянный доход. Торговая деятельность связана с математикой, а это волей неволей будоражит мой ум и заставляет анализировать, ставить и достигать какие-то цели. Это важно: поставить перед собой цель, преодолеть себя, достичь ее и увидеть результат, – Давид Абрамович сделался задумчив и умолк. Потом добавил: – Зарабатывание денег, прибыль – важно, но для меня это не главное. Иногда я даже думаю, что всё это суета, которая отрывает меня от чего-то более важного и необходимого, от того, что сидит во мне, от юношеской мечты. Я, знаете ли, с детства люблю рисовать, и к счастью у меня был хороший учитель – мой отец. Кстати, этот пейзаж с девушкой, на который сейчас смотрит Дмитрий Николаевич, я сам написал, – не без гордости заметил он, указывая на картину.

– Картина великолепная. Чувствуется рука хорошего мастера. У вас есть талант, Давид Абрамович, – обернулся к нему Массари.

– Благодарю, я очень польщен. Мне как художнику-самоучке приятно, что и на мою работу нашлись настоящие ценители, – Стольберг широко улыбнулся. В глазах его загорелся огонек неподдельного удовольствия.

– Согласен с Дмитрием Николаевичем, я тоже обратил на неё внимание, когда вошел. Очень красивая картина и девушка тоже. А кто она, если не секрет? Ведь вы писали её с натуры? – спросил Петр.

– Да. Это моя жена. Такой я увидел ее спустя неделю после нашей свадьбы, – охотно пояснил Стольберг и подошел к портрету. – Я хотел передать ее праздничное настроение. Как вам кажется, господа, получилось?

– Да, получилось. Очень хорошо, – сказал Петр.

– Спасибо. Это были очень счастливые мгновения жизни, и когда мы поженились, и когда я писал ее портрет… Но у кого их нет? Дай бог их каждому пережить. В последнее время я заметил, что стал хуже рисовать. Порой даже кисть не хочется брать в руки, как будто что-то погасло. Да и Софья Яковлевна недавно скончалась, а без нее как-то не так. Наверное, это всё признаки усталости и старости, господа, – признался Стольберг. Он грустно вздохнул. Лицо его в этот момент стало по-детски беззащитным и трогательным.

– Ну не будем больше о грустном, господа! Кстати, у меня есть еще кое-какие картины. Могу показать.

– С удовольствием посмотрим. А вы как на это смотрите, Дмитрий Николаевич? – воскликнул Петр и взглянул на Массари. Мгновенье поколебавшись, тот тоже кивнул.

Хозяин дома оживился.

– Спасибо. И все же я рад, господа, что могу вам помочь. Сам ведь был когда-то таким, как и вы, Петр Кузьмич. Вы молоды и находитесь в начале пути, и возможно, не знаете, куда следует двигаться. Послушайте мой добрый совет, идите туда, куда ведет ваша совесть. И будьте уверены, что ваша семья никогда от вас не откажется, – добавил Стольберг и как-то странно поглядел на него.

– Извините, я, наверно, вас отвлекаю? Петр Кузьмич, мне помнится, вы хотели что-то еще узнать у господина Стольберга, – напомнил Массари, который оставался сидеть за столом с безразличным высокомерным видом, вычерчивая на листочке какие-то каракули.

– Да, – спохватился Ухтомцев и нерешительно добавил: – Позвольте просить вас еще об одном одолжении, – он слышал свой голос и понимал, как жалко выглядит со стороны.

Стольберг ободряюще кивнул.

– Есть еще три векселя на сумму четырнадцать тысяч рублей. Я могу их вам передать по номинальной бумажной стоимости.

– Хм, – пробормотал Стольберг, впиваясь глазами в побледневшее лицо Ухтомцева. – Я подумаю. И вы поставите свои бланки на векселя? – спросил он у Массари. Тот кивнул.

– Если так, господа, я согласен помочь Петру Кузьмичу. Но на моих условиях, – произнес Стольберг.

Заметив промелькнувший в прищуренных глазах Массари хищный огонек, он окончательно укрепился во мнении, что предложенные ему векселя все до единого поддельные. Но ничем не выдал свою догадку.

Петр судорожно отвернулся, чувствуя себя раздавленным. Он стыдился себя, понимая, что не заслуживает со стороны Стольберга ни малейшего сочувствия и участия, потому что сам его в этот момент подло и бессовестно обманывал.

Покончив с денежными вопросами, Масссари и Ухтомцев поднялись и вслед за хозяином прошли на застекленную мансарду на втором этаже, выходящую широкими обзорными окнами на разросшийся сад сзади дома. Обстановка в мансарде оказалась скромной: никакой лишней мебели, только воздух и свет, пронизывающий в этот солнечный ясный день всю ее насквозь. Посередине мансарды стоял мольберт и высокий вращающийся стул без спинки. В углу притулился кожаный диван, на котором лежал сложенный шотландский плед. На круглом столе у стены горой лежали свернутые исписанные холсты, коробки с красками и кисти.

– Моя берлога, господа. Проходите, рассаживайтесь, где хотите, – проговорил Стольберг. Подойдя к окну, он распахнул его настежь, чтобы проветрить помещение.

Петр приблизился к окну и поглядел вниз. Вид сверху на сад был красивый, и ему даже показалось, что мансарда, а вместе с ней и он, как будто плывут над верхушками качающихся под ветром деревьев. В открытом окне щедро буйствовал жаркий июль, ослепительно сверкало солнце. Где-то внизу послышался возглас работника, кто-то ответил, потом в отдалении прогрохотали колеса телеги по неровной булыжной мостовой.

Пока он размышлял, вслушиваясь в звуки с улицы, хозяин дома вышел и распорядился насчет закуски. Вернувшись, он присел на высокий вращающийся стул и о чем-то тихо заговорил с Массари.

Петр не поворачивался. Стоял возле окна, погруженный в тревожные раздумья.

Спустя несколько минут к ним в комнату вошел человек и внес небольшой столик. За столиком принесли напитки и кое-какую еду. Хозяин предложил гостям присесть за стол и перекусить. И пока они пили и ели, он рассказывал историю, как однажды поддержал бедного молодого художника, не родственника, приехавшего в Москву из провинции. И тот жил у него в доме все время, пока учился в Академии художеств.

Это почему-то не удивило Петра. Чем больше он разговаривал со Стольбергом, тем больше понимал, что тот необыкновенный человек.