Посланник

Допив кофе, Такэда убрал посуду и устроился возле рабочего стола Никиты, разложив на нем какой-то старинный с виду манускрипт. Разговаривал он мало, в отличие от матери, и Сухову это нравилось. Правда, после случившегося его самого тянуло к разговору. Из головы не шла фраза, произнесенная гигантом-«десантником»: «Слабый. Не для Пути. Умрешь». Интуитивно Никита чувствовал, что речь шла не о физической силе, а это уязвляло и заставляло искать причину оценки.

– Толя, а сам ты что об этом думаешь?

– О чем? – Такэда не поднял головы от пожелтевшей страницы манускрипта. Спокойный, сдержанный, он будто излучал прохладу, как колодец с ничем не замутненным зеркалом воды.

– О встрече в парке… о старике… Ты сообщил в «Скорую»?

– И в милицию тоже.

– Ну и?..

– Рассказал, что знал. Когда приехала «Скорая», он уже не дышал. Кстати, – Такэда взглянул на Сухова поверх страницы, – глаз на его теле никаких не нашли.

– Как это не нашли? Куда ж они делись?

Толя молча углубился в изучение книги. Он никогда не отвечал на вопросы пожиманием плеч или другими жестами, если не знал ответа.

Никита полежал, переваривая сказанное, потом залпом выпил стакан холодного молока.

– Ты хочешь сказать, что нам все померещилось?

– Не померещилось.

– Так в чем же дело?

Такэда перелистнул страницу, любовно пригладив книгу, снова взглянул на лежащего.

– Чтобы делать какие-то выводы, информации недостаточно. Похоже, что он был человеком с какими-то добавочными органами чувств. Как, возможно, и те четверо, о которых ты говоришь. Но что дальше? Мы не знаем ни их координат, ни цели появления, ни причин ссоры… кстати, язык у него был вырван.

Никита невольно пошевелил своим, словно проверяя – на месте ли.

– О дьявол! Серьезные, видать, разборы у них были. Как ты думаешь, что он им сделал? За что они его… так?

Такэда углубился в штудирование очередной страницы.

– Что ты там изучаешь? – рассердился Никита. – Напился моего чая, сел в мое кресло, за мой стол с моей лампой, да еще и не разговариваешь!

– Жлоб! – констатировал Такэда. Закрыл книгу. Улыбнулся своей обычной, сдержанной и застенчивой улыбкой. – Теперь я понимаю, почему девушки с тобой не водятся: ты заставляешь их приходить со своим чаем. Кстати, пока ты болел, они едва телефон не оборвали. А читаю я очень умную книгу: Чхве Ёнсоль, «Техника «мягкого» искусства. Хапкидо».

– На японском?

– На корейском!

– О-о! Вы у нас полиглот.

– Не ругайся.

Никита засмеялся, но посерьезнел, заметив, что Такэда смотрит на его ладонь. Глянул на нее сам, потрогал звезду пальцем.

– Что же это такое? Ожог?

– Весть, – серьезно сказал Такэда.

– Что?!

– Весть. Но это ты поймешь позже. – Толя предостерегающе поднял руку, останавливая попытку Сухова выяснить смысл сказанного. – Я не готов ответить на твои вопросы. Как и ты – услышать правду. Отложим разговор дня на два-три.

Сухов покачал головой, с любопытством глядя на внезапно окаменевшее лицо друга, хотел что-то спросить, но передумал. Показал на стакан.

– Налей молока, плиз.

– А нетути, дорогой. Ты выдул все три литра. Но если хочешь, я позвоню, и через полчаса принесут. А мы пока посмотрим «Новости», не возражаешь? – Инженер включил телевизор. – Звонить?

– А кто это?

– Мой друг, – уклонился от прямого ответа японец. – Живет тут неподалеку, на «Соколе». Приедет, познакомлю. – Он набрал номер: – Извини, подтверждаю. Квартира двенадцать, найдешь? Ждем. – Повесил трубку. – Сейчас принесут.

Никита с недоверием взглянул в узкие непроницаемые глаза Такэды.

– Ты что же, заранее договорился?

Такэда молча увеличил громкость телевизора.

