Там, где нас. Непутёвые-путевые очерки

– Как ты думаешь, за что? – спрашиваю я жену.

– Ясно за что. Нажрался и приставал к бабам.

– Не, – скептически мотаю я головой. – Наверняка проигрался. Как пить дать проигрался.

– Учил бы английский, не спорил бы.

И тут за стеной что-то грохает – и скандал внезапно стихает.

– Ставлю доллар, он ухайдакал её торшером! – шепчу я.

– Два доллара – она его, – поддерживает пари супруга.

Напрягаем слух. Соседи молчат.

– Пять долларов – он её убил, а теперь в нерешительности стоит над трупом.

– Шесть – она его кокнула.

– Семь – он уже несёт труп в ванную.

– Восемь, что она волочит его к окну!

– Девять – он сейчас будет пилить труп!

– Десять – она вышвырнет его в окно, инсценируя самоубийство!

– А я говорю, распилит!

– А я – сбросит!

– Хоть раз! – вскакиваю. – Хоть один-единственный раз ты можешь со мной в чём-то согласиться?! Какая тебе разница, распилит он её или сбросит?!!

– Она – его! Прими это как факт!..

К торшеру мы бросаемся одновременно. Хватаемся за противоположные концы, в остервенении перетягиваем… и тут за стеной вновь что-то грохает.

Ухо улавливает едва различимый мерный стук. Опустив торшер, мы опрометью заскакиваем в постель и, не дыша, упираемся глазами в картину.

Тук-тук-тук… – доносится из-за стены.

– Слышь? Это он разделывает её топором…

Тук-тук-тук…

– Согласна. Только она – его!

Из-за стены слышен приглушённый женский стон.

– Очнулась? – лепечу я в ужасе. – Он что, разделывает её живой?!

Мы прячемся под одеяло, жмёмся друг к дружке, но адский стук лишь нарастает, и недобитая подвывает всё отчётливей и явственней.

Стоны её настолько жутки, что волосы на моих плечах начинают шевелиться.

– Изверг! – шёпотом кричит мне жена. – Звони девять один один!

И я деревянными пальцами хватаю трубку.

– А что я им скажу?

– Килл! – подсказывает мне моя учёная жена.

– Билл! – отзываюсь я.

И вдруг истошный женский вопль взрывает место предполагаемого преступления. После чего воскресшая в полный голос, смачно и поалфавитно выдаёт весь академический словарь американской порноиндустрии.

– Вот же мерзавцы! – выдыхаю я. – Ну негодяи! Но мы же этого им не простим, верно? Мы же этого так не оставим? – ищу я у жены понимания.

И нахожу.

А утром в лифте соседи уважительно здороваются с нами за руку.

                                          * * *

Направляясь на завтрак, мы пересекаем казино.

– А тебе не кажется, что тут слишком тихо? Где крики: «Я миллионер! Всем за мой счёт!» Где всё это?

– В кино.

– Но кто-то же должен выигрывать.

– Казино.

Поговорка «Кто рано встаёт, тому…» в Вегасе не факт.

– Как думаешь, вон тот продулся или прогорел? – указываю я на толстяка с лицом цвета клюквенного морса, покидающего карточный стол.

– Прогорел.

– Почему ты так решила?

– А видишь вон ту рослую мулатку… Ну ту, что сейчас гладит по бедру престарелого ковбоя? Так вот, раньше она щекотала плешь толстяка.

– И что с того?

– Как что? Это индикатор удачливости. От бедра – вверх… Лысина была его последним шансом.

Что ни говори, а женщины мудрее.

                                          * * *

Столовая, куда мы заходим на завтрак, увешана рекламой выставки, проходящей этажом выше. Называется эта выставка «Бодис эксгибишион». Или попросту выставка трупов. Человек, развесивший рекламные фото, не лишён логики.

Над столом с жареным беконом, сосисками и яичницей водружён аппетитно-алый труп бегуна с разлетающимися ошмётками свежепрепарированной плоти.

