Киноутопия

Кино-утопия

Антон Рай

© Антон Рай, 2022

ISBN 978-5-0056-9386-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Встречи

Встреча первая: Виктория и Армен

Виктория Аргольц наотрез отказывалась сниматься в душной сцене (она же – сцена в душе). Ее уламывали уже час, но безуспешно. Режиссер уговаривал, продюсер угрожал, коллеги по съемкам ходили с лицами, на которых было ясно написано: «И чего она выпендривается, тоже мне, примадонна нашлась». Но Виктория стояла на своем. Ее аргументы в общем и целом сводились к одному положению:

– Объясните мне, зачем тут нужна эта сцена, и я первая побегу в этот треклятый душ.

Режиссер (достаточно безликий, чтобы не награждать его фамилией), с которым у Виктории до сих пор складывались прекрасные отношения, понемногу терял терпение.

– Ну что тут непонятного: сцена в душе как бы обнажает душу героини… – увещевал он капризную приму.

– Не знала, что тело и душа – синонимы. К тому же «обнажать душу в душе» – довольно дешевый каламбур.

– Не хочешь смотреть на это так, посмотри по-другому. Вспомни все знаменитые душевые сцены из истории кинематографа: «Психо», «Зеркало»…

– Только не говори мне о «Зеркале», а то я начну психовать. Чтобы сняться в «Зеркале», я бы не то что в душ, я бы… – Виктория не нашла четких слов, выражающих то, что бы она сделала, но было понятно, что она сделала бы всё, что угодно. – А так, когда я вижу на экране женщину в душе, да и просто обнаженную женщину, я сразу думаю: режиссеру-мужчине захотелось показать немного голого женского мяса. Так, без особой причины – просто чтобы немного взбодрить мужчин-зрителей, да и самому словить немного кайфа. Я не права?

– О, господи, дожили мы до времен. Мужчинам скоро запретят проявлять, да и вообще иметь любые естественные мужские инстинкты. Слава богу, мы хоть в России живем, а не в Америке, а то там бы ты меня еще и засудила. Но, слава богу…

– Я бы даже уточнила – слава православию.

– Не шути такими вещами. Я серьезно – не шути.

– Хорошо, не буду. Но и оголяться за ради мужского инстинктивного позыва тоже не буду.

– А ради Искусства, конечно, оголилась бы? – спросил режиссер, пропитав свой голос всем сарказмом, отпущенным ему православным Богом1.

– Да, – на полном серьезе ответила Виктория. – Ради Искусства – да.

– Так вот, девочка моя…

– Мы дошли и до этого – теперь вы собираетесь обращаться со мной, как с умственно-отсталой девчонкой?

– О, господи…

– … (пародируя чуть ранее произнесенные слова режиссера) Дожили мы до времен угнетения мужчин вздорными бабами.

– Просто бездна остроумия. Ну просто бездна. Еще таланта хотя бы вполовину – вообще была бы сказка.

– А, теперь у меня и таланта, оказывается, нет. А ведь совсем недавно вы мне пели совсем другие песни. Но я понимаю: главный талант женщины – это ее тело. А я отказываюсь его демонстрировать.

– Всё, я выслушал достаточно. Объясняйся с Бахчи.

Объяснение с невысоко-округлым восточнолице-сластолюбиво-добродушно-властным пузаном Арменом Бахчи (продюсер), с которым у Виктории с самого начала сложились мерзкие отношения, вышло предсказуемо провальным. Да и каким оно могло выйти, если мерзость их отношений вытекала из факта самых банальных продюсерских домогательств. Бахчи умудрился обтрогать ее с ног до головы при первой же и вполне официальной встрече, с улыбкой пояснив, что «не может удержаться, чтобы не потрогать всякую попавшуюся под руки поверхность, а поверхность женского тела – особенно»; она с улыбкой ответила ему, что еще одно касание, и он будет трогать собственный расквашенный нос. Бахчи посмеялся, трогать ее с того времени не трогал, но не менее раза в неделю на полном серьезе приглашал ее в номер отеля, где или она должна была сделать ему массаж, или он ей – на выбор. «Только массаж, – смеялся он, – поверь мне, только массаж. Что предосудительного в массаже? Десять минут массажа – десять тысяч долларов – неплохо, а?» На ее «нет» он мягко напоминал ей, что есть множество актрис, которые тоже хотят сниматься в кино и при этом не имеют ничего против массажа, – то есть после первого ее отказа его слова были мягко-увещевательными, но с каждым последующим становились всё более грубоватыми. Громкое дело всесильного продюсера-домогателя Харви Вайнштейна, сотрясшее Голливуд, конечно, не открыло никаких тайн голливудского двора: мир кино был миром секса; заправилы мира кино хотели заполучить так много секса, как только могли. Они были бравыми охотниками, актрисы – законными трофеями. И в самом деле: ну чего эти актрисы выпендриваются? Ведь им дается всё – слава, деньги, всеобщее обожание. А за что? Извольте расплатиться, дорогие дамы. Душ открыт, скидывайте-ка свою одежду.