Некоторое время они слушали новости первого канала «Останкино»: страны Лиги Империй, как уже негласно называли Содружество Независимых Государств, жили по своим законам, часто не совпадавшим с законами ближнего зарубежья, конфликтовали, все еще воевали, пытались строить экономику с помощью противоречий политики, но учились, работали, рожали детей, занимались спортом, слушали музыку, смотрели видео, а иногда спектакли – вживую, увлекались сексом, наркотиками – все больше и больше, боролись с тем и другим, митинговали – правда, все меньше и меньше, то есть творили историю. Национализм продолжал буйствовать, успешно развивался терроризм, росли цены. События ближнего и дальнего зарубежья тоже не внушали особого оптимизма: становление великих государств – Великой Сербии, Великого Афганистана, Таджикистана и даже Карабаха – сопровождалось невиданными, дикими братоубийственными войнами, геноцидом и массовым истреблением мирного населения. На этом сообщении Никита перестал воспринимать информацию, переключая поток сознания в другое русло. Этому научил его Такэда, потому что заметил: после телеинформационной программы у друга растет желание поубивать сначала националистов, потом политиков, а потом уничтожить толпу, вознесшую этих политиков на своих плечах к власти. История толпы не помнит, любил повторять отец Никиты, заставляя сына быть личностью, пока не добился своего: сын научился вкладывать в любое дело, чем бы ни занимался, все физические и душевные силы, заряжаться на максимальный результат, что и позволило ему не только стать мастером спорта по акробатике, а также профессиональным танцором балета, но индивидуумом с высокой степенью ответственности, как опять же говаривал его отец.

Обо всем этом вспомнил Такэда, услышав вздох друга. И вздохнул сам. Несмотря на все лестные отзывы и собственное мнение о Никите, он сомневался в том, что танцор справится с предстоящей миссией.

Но Вестник выбрал его!..

– Что вздыхаешь? – Толя выключил телевизор.

– Помнишь, как старик тянул руку? А ведь блямба у него на ладони формировалась сначала не пятиконечная. Ты знаток символики, пояснил бы. Весть! – передразнил Никита приятеля. – Что за весть? Может быть, пояснишь, какой смысл вкладываешь в это слово? Я умный, пойму.

– Позже, умник. А формировалась эта штука действительно интересно. Круг – это начало всему, знак Вечности, а треугольник в квадрате – символ соединения божественного и человеческого, небесного и земного, духовного и телесного. Вестник… м-м… старик как бы предсказал твой путь… если ты его начнешь.

– Чушь какая-то! Идти я никуда не собираюсь.

– В том-то и дело. Но, боюсь, тебя вынудят к этому. Все, все! Не будем об этом больше, а то подумаешь, что я немножко свихнулся на мистике.

– Не немножко.

– Спасибо.

– Не за что.

Зазвонил дверной звонок. Такэда встал.

– Обещай мне только быть осторожным.

– В каком смысле?

– В любом. Обещай, это серьезно. Я не всегда смогу прийти на помощь. И объяснить смысл предупреждения пока не могу, так что принимай на веру.

Такэда пошел открывать входную дверь, в прихожей зазвучал женский голос.

Никита медленно натянул простыню до подбородка – он спал летом без одеяла, – пребывая в шоке. Приятель, который должен был принести молоко, оказался девушкой.

Она вошла в гостиную вслед за Толей и остановилась, сказав: «Добрый вечер».

– Добрый, – просипел в ответ Сухов, убивая Такэду взглядом.

Девушка была прекрасно сложена. Не слишком высокая, но и не карманный вариант. Черты лица изящные, небольшой, правильной формы нос и прекрасные большие глаза, не то голубые, не то зеленые, глядящие без лишней томности и притворной робости, искренне и доверчиво. Лишь потом, часом позже, Никита разглядел, что одета она в скромный на первый взгляд летний костюм, в котором при более внимательном взгляде угадывался изысканный вкус и утонченность. Впрочем, удивляться этому не пришлось, девушка оказалась художницей. Звали ее Ксения, Ксения Константиновна Краснова. Такэда в шутку звал ее Три К.

Никита не помнил, о чем они говорили, шок прошел только после ухода Ксении.

Обычно их разговор с Толей сопровождался шутками, ироническими репликами и пикировкой – оба ценили юмор и реагировали на него одинаково, но если бы Такэда позволил себе подобное в данной ситуации, в присутствии Ксении, Никита, наверное, пришел бы в ярость. Однако Толя тонко чувствовал состояние друга, и ему хватало ума и такта поучаствовать в беседе в качестве бессловесного предмета интерьера.