Над блинчиками, бельгийскими вафлями и гренками бодро вышагивает жмурик с развевающимся по ветру плащом из собственной кожи.

Ну и десертный стол представлен гирляндами розовых кишок с голубенькими вкраплениями репродуктивных органов.

– С чего начнём? – осматриваюсь я. – С мясца или сразу к десерту?

Жена задумчива.

– Может, хочешь жареных яиц? – киваю я в сторону бегуна. – Или пареных? – тычу в десерт.

Супруга натужно сглатывает.

– Ну тогда, может, гангренозных аппендиксов, что так поразительно напоминают сосиски, а? Или вон ту аппетитную брыжейку с кленовым сиропом? Кстати, в миске с яблоками я видел отличное глазное…

– Давай не будем портить друг другу аппетит, – просит жена сдержанно.

И я, разумеется, соглашаюсь:

– Давай. Сейчас только наскребу себе эпидермиса, и давай.

Однако аппетит нам всё-таки портят.

В понятии среднего американца тарелка – предбанник желудка, а потому пища туда сваливается скопом. Беконы валятся в вафли, салат в чипсы, яичница на гренки. Затем вся эта съестная кутерьма заливается густым сиропом: шоколадным или кленовым… Видеть такое – настоящее испытание.

– Что-то я, кажется, уже не голоден, – говорю жене, прослеживая воображаемую пищеварительную цепь от тарелки вглубь и наружу.

– Признаться, я тоже…

В итоге мы ограничиваемся ягодами, призванными украшать многочисленные блюда в этом кулинарном аду.

Обходим прилавки, старательно выуживая чернику, землянику, малину, и работницы пищеблока недобро на нас косятся.

– Чего они вылупились?

– Это их работа.

– Мы тут целый доллар проиграли, они что, этого не понимают?.. Ай эм банкрот!

И работницы немедленно отворачиваются.

Всё-таки это очень мощная фраза, и она тут, судя по всему, в почёте.

– Ну а как вам местные атлеты? – улыбается гид, встреченный нами на выходе из столовой.

– О-о! Они великолепны! – восклицаю я, вспомнив вчерашний слёт трансвеститов. – Чешуя блёсток! Разрезы по бедру аж до подмышек… Слушайте, интересно, это они сами вышивают? Просто поразительно! Надо срочно записаться в подмастерья к какому-нибудь кутюрье…

Гид нерешительно посмеивается.

– А какие парики! – продолжаю шутить я. – Я вот тоже подумываю прикупить себе парочку. И чулочки – непременно в сеточку.

Улыбка сползает с моего визави окончательно.

– Вы представляете меня на каблуках? – щекочу я его игриво. – Кстати, как вы находите мои икры, не слишком?..

Повернувшись спиной, я кокетливо прогибаюсь, и наш собеседник закашливается.

– Сори, – переходит он вдруг на английский.

И исчезает.

– Вот чудак! – смотрю ему вслед. – Сам же спросил…

– Он имел в виду аутлеты, – поясняет мне моя лингвистически подкованная жена. – Магазины такие.

                                            * * *

Эпилептикам аутлеты запрещены категорически, ибо от пестроты тряпья и людского мелькания приступ там может случиться каждую секунду.

– Взгляни на эти цены! – кидается жена от нижнего белья к верхнему, от детского – к взрослому. – Они же просто смешны!

– Это в долларах, – напоминаю ей я. – Надо умножать!

– Кто сказал?! – хихикает она истерически.

– Пифагор.

– Плевала я на Пифагора! Тоже мне, авторитет.

И действительно, тут о нём не слыхали.

В магазине электроники нас обслуживает вертлявая девица, дующая жвачку, как стеклодув в Гусь-Хрустальном.

– Мне нужен фотоаппарат. Камера! – говорю я ей.

И продавщица, лопнув розовый пузырь, переспрашивает:

– Кэмра?