На Армена в каком-то смысле даже было трудно и обижаться – настолько он был продуктом своей среды и делал всё то, что и положено делать карикатурному продюсеру – благо, его домогательства довольно долго носили скорее ритуальный, чем угрожающий характер. И все-таки Виктория понимала – стоит ей хоть немного расслабиться, и она тут же превратится в среднестатистический трофей. Пока же Армен продолжал ее домогаться, а она продолжала отнекиваться. А потом вдруг в сценарии и появилась откровенная сцена в душе – сцена, которой изначально не было и которая никак не вязалась ни с чем происходящим в фильме. Поговаривали, что сцену вставил в сценарий сам Бахчи – просто чтобы посмотреть на голую Викторию.

Нет, решительного объяснения с Арменом было не миновать. Теперь же, когда дело наконец дошло до прямого конфликта, обычно вкрадчиво-мягкий Бахчи («Я мягок с людьми, но жесток с женщинами», – любил говаривать он) быстро показал волчий оскал.

– Тебе не кажется, что ты рановато взялась права качать? Ты, знаешь ли, не Грета Гарбо и даже не Пенелопа Крус. Вот получишь Оскара, тогда и ставь условия. А пока что делай то, что тебе говорят.

– Дорогой Армен, – тот, кто делает лишь то, что ему говорят, никогда не станет ни Гретой Гарбо, ни Пенелопой Крус. Особенно, если он станет делать то, что говорят ему такие типы, как ты.

– Значит, вот так ты заговорила?

– Только так.

– И ты, значит, не хочешь сниматься в этой сцене?

– Не хочу.

– И не надо. Вообще в кино тебе сниматься не надо. В кинобизнесе ведь всё устроено очень просто и даже, я бы сказал, по-родственному. Думаешь, я не могу устроить так, что тебя больше ни один режиссер не пригласит?

– Конечно, не можешь. И Армен, давай ты не будешь плохим парнем из дешевого кино. Таких сцен – когда пытаются сломить героя или героиню – ты и сам, наверное, видел предостаточно. Не стоит порождать еще одну.

– А в кино, конечно же, торжествует несломленный герой или героиня? Но в реальности, дорогуша, всё немного иначе. В реальности торжествую я и такие как я.

– Это ужасно! (нарочито патетически). Но я надеюсь, что это все же не так.

– Не надейся. И не шути, кстати. Речь идет о деньгах, а когда речь заходит о деньгах, всё и всегда очень серьезно. Ты знаешь, сколько мы уже потратили на съемки?

– Больше миллиона, надо полагать.

– Больше, существенно больше. Ты думаешь, я не смогу устроить так, что в случае срыва съемок тебе придется хотя бы отчасти компенсировать затраты? Готова отработать миллион баксов? Тут одним душем или массажем не отделаешься. Не забывай, дорогуша, что мы в России живем…

– Я уже поняла, что не в Америке.

– Да, не в Америке. Если хочешь проверить, можешь подать на меня в суд, и увидишь, что будет.

– Дался вам этот суд… Но может, и захочу; но может, и проверю.

– Проверь, проверь. Голой будешь ходить без всяких съемок.

…

И т. д. и т. п. Виктория браво отбила все нападки, но на душе у нее было невесело. Мир кино вообще ее не радовал, а теперь еще и первые большие съемки в ее карьере зашли в тупик. Придя после всех треволнений домой, она посмотрела на себя в зеркало. Из зеркала на нее взглянуло окаймленное пышными белокурыми волосами лицо, выражение которого, пожалуй, можно было бы описать так: если вы думаете, что сможете игнорировать мою красоту, то вы сумасшедший; если вы думаете, что можете относиться ко мне просто как к красавице-блондинке, то вы сумасшедший; если вы думаете, что я не смогу добиться того, чего хочу, то вы сумасшедший; а если вы думаете, что я сама в точности знаю, чего хочу, то вы совсем сошли с ума. «Нервное, капризное лицо красавицы-трудоголика», – так сказал о ней один из ее бывших поклонников, и эти слова, в отличие от самого поклонника, крепко запали ей в душу. «Душ, душа, в душе́, в ду́ше», – невесело усмехнулась Виктория, еще раз посмотрела в зеркало и сказала самой себе:

– Моя неначавшаяся карьера закончена.