Прощались они в коридоре, пообещав звонить, если что, и Толя увел девушку, подарившую хозяину мимолетную улыбку и взгляд искоса, в котором горел огонек интереса и расположения. Обалдевший Сухов обнаружил, что одет в спортивный костюм, хотя совершенно не помнил, когда он его надевал, преодолел желание проводить гостей до остановки и вернулся домой.

Уснул он поздно, часа в два ночи, и спал как убитый, без сновидений и тревог.

В среду он вышел на тренировку с другими акробатами, учениками Вячеслава Сокола, и отработал почти полную норму, чувствуя удивительную легкость в теле и желание достичь новых ступеней совершенства. Правда, каким образом осуществить желание, он не знал, но смутная догадка уже брезжила в голове: использовать элементы акробатики, все эти рондаты, флик-фляки и сальто, в танце, что могло усилить его эстетическую насыщенность.

В четверг утром планировалась репетиция труппы, и Сухов пошел на нее с каким-то сопротивлением в душе: после воскресного своего сольного выступления работать с Кореневым уже не хотелось, да и вряд ли можно было что-то добавить к тому, что он выразил на сцене, на языке танца. Многие в труппе поняли его правильно, посчитав, как и Толя Такэда, этот взрыв танцевального движения прощанием. Сам же Никита понял это лишь на репетиции, когда увидел в глазах товарищей легкое удивление, а на лице Коренева хмурый вопрос и недовольство.

Не дорепетировав до конца, он сошел со сцены – на сей раз репетировали не в танцзале, а на сцене театра, – но не успел спуститься в костюмерную, как вдруг произошел странный инцидент: пол сцены провалился! Если бы Никита остался до конца, он упал бы на конструкцию поддержки пола с высоты трех с половиной метров. К счастью, участники репетиции отделались травмами и ушибами да поломалась музыкальная аппаратура, на чем инцидент этот был исчерпан, однако в душе Сухова осталось сосущее чувство неудовлетворения, заноза тихого раздражения, будто он что-то забыл, упустил из виду, а что именно – вспомнить не мог.

– Бывает, – сказал Такэда, которому он позвонил на работу. – Хотя, может быть, это психоразведка.

– Опять ты за старое? – разозлился танцор. – Твои намеки я не понимаю: или не говори загадками, или молчи.

– Хорошо, – коротко согласился Толя. – Как твоя новая родинка на ладони, держится?

Никита взглянул на ладонь, буркнул:

– Держится. Но побледнела и сдвинулась к запястью. Только что чесалась здорово, я, по сути, из-за этого сошел со сцены.

– Любопытно. А так не беспокоит?

– Покалывает иногда… только не надо ничего плести про Весть, психоразведку и тому подобное, я сыт мистикой по горло.

– Тогда сходи к врачу. А лучше к Три К, она тебя приглашала.

– К… когда? То есть приглашала когда?

– Я с ней разговаривал час назад. Сходи, посмотришь на ее работы, на них стоит посмотреть. – Такэда повесил трубку. А Никита полчаса ходил по комнатам, пил молоко, пролистал газеты, смотрел телевизор, не вдумываясь в напечатанное и показываемое с экрана, пока не понял, что давно созрел. Если о происшествии в парке он думал эпизодически, то о Ксении – почти все время, и – видит Бог! – думать о ней было приятно.

Громкое название «Студия художественных промыслов» носил подвал в одном из старых зданий Остоженки. Мастерская Ксении Красновой занимала одно из его помещений, освещенное двумя полуокнами и самодельной люстрой из пяти лампочек. Все помещение было заставлено мольбертами, стойками, холстами и рамами, картин в нем насчитывалось ровно две: пейзаж с рекой и сосновым лесом и портрет какого-то сурового мужика с бородой и пронзительным взглядом из-под кустистых бровей.

Ксения работала над третьей картиной – нечто в стиле «русское возрождение»: на холме, по колено в траве, стоял странник с посохом в руке, с ликом святого и смотрел на сожженное до горизонта поле, над которым на фоне креста церквушки всходило солнце. Картина была почти закончена и вселяла в зрителя непередаваемое чувство печали и ожидания.