– Ага. Фото. Щёлк-щёлк…

И нас приглашают к стенду.

Пара десятков замусоленных фотоаппаратов, пристёгнутых тросами, готовы обслужить клиента по первому же требованию.

– Этот! – тычу я пальцем в облюбованный агрегат. – Зис!

– Ноу проблем.

Вертлявая отстёгивает замызганный экспонат и подаёт.

– Берёте?

– Вот это?! – переспрашиваю я.

– Йес! – улыбается девица.

– Бат ай вонт нью! – говорю. – Новую, понимаешь?

– Нью? – удивляется она.

– Ин бокс… В коробке.

– Ноу проблем.

Виляя бортами, продавщица швартуется у шкафчика, извлекает из него пустую коробку и запихивает в неё эту замусоленную рухлядь.

– Минуточку! – хватаю её за руку. – Вейт, гражданка! Ай нид нью, с линзой.

– Ноу проблем! – ещё раз хлопает девица жвачкой и отщёлкивает линзу от соседней камеры.

И тут уж я не выдерживаю.

– Новую! – рычу я. – Нью! Понимаешь, родная? Со всеми причиндалами – аксессуарс!

– Ноу проблем.

И на свет мгновенно появляется бумажный пакет со шнурами, зарядкой и прочей мелкой белибердой.

– Да она рехнулась! – поворачиваюсь я к жене.

И вот тут на сцену вступает Пифагор.

Пузырящаяся девица бросается к калькулятору и принимается острым маникюром живо вдавливать кнопку за кнопкой.

Результат сногсшибателен! Сумма на сто пятьдесят долларов превышает обозначенную на ценнике.

– Что это?! – недоумеваю я.

И юная леди снова вбивает в окошечко циферки: за коробку, за пакет, за линзу и за подержанное «тело» аппарата.

Сумма вырастает ещё на пятьдесят «зелёных».

– Ай вонт нью! – уже почти кричу я. – Новую. В коробке – ин бокс, с линзой анд аксессуарс! Вместе – тугезер, понимаешь?!

– Бокс… – невозмутимо перечисляет девица, выставляя передо мной коробку. – Акссесуарс… – потрясает перед моим носом пакетом. Затем следует линза и аппарат. – Как будете платить? – вопрошает меня жвачное.

– А он противоударный?

– Йес.

– А можно испытать? Мэй ай трай?

– Йес.

И я с трагическим «упс» роняю аппарат на ковролин.

Пузырчатая как ни в чём не бывало поднимает оброненное и, хлопая новый пузырь, спрашивает:

– Берёте?

– Оф кос! – киваю. – Теперь особенно. Только в кассе отобьём…

Но жена уже тянет меня к выходу.

– Погоди, у меня ещё к ней вопросики… – вырываюсь я.

Однако с пустыми руками из гостей уходить не принято. И мы прикупаем там электронный будильник и набор домашних телефонов.

                                            * * *

А покидаем мы неспящий Лас-Вегас уже следующим днём.

Местный аэропорт словно рабочий улей. Суета, толчея, на первый взгляд неразбериха. Пчёлки-труженицы слегка обкурены, но тем не менее предельно деловиты.

Пассажиры – их нектар. Они сбирают его прямо с автобусов и спешно фасуют, ловко манипулируя лапками и приговаривая: «Гоу зер… гоу хер…» Что означает: «Идите туда… Идите сюда…»

При этом их цветные лица равнодушно-бесцветны.

Затем пассажиры стекают к прилавку, за которым орудует пчёлка-приёмщица с мрачным трутнем-грузчиком.

Сцепив на груди руки, трутень отточенным взором вспарывает чемоданы, придирчиво ища перевес.

Торг с ним неуместен. Трутень – член профсоюза и, как истинный член, он твёрд и несговорчив.

Сложив ладони рупором, гид подогревает наши страсти:

– Сорок пять фунтов, не больше! Слышите?

– А сколько это в килограммах? – теряется группа.