…после чего она немного помолчала, словно бы раздумывая о чем-то и, наконец-то преодолев все мысленные колебания, прибавила:

– Чтобы сниматься в кино, надо ехать в Питер и идти на поклон к Томскому…2.

Приняв решение, она сбросила с себя одежду и пошла в душ.

Встреча вторая: Виктор и Армен

Виктор Гольц шел по коридору киностудии. Дойдя до кабинета, на котором красовалась надпись «Армен Бахчи, продюсер», Виктор открыл дверь и прошел в приемную. Там его встретила секретарша – ослепительная, но несколько вульгарная красотка лет двадцати, больше похожая на старлетку, чем на секретаршу. Плохой признак. Виктор сто раз слышал, что по секретарше можно судить и о боссе, – а толковый босс никогда не возьмет себе в помощники красотку на побегушках. Ну да чего не бывает. Привычным взором режиссера Виктор Гольц оценил старлетку. Все люди для режиссеров делятся на два ярко выраженных типа: одних, то есть исключения, можно снимать в кино, а других, то есть подавляющее большинство – нельзя. Человек для режиссера – средство, посредством которого можно снять Кино. «А как же Кант?» – мысленно спросил себя Гольц, а, между нами, он был большим поклонником великого немецкого философа. «Не относись к человеку как к средству, но только как к цели». Нет, невозможная позиция для режиссера, да и для любого руководителя любого процесса. Руководить, значит, использовать людей как средства для достижения определенной цели, в случае режиссера этой целью и является – Кино. Да и вообще, в том ли проблема людей, что их используют? Скорее, проблема в том, что их плохо (даже из рук вон плохо) используют, либо не используют вообще. Канту следовало бы подумать об этом.

Впрочем, спорить с Кантом – занятие весьма малопочтенное. Вот и теперь Гольц одернул себя: «Сначала хотя бы научись точно излагать его мысли, а потом уже спорь. Кант не говорит, что человека нельзя использовать как средство, он говорит, что каждый человек является в первую очередь целью самой по себе. Используя человека только как средство, ты забываешь о человеке как цели, что аморально»3. И всё же для него, для Гольца, всё равно не человек был целью, а именно кино. Да, кино – вот высшая цель, цель сама по себе, а всё остальное, в том числе и он сам – средства достижения этой цели. С кино начали, кино закончили. Кино, кино, кино. «Фииильм, фиильм, фильм», – как говорилось, а точнее, пелось в одном мультфильме – лучшем мультфильме на свете4.

Между тем, пока он критически осматривал секретаршу, секретарша, очевидно, занималась примерно тем же самым, критически осматривая его.

– Вы режиссер? – наконец спросила она.

– Да.

– Как ваша фамилия?

– Тарковский.

– Вы не Тарковский, – с озадаченной улыбкой сказала она, но как-то не очень уверенно.

– Почему же нет?

– Тарковский умер, – еще менее уверенно пролепетала секретарша.

– Протестую, Тарковский бессмертен! – Гольц решил до конца воспроизвести диалог из известной книги5, раз уж подвернулась такая возможность.

– Дайте-ка ваш паспорт, – девушка явно не была настроена на восприятие ситуации в юмористическом ключе. Она больше напоминала того самого таможенника на границе, который, задав дежурный вопрос: «Нет ли у вас при себе наркотиков?» – и получив не вполне стандартный ответ: «Дома оставил», – тут же деловито спрашивает адрес дома6.

– Вы загнали меня в самый угол. Каюсь, я не Тарковский, я всего лишь Виктор Гольц, мне назначено.

– Так бы сразу и сказали. Знаете, мне тут некогда…

– Знаю – и прошу прощенья.

– Гольц, Гольц… Вы уже сняли какой-то фильм?

– Всеобязательно.

– И я могла его видеть?

– Могли, но вряд ли видели.

– Но как называется-то?

– Фильм? «Игрушки».

– «Игрушки»? Для детей, что ли?

– О нет, только и исключительно для взрослых, понимаете меня?

Девушка опять оказалась в явном тупике, прикидывая, что же это за игрушки «только для взрослых» имеет в виду Гольц, и что это, соответственно, за фильм он там снял?