Ксения, в аккуратном голубом халатике, под которым явно ничего не было, почувствовала гостя и оглянулась, глядя отрешенно и уходяще. Волосы ее были собраны короной в огромный узел и открывали длинную загорелую шею, тонкую, чисто классической формы и красивую. Взгляд девушки прояснился, когда в Никите узнала «больного», ради которого по просьбе Такэды везла молоко чуть ли не через весь город.

– Никита? Вот не чаяла увидеть тебя. Проходи, не стой у порога. Как самочувствие?

– Привет, – смущенно сказал Сухов. – Все нормально. Выжил. Вообще-то друзья зовут меня короче – Ник. Я вас не отрываю от дел?

Ксения засмеялась, сверкнув ослепительной белизной зубов.

– Конечно, отрываете, но пару минут я вам уделить смогу. Если хотите, встретимся вечером, поговорим не торопясь.

– Идет. Я заеду за вами…

– Часов в семь, не раньше.

– Тогда покажите мне хотя бы, над чем работаете, и я ретируюсь.

– Только в обмен.

– В обмен? На что?

– Толя говорил, что вы гениальный танцор, и мне хотелось бы побывать на одном из ваших шоу.

– Он у меня еще схлопочет за «гениального», – пробормотал Никита. – Конечно, я вам достану билет на очередное представление, только не ждите чего-то сногсшибательного: программу и сценарий составляю не я и танцую под чужую музыку.

На лице девушки последовательно отразилась целая гамма чувств: вопрос, удивление, улыбка, понимание, интерес. Как оказалось, Сухов плохо разглядел ее в прошлый раз и теперь с восторгом неожиданности наверстывал упущенное, жадно отмечая те черты, которые слагаются в термин «красота».

Кожа у Ксении была смуглая, то ли от природы, то ли от загара (а может быть, от татаро-монгольского нашествия?), глаза зеленые, с влажным блеском, поднимающиеся уголками к вискам, брови черные, вразлет, изящный нос и тонко очерченный подбородок. И маленькие розовые ушки. «Шедевр!» – как любил говорить о таких женщинах великий знаток Коренев. У Никиты вдруг гулко забилось сердце: он испугался! Испугался того, что Толя познакомил его с Ксенией слишком поздно и у нее уже есть муж или, по крайней мере, жених. Такая красота обычно недолго бывает в свободном полете…

– … – сказала девушка с тихим смехом.

– Что? – очнулся Никита, краснея. – Простите, ради Бога!

– Так и будем стоять? – повторила Ксения. – Картины показывать уже не нужно?

– Еще как нужно! Просто вспоминал, где это я мог вас видеть? Вы случайно не приносили молоко одному больному?

Ксения с улыбкой пошла вперед, а Никита, как завороженный, остался стоять, глядя, с какой грацией она идет. Казалось, таких длинных и красивых ног он еще не видел. Не говоря уже об остальном. И снова страх морозной волной пробежал по коже на спине: а если она и Такэда – не просто друзья?!

– Так вы идете? – оглянулась художница, открывая дверь перегородки подвала.

Соседнее помещение оказалось галереей, вернее, складом картин, из которых лишь часть висела на стенах в простых белых или черных рамках, а остальные были составлены пачками, лежали на столах или закреплены в станках. Но и того, что увидел Сухов, было достаточно, чтобы сделать вывод: Ксения не любитель, она была Мастером, талант которого не требовал доказательств.

На одной стене помещения Никита узнал молодых Лермонтова и Пушкина, Петра Первого, современных писателей и артистов. На другой были закреплены пейзажи, не уступавшие по эмоциональному накалу и точности рисунка пейзажам классиков этого жанра; особенно глянулся танцору один из них: прозрачный до дна ручей, опушка леса, сосны, мостик через ручей. Этот пейзаж напоминал родину отца под Тамбовом.

А на противоположной стене… Никита подошел и, кажется, потерял дар речи. То, что было изображено на холстах, названия не имело, э т о можно было лишь обозначить словами: смешенье тьмы и света! буйство форм и красок! магия жизни и смерти! Картины не были абстрактными, хотя на первый взгляд ничего не изображали, но они имели смысл, а главное – создавали определенный эмоциональный фон и явно впечатляли. Одна звала к столу – Никите вдруг захотелось есть и пить… Вторая навевала сон. Третья заставила тоскливо сжаться сердце, четвертая – почувствовать радостный прилив сил. Пятая влекла к женщине, да так, что в душе зарождалось желание и неистовое волнение!