– Забудьте о килограммах, тут вам Америка!

– Но сколько это килограмм?

– Повторяю, тут только в фунтах!

– Но мы же в них не складывали!

– Так сложите!

– Как? Мы же не знаем, чем измерять!

– Фунтами! Говорю вам: фун-та-ми!

– А сколько их в килограмме?

И гид теряет терпение:

– Забудьте вы уже, наконец, это слово! Говорю вам, здесь фунты!

– Но сколько их?! Сколько?!

– Сорок пять! И ни граммом больше.

– Так всё-таки – граммы?

– Фунты-ы-ы! Фунты-ы-ы!!! – надрывается гид.

– Как же нам посчитать?

– Ве-шай-те!

– Мы сейчас повесим тебя! – вскипает благородной яростью группа.

И гид сдаётся:

– Хорошо, тогда делите на три!

– Чемоданы?

– Килограммы!

– Но ты сказал о них забыть!

– Всё! Я повешусь сам!

В препирательствах время проходит незаметно.

– Следующий!.. Некст! – гаркает мне приёмщица, и я взваливаю багаж на весы.

Два чемодана отчаливают благополучно, третий же терпит крушение у самого причала. Профсоюзный член недовольно кривится и качает головой.

Я бухаюсь на колени. Скрипит ключ. Взвизгивают молнии. Очередь шипит. Я дёргаю жену за брючину:

– Какой у нас перевес?

Жена молчит. Я горячусь:

– Что выкладывать – мяч или туфли?

– За мяч, – слышу, – убью любого!

– Так туфли?

– За туфли убью тебя!

Копошусь в шуршащих внутренностях. Вслепую вырываю пару ношеных носков, запихиваю их себе в карман и подобострастно заглядываю члену в лицо.

– Фоти файф!.. Сорок пять! – брезгливо роняет лицо и, будто смахивая пылинку, отправляет чемодан в плавание.

Ошарашенные, мы отчаливаем от прилавка.

– Ты это видела?

– Видела.

– Не, ты это видела?

– Да видела я, видела!

– Носки?!!

                                            * * *

В самолётах местных авиалиний, как в автобусах, места общие – вошёл и сел. У пассажиров на руках лишь номерки с витаминными подгруппками – А, В и С.

В нормальных странах это могло бы вызвать здоровый мордобой, но только не тут.

Я попадаю в кислый ряд С, жена соответствует В.

– Займу нам у окна! – всасываемая потоком, кричит она мне и превосходит самою себя. Места и у окна, и у туалета.

– Всё в одном! – радуюсь я, поглядывая на стюардессу-гаитянку в синеньком фирменном сарафанчике, лицом похожую на Боба Марли, а формами напоминающую Наоми Кэмпбелл.

Впрочем, Боб Наоми не конкурент.

Пять часов лёта обещают быть любопытными.

Летим. Справа спит жена. Слева сухонькая седовласая американка ковыряет карандашом судоку.

За спиной то и дело истошно взрывается ватерклозет. Жизнь кипит. Я в серёдке.

– Эскьюз ми, – обращаюсь к соседке, и та пружинно вскакивает.

Уже в пятый раз, но всё так же прытко – с улыбкой и без мата.

«Наверное, йога, – думаю я. – Точно, йога!»

– Впрочем, ноу, – мотаю головой. – Ноу, ноу…

Отчего-то очень хочется измерить глубину её терпения. Нащупать, так сказать, границу между благонравием доброго самаритянина и сквернословием пьяного сапожника.

Изящно подбирая юбку, женщина вновь усаживается, напяливает очки и нацеливает на судоку свой карандаш.

– Хотя йес, – внезапно передумываю я. – Пожалуй, всё же йес…

И тут же следует новый подскок и полный обожания взгляд.

«Какая грация!.. Балет, определённо балет».

– Айм сорри, бат всё-таки ноу… Эскьюз.