– Послушайте, а это, вообще, законно? – очевидно, она имела в виду, вполне ли законно снимать фильмы для взрослых.

– Ну, поскольку я здесь, вероятно, законно.

– Дайте все-таки ваш паспорт.

Виктор с покорной улыбкой вручил ослепительной секретарше документ, и она начала внимательно его изучать, очевидно, ища в паспорте какие-то следы уголовного прошлого явившегося «якобы режиссера». Гольц тем временем, немного позабавившись всей этой сценкой, уже пришел к выводу, что, несмотря на свою штампованную ослепительность (а во многом и благодаря ей), девушка ему не подходит. Легко сказать, что люди делятся на два типа: тех, кого стоит снимать в кино и тех, кого не стоит – куда труднее определиться с тем качеством, которое позволяет человеку попасть в категорию стоящих. Собственно, если говорить о «необходимом и достаточном» качестве, то Гольц не смог бы точно сформулировать, в чем оно состоит, но вот в отношении качества просто необходимого у него не было сомнений. Чтобы человек представлял собой какой-то интерес, он должен сам чем-то интересоваться, он должен быть увлеченным, да, вот подходящее слово – увлеченным. Ха, увлеченным, – но что это-то значит? Оживленным, что ли, шумным, общительным, активным? Конечно, нет. Увлеченным, значит… Увлеченным, значит… И опять Гольцу вспомнился Кант и его рассуждение о целях и средствах, и он решил провести свое собственное рассуждение на эту же тему: «Быть увлеченным, значит, или иметь реально-значимую цель, или страдать от невозможности ее найти. Неувлеченный человек – это именно тот, кто не видит никаких реальных целей, но воспринимает всех и вся исключительно как средство для комфортабельного существования собственного эго, впрочем, весьма небольшого – чтобы раздуть собственное эго, в нем тоже нужно увидеть реальную цель и тем самым увлечься если не жизнью, то хотя бы самим собой. А эта штампованно-симпотная секретарша видит в своем боссе средство для относительно беспечной жизни, во мне – средство пробиться на экран, а на экран ей нужно, чтобы покрасоваться перед камерой. Вот и вся ее ничтожная цель. Слава небу, я не отвечаю ее представлениям о подходящем режиссере, таким образом, я хотя бы избегну стандартной просьбы о пробах, если она, конечно, не хочет сниматься в фильмах для взрослых».

– Шутник вы, я вижу, – сказала сильно поблекшая в глазах Гольца секретарша, вернув ему паспорт. – А если серьезно, вы не могли бы устроить мне пробы для какого-нибудь фильма («О, Боже! – не миновала меня чаша сия», – со стоном подумал Гольц) – если договоритесь с Арменом, а ведь не зря же он вас пригласил? А то он обещает-обещает, а я тут уже полгода сижу, попу просиживаю. Кофе, звонки. Скучно. Я актриса, а не секретарша.

Последние слова были произнесены с намеком на актерскую игру, уровень каковой без всяких намеков указывал на то, что произнесла их секретарша, а не актриса. Виктор так и хотел ответить, но врожденная вежливость заставила его произнести другое:

– Да я толком и не знаю, о чем у нас будет разговор. Поэтому ничего не могу обещать.

– Нет, вы пообещайте, а то я вас не пущу.

Ситуация переставала быть забавной и становилась утомительной. Отбиваться от напористых соискателей судьбы актера – не самое приятное времяпрепровождение; куда лучше мысленно спорить с Кантом. От различного рода уклончивых ответов, маскирующих твердое «нет», Гольца спас самолично вышедший из своего кабинета Армен Бахчи.

– А, Виктор, вы уже тут? Проходите.

И Виктор, следуя за Арменом, прошел в кабинет. Мы последуем за ним. Переступив через порог, Виктор невольно на мгновение остановился – и так поступали почти все, кто заходил в кабинет Бахчи в первый раз. Не каждый день оказываешься во владениях настоящего восточного владыки, а именно такое впечатление складывалось при взгляде по сторонам. Комната буквально утопала в восточной, или казавшейся восточной, роскоши. Обтянутые бархатом стены, покрытый сусальным золотом потолок, столики с вазами и шкатулками, ковры и диванчики с подушками – всё это манило погрузиться в себя и забыть обо всем, кроме курения ароматического кальяна, вызывающего пышные сластолюбивые грезы. Бахчи, он же владыка кабинета, с улыбкой наблюдал замешательство своего гостя:

– К вашим услугам, дорогой Виктор. Вас не утомила эта балаболка в приемной? Хочу от нее избавиться, но это невозможно: они все на одно лицо и фигуру – и в голове у них у всех одно и то же. Она вам, конечно, уже сказала, что она не секретарша, но актриса? Ну конечно… Но прошу вас, не стесняйтесь, проходите, присаживайтесь. Как видите, в своем кабинете я всё устроил на восточный лад. Оазис спокойствия и неги среди вечно-спешащей к инфарктам и прочим разочарованиям столицы7. Там, на улице – беготня; здесь, у меня – нега. О, «нега» – это мое любимое слово. Знаете, как оно расшифровывается? – «полное довольство». Неудивительно, что сегодня это слово почти неупотребимо, потому как сегодня не умеют быть довольными своей жизнью. Мы, люди Запада, умеем только суетиться, но только на Востоке умеют жить8. Но мы, русские, слава небу, всё же ближе к Востоку, чем к Западу. Не правда ли, дорогой мой Виктор?

«Дорогой Виктор» не отвечал, продолжая рассматривать кабинет. Его внимание привлекла роскошная люстра – она была какой-то уж слишком роскошной, так что умудрялась несколько дисгармонировать даже и с окружающей роскошью – к тому же она свисала с потолка как-то уж больно низко, можно сказать, угрожающе, так что и не очень хотелось под ней проходить.

– А, любуемся люстрой? Роскошная вещь, не правда ли? Но это так, люстрочка, а не люстра. Есть одна люстра… Впрочем, эту историю я рассказываю только своим близким друзьям, а мы пока пребываем лишь в начале нашего знакомства, хотя я и надеюсь, что уже к концу сегодняшней встречи мы станем друзьями. Но присаживайтесь, присаживайтесь, – сказал Бахчи, указывая рукой на музейного вида стул, очевидно, выкраденный из какого-нибудь Петродворца. Виктор осторожно присел. Бахчи испытующе смотрел на него.

– Ну, как?

– Что?

– Удобно?

– Сидеть?

– Да – удобный стул?

– Удобный, – ответил Гольц, несколько озадаченный темой диалога.

– Я, знаете ли, хочу, чтобы и мне, и моим гостям было максимально удобно. А вы, я смотрю, не придаете удобствам большого значения?

– Не придаю.

– И напрасно. Да, напрасно. Помнится, в детстве у меня был день рождения, и мы всей семьей пошли в ресторан. Я ждал этого похода чуть не целый год. И вот пришли мы и уселись за свой столик, а стол был так неудачно сконструирован, что к нему всё время приходилось наклоняться, прямо нагибаться – со скамьи, на которой мы сидели. При этом и пододвинуть скамью было нельзя – стол и скамья составляли одно идиотское целое, сконструированное каким-то пыточных дел мастером. Сидишь и всё время тянешься к столу. У меня уже минут через десять живот заболел, а к концу вечера я попросту расплакался от досады. Ешь вкуснейшее мороженое и чертыхаешься вместо удовольствия. Ешь и думаешь: каким вкусным было бы это мороженное, если бы посмаковать его в уютном местечке, – и от таких мыслей злишься еще больше. Кошмарный вышел ДР. Я до сих пор расстраиваюсь, как вспоминаю. А всё из-за неудобной конструкции стола.

Произнеся эту речь, Бахчи вновь испытующе посмотрел на Виктора, но тот теперь уже совершенно не знал, как ему поддержать этот странный разговор. Тогда Армен вздохнул и сказал:

– Ну что ж, раз вы не хотите говорить о подлинно важном, будем говорить о кино. Я прочитал ваш сценарий.

Здесь я сразу же замечу, что когда Гольц сказал секретарше, что он не знает, зачем Бахчи пригласил его к себе, то, конечно же, он немилосердно соврал. Он прекрасно всё знал… Да и какие дела могут быть у продюсера с режиссером? Продюсер должен дать денег, а режиссер должен на эти деньги снять кино. Здесь же мне придется рассказать небольшую предысторию того сценария, который прочитал Бахчи, но сначала придется еще вкратце рассказать историю самого Гольца, так как сценарий являлся неотъемлемой частью его истории. Итак, приступаю. Детство Гольца я опускаю. Отрочество тоже. И о его юности мне опять-таки ничего неизвестно. Контуры Гольца начинают отчетливо вырисовываться лишь с момента его поступления на режиссерское отделение ВГИКА – ему тогда исполнилось 25 лет. «