– Колдовство! – хрипло проговорил Никита, вздрогнув от прикосновения девушки к плечу – ее вопроса он снова не услышал.

– Спасибо, – серьезно ответила та, пряча лукавую усмешку в глазах; она заметила, какое действие оказала на гостя последняя картина. – К сожалению, ваше мнение отличается от мнения маститых, от которых зависит судьба молодых художников и их персональных выставок. За шесть лет работы, а я рисую с пятнадцати, мне разрешили сделать всего две выставки: в Рязанском соборе и в Благотворительном фонде, остальные, самодеятельные, в общежитиях и студиях не в счет.

Сухов покачал головой, с трудом отрываясь от созерцания картин.

– Это действительно колдовство. Как вам это удается? Я читал, что существуют какие-то методы инфравлияния на подсознание человека, используемые в рекламе на телевидении и в кино. Может быть, вы тоже шифруете в картинах нечто подобное?

– Я не знаю, как это называется, просто чувствую, что должно быть изображено на холсте для создания необходимого эффекта. Мой учитель говорил, что это прорывы космической информации. Годится такое объяснение?

Никита улыбнулся.

– Я бы назвал это проще – прорывами таланта в неизведанное, но если вас это смущает, не буду повторяться. Однако вы меня поразили, Ксения, честное слово! Можно, я еще раз приду сюда, полюбуюсь на картины, подумаю над ними?

– Почему бы и нет?

– Тогда до вечера. – Никита направился вслед за художницей, оглядываясь на галерею и чувствуя сожаление, что не насмотрелся на них вдоволь. – Кстати, Ксения, как вы познакомились с Толей?

– На улице, вечером. – Ксения оглянулась через плечо, и Никита не успел отвести взгляд от ее ног. – У гастронома на Сенной ко мне подошли ребята… м-м… очень веселые, и Толя… уговаривал их не шалить.

Никита, представив, как это делал Такэда, фыркнул.

Ксения тоже засмеялась. Заметив его жест, кивнула на руку с отметиной.

– Как ладонь, не беспокоит? Очень интересная форма у ожога, вы не находите?

Сухов взглянул на звезду, упорно сползающую к запястью, и посерьезнел: показалось, что после вопроса девушки звезда запульсировала, послав серию легких уколов, добежавших по коже руки до шеи.

– По-моему, это не ожог. Толя говорил что-то странное, но не объясняет, что имеет в виду. Потом поговорим. Итак, в семь у входа?

Художница кивнула, глядя на него исподлобья, испытующе, серьезно, без улыбки. Этот взгляд он и унес с собой, сохранив его в памяти до вечера.

Дома его ждал Такэда.

– Тебя уволили? – удивился Никита, привычно хлопая ладонью по подставленной ладони приятеля.

– Я свободный художник, хожу на работу, когда хочу. Был у Три К?

– Слушай, не зови ты ее больше так… технически, а?

– Хорошо, не буду. Так ты был?

– Только что от нее, смотрел картины.

– В студии? Или в запаснике?

– Ну, не знаю где, там их было много, десятка три.

Такэда хмыкнул.

– Надо же! Ксения не всем показывает свои работы, несмотря на приветливость и некоторую наивность. Девушка это редкостная, такую встретишь одну на миллион, учти.

– Уже учел. – Никита сходил на кухню и принес запотевшую банку с квасом. – Мы с ней идем вечером в кафе в Москворечье.

– Это ты решил или она?

– Я. А что?

– Блажен, кто верует. Она не любит ходить по вечерам в кафе, рестораны и бары. Не то воспитание, не тот характер, не те устремления. Разве что в ресторан Союза художников, да и то очень редко. Она талантливый мастер…

– Я это понял.

– …и живет в своем мире, – докончил Такэда бесстрастно. – Она тебя взволновала, я вижу, но…

– Оямович! – изумленно взглянул на друга Никита. – Ты что? Откуда этот менторский тон? Или она – твоя девушка? Так бы сразу и сказал!

– Она мой друг. – Такэда подумал. – И ее очень легко обидеть.

Сухов сел, не сводя пытливого взгляда с безучастно рассеянного лица Толи, глотнул квасу.

– М-да… иногда ты меня поражаешь. Тебя еще что-то беспокоит?

Такэда выпил свой квас, помолчал.

– Беспокоит. Как случилось, что у вас в театре провалился потолок?