«Ах, как посмотрела! Да это уже не обожание – это влюблённость. Кто ты, бабушка? Мазохист?»

– Вы йог? – обращаюсь я к бабуле, когда она вновь усаживается. – А ю йог?

– Эскьюз ми?

– Ху а ю? Йог?

– Ай ам а тичер.

– Училка? – шиплю я в смятении.

«Боже, какая выдержка!»

– Эскьюз, бат мне срочно надо аут!

И снова взлёт, исполненный восторга.

«Святая! Ну просто святая!»

Мы расшаркиваемся, и я в пятый раз отправляюсь за перегородку – любоваться гаитянкой.

Темнокожая богиня, будто выточенная из шоколадного мрамора, сидит в роскошной раскорячке и перебирает пакетики с печеньем. Её мускулистые ляжки поигрывают в неоновом свете, полированные руки блестят матово-чёрным жемчугом… и мне чудятся джунгли.

Сочно-зелёные заросли чего-то экзотически волнующего, запах маисовой похлёбки и танцы у костра.

Весь её вид, вся эта животная естественность налитых коленок, разведённых бёдер и вздыбленной груди порождают во мне неожиданные фантазии… Кажется, ещё миг, ещё одно небольшое усилие – и она родит, после чего, не меняя позы, оботрёт дитё лопухом, пропихнёт его себе за пазуху, уткнёт в коричневый сосок и, помахивая мотыгой, войдёт в розовеющий закат.

Жена по-прежнему спит. Соседка ковыряет судоку.

Скука!

Верчу перед носом пакетики со специями, что остались от обеда. Верчу и случайно всколупываю… Из первого врассыпную брызгают соляные шарики, а из второго серым облачком взметается молотый перец.

Я чихаю.

– Благослови тебя Господь!.. Гад блесс ю! – улыбается мне соседка.

А жена пихает локтем.

– Апчхи! – благодарю я в ответ.

– Ты чего? – бурчит жена.

– Чихаю. А что, нельзя?.. А-а-а-апч-хи!

Соседка начинает ёрзать, усаживается боком и уже не благословляет, а настороженно косится.

– Да не волнуйтесь, – посмеиваюсь я. – Донт вори, это обычный швайне флю…

И от этой моей шутки святая женщина натурально вздрагивает, а её очки виснут на кончике сухонького носа.

– Вы больны? А ю сик?!

– Апчхи!

– Прекрати чихать, идиот! – шипит на меня жена.

– В отпуске я делаю что хочу!

Соседка же тем временем уже машет рукой, подзывая гаитянку.

Жена волнуется.

– Зачем ты ей сказал про свиной грипп? Они же не понимают шуток!

– В отпуске… а-а-апчхи… говорю что хочу!

Стюардесса подходит, и моя святая соседка начинает что-то запальчиво ей тараторить, неприятно дёргая при этом лицом. Её палец тычет в меня, будто швейная игла. Слова «рашен, свайн флю и сик» следуют подстрочником.

– Апчхи!

– Смотри, он опять это сделал! – вскакивает святоша и клеймит меня уже сверху и на некотором отдалении.

Пассажиры встревожены. Переглядываются.

– Прекрати сейчас же! – шипит на меня жена. – Нас же ссадят!

– Но я… я… а-а-а… не могу! А-а-апчхи!.. Это перец!

– Вы больны? – отшатывается от меня стюардесса. Её бобмарливское лицо искажается брезгливой гримасой.

– Да вы сами тут все больны! Это же шутка! Джок! – улыбаюсь я объяснительно и снова чихаю.

– Ноу, ноу! – подтверждает супруга, вминая моё лицо в неведомо откуда взявшуюся подушку.

– Бху-ху! – сотрясаюсь я в поролоновые глубины. И голос жены грохочет:

– Он в порядке! Хи из окей! Круглый окей!

– Ты меня задушишь…

– Лучше я, чем они!

– Это не свиной грипп. Итц нот швайне флю! – отбиваюсь я от подушки. – Итц перец! Как на английском перец?