– Сцена, а не потолок. Провалился, и все. Наверное, поддерживающие фермы проржавели. Но я как раз ушел со сцены, надоело все, да и рука зачесалась так, что спасу нет.

Толя задумался, хмуря брови. Никита впервые увидел на лице товарища тень тревоги.

– То, что зачесалась рука, – символично, Весть говорила. Но то, что провалилась сцена… Неужели Они решили подстраховаться? Ну-ка, расскажи еще раз, как действовали эти твои «десантники» в парке.

– Зачем? – Сухов снова с внутренней дрожью вспомнил ледяной взгляд гиганта в пятнистом комбинезоне, его парализующее электроразрядами копье, странный голос: «Слабый. Не для Пути. Умрешь…»

– Дело в том, что в тот вечер в парке был убит еще один человек. Тот многоглазый старик, который передал тебе Весть… – Такэда не обратил внимания на протестующий жест товарища, – вот этот самый знак в виде звезды, шел к убитому. Вестник шел к Посланнику, и их убили обоих. Не смотри на меня как на сумасшедшего, я же сказал, в свое время я тебе все объясню, а пока пусть мои слова будут для тебя китайской грамотой.

Толя выпил еще один стакан кваса. Он был встревожен до такой степени, что его обычная невозмутимость дала сбой. И говорил он больше сам с собой, а не с приятелем, словно рассуждал вслух:

– Хорошо, что Они тебе не поверили, иначе действовали бы по-другому, но плохо, если решили перестраховаться и оставили черное заклятие.

– Что-что?! – Никита смотрел на друга во все глаза.

Такэда слабо усмехнулся.

– Вообще-то заклятие – это психологический запрет, играющий роль физического закона. А черное заклятие иногда называют печатью зла. Боюсь, ты не поверишь, даже если я попытаюсь тебе объяснить все остальное. Ладно, поживем – увидим. Не возражаешь, если у тебя еще посижу?

Никита ничего не имел против. Он был сбит с толку, озадачен и не знал, что думать о загадочном поведении Такэды и о его более чем странных намеках. И словно в ответ на мысли хозяина пятно на ладони отозвалось тонкими уколами-подергиваниями, распространившимися волной по всей руке до плеча.

Глава 3

Три дня Никита выдерживал характер: Ксении не позвонил, с Кореневым не скандалил, с Такэдой разговора о загадочных «печатях зла» не заводил (хотя намек на тайну его заинтересовал всерьез), зато усиленно занимался акробатикой и готовился к демонстрации своего «фирменного» танца – чтобы предстать перед Ксенией во всем блеске профессиональной подготовки. На четвертый день позвонила мама и пожаловалась на то, что ей в очередной раз не принесли пенсию.

Сухов уже не раз выяснял причины подобного отношения почтовых работников, выслушивал их вранье насчет того, что заходили, но дома никого не застали, просил в следующий раз звонить дольше, извинялся и шел за пенсией с матерью, но тут его терпение лопнуло. К почтальону, который разносил пенсию, он не пошел, а направился прямо к начальнику отделения связи, молодому двадцатилетнему парню. И получил хамский ответ: «Пусть сама приходит, ноги не отвалятся».

Никита, типичное дитя постсоветского общества, давно привык к тому, что новые демократические власти полностью переняли привычки старой государственной системы работать на отказ, а не на удовлетворение человеческих потребностей, однако в быту сам редко сталкивался с социальными институтами типа милиции, почты, ЖЭО, телефонной сети, ремонтных и строительных организаций. Зато и никогда не комплексовал по поводу «развитого идиотизма» чиновников, зная, что словом доказать ничего не сможет, – чиновничья исполнительная рать реагировала только на звонок сверху, документ или грубую силу. На этот раз Никита озверел.

Он схватил начальника почты за ремень, приподнял и бросил на стул с такой силой, что тот чуть не рассыпался.

– В следующий раз, если снова придется идти на почту мне, разговор будет другой.

– Разговор этот произойдет раньше! – прошипел вслед белобрысый, модно одетый – в ядовито-зеленые безразмерные штаны и кожаную безрукавку – начальник, но Сухов не обратил на реплику внимания.

Матери он ничего не сказал, только пообещал, что все будет нормально.

– Калиюга в разгаре, – грустно сказала все понимающая мама, погладив сына по плечу. – Все изменяется к худшему, и нет лампады впереди.