– Я не помню!

Жена продолжает давить меня в пыльную думку, отчего в носу свербит ещё сильнее.

Выныривая для вдоха, я вижу, как поклонница судоку бежит сломя голову по проходу в направлении кокпита.

– Её надо остановить! – вскакивает жена и, топчась по мне, кидается вслед за беглянкой.

Перепуганные пассажиры зарываются в одежды. Стюардесса цвета цементной пыли бежит за бегущими.

– Апчхи! – недоумеваю я и, не глядя на бушующий у кабины пилота диспут, бреду в туалет.

В носу будто проворачивают свёрла.

Добросовестно прочистившись под краном, я выхожу уже обновлённым.

– Ай ремембер! – машу я спорящим. – Я вспомнил! Итц пеппер! А-а-а-а-пчхи!..

Майами

Майами говорит по-испански. Английский язык здесь кажется пережитком.

– Что это? – указывая на наш перерытый багаж, интересуюсь я у миловидной таможенницы.

– Испаньол? – улыбается та.

– Какой испаньол? Чемодан!

И она начинает что-то лопотать с андалузским наречием, обзывая меня то сеньором, то «парфовором».

Между тем перекусанный надвое замок прилеплен к чемодану скотчем вместе с форменным бланком службы безопасности аэропорта.

Отворачиваюсь от бестолковой собеседницы, склонной к длинным монологам на непонятном языке, и спрашиваю гида:

– Что это такое?!

Гид зачитывает: «Дорогой мистер. Ваш багаж подвергся… Приносим глубокие и искренние…»

Обхожу группу с естественным вопросом:

– У кого-нибудь ещё?

Выясняется, что нет, мы такие одни.

– За что они копались в наших вещах? – недоумеваю я.

– За твою бандитскую рожу! – говорит жена. – Скажи ещё спасибо, что не в тебе!

– Грациез, – говорю я таможеннице и отхожу от неё бочком, поскольку самокопание считаю делом сугубо личным.

– Перекусим в «Макдоналдсе», переспим в гостинице – и спозаранку на корабль! – вещает экскурсовод.

– А погулять? – вопрошает группа.

– После шести – не советую. Я же вам объяснял…

– Но мы хотим достопримечательностей!

– Больницы? Морг? Вам каких?

И все сходятся во мнении, что «Макдоналдс» подойдёт.

Рассвет мы встречаем уже в порту.

Двенадцатиэтажный лайнер поражает воображение. По причалу бегают восторженные туристы – визжат, наскакивая друг на друга, обнимаются.

«Вот это нам!.. Вот это наше!.. Вот это да!..»

Громадина недвижимо стоит на воде. А твердь ходит ходуном, и меня укачивает.

– Это визуальный обман, – разъясняет мне всеведущая супруга. – Твой мозг ассоциирует корабль с движением, но корабль-то статичен, и поэтому мозг проецирует движение на причал. Понимаешь?.. Корабль стоит, а ты как бы плывёшь… Вот когда он поплывёт, тогда ты начнёшь…

– Блевать? – угадываю я.

– Возможно. Но не в том суть. Всё дело в проекции. Понимаешь?

Когда жена увлечена психотерапией, остановить её невозможно. Мелочи значения не имеют – важна суть.

– Что-то мне нехорошо, – облизываю я пересохшие губы. – Останови-ка землю, я, пожалуй, сойду…

И жена от слов с удовольствием переходит к делу. Она хватает меня за локоть и начинает раскачивать.

– Надо обмануть твой мозг! – приговаривает при этом она. – Если он подумает, что ты уже на корабле, то прекратит проецировать движение на землю, и тогда…

– Я блевану!

– Нет, наоборот, тогда ты будешь…

– Сейчас! – пытаюсь я вырваться.

Но жена настаивает:

– Нет, мы его перехитрим. Вот увидишь! Он подумает, что ты уже там, но ты-то будешь ещё тут, и тогда…

Я уже сглатываю тягучую слюну, а жена всё взбалтывает меня, давая установку:

– Представь, что ты на корабле. Шторм девять баллов! Представил?

– У-у-у-угу!

– А теперь оглянись! – отталкивает она меня, лишая опоры. – Ты на земле! И она тверда!

И я действительно оказываюсь на земле.

– Твой дурацкий мозг невосприимчив к Фрейду! – разочарованно вздыхает мой персональный психоаналитик.

– Какой-то он у вас совсем зелёненький, – замечает поклонница Джорджа Клуни, встретив нас на таможне.

– А по-моему, хороший цвет… – похлопывает меня по щеке жена. – Смотрите, как он выгодно подобрал его к рубашке…

– Ну и как вам?! – согруппница влюблённо оглядывает лайнер.

– Спасибо, – отвечаю, – уже лучше.

                                            * * *

Сто тысяч тоннажа, триста метров длины, семьдесят – высоты, и полторы тысячи персонала встречают пассажиров жаркими объятиями и экзотическими коктейлями.

– А где прейскурант? – волнуется группа.

– Забудьте вы о деньгах! – истерично посмеивается гид. – Пейте, кушайте, гуляйте!

– И что, с нас не востребуют денег?

– Какие деньги! Вы в раю! И его врата открываются магнитными карточками, что развесили вам на шеи.

– Ну так это ж совсем другое дело! – ревёт толпа и кидается в бар.

Приторно-улыбчивый персонал суёт, пихает и втискивает в руки новоприбывших свежие коктейли, виртуозно подменяя пустые стаканы полными.

– Бесплатно?! – спрашиваю я разодетую в перья и блёстки мулатку, настойчиво подсовывающую мне уже третий бокал. – Итц фри?!

– Фри, фри! – уверяет меня девица. – Добро пожаловать! Велком ту «Карнавал Либерти». Развлекайся! Инджой!

– Вы уверены?

Мулатка по-воловьи блымкает наклеенными ресницами.

И я оборачиваюсь к жене:

– Я им не верю.

– Пей! – толкает меня жена. – Не ставь нас в неловкое положение.

– Но я больше не могу!

– Пей! Мне за тебя стыдно. Скажут, понаехали…

– А если я не хочу!

– Все пьют, и ты будешь. Чтобы мне не пришлось за тебя краснеть!

Отдуваясь, я пью.

                                            * * *

А после красивого приёма начинаются некрасивые сцены.

– Можно вашу карточку? – тянутся к нашим наивным шеям ласковые руки гостеприимных работниц.

– Но позвольте, это же рай!

– Рай, рай… не сомневайтесь… – подтверждают официантки, придвигаясь к клиенту вплотную. – А теперь давайте карточку, – интимно шепчут они и, когда обезволенный выпивоха оплывает, стремительно проводят кредиткой меж своих грудей, где у них установлен считывающий аппарат.

На прощание обобранному гостю летит воздушный поцелуй и игривое «Инджой!».

А в дальнем углу согруппники уже тихо и слаженно мутузят гида.

Тот не сопротивляется.

– Попили? – спрашиваю задумчивую жену.

– Ничего, – говорит она, – потом отъедим.

                                            * * *

Обегав лайнер от и до в компании трёх тысяч таких же счастливчиков и отметившись во всех снейк-барах, мы наконец обживаем каюту.

Я исследую матрас, жена – санузел.

В динамиках титанически страдает Селин Дион. В телевизоре Кейт Уинслет изображает на носу «Титаника» ласточку.

– К чему эти параллели? – раздражаюсь я.

– Ты это о чём?

– Ну вот этот вот «Титаник». Всюду сплошной «Титаник»! Они что, считают это забавным?

– Это романтично, – отзывается жена, шумно тестируя слив.

– Романтично? Тонуть в Атлантике и драться за шлюпки, по-твоему, романтично?! И вот эта уходящая под воду рука… Что это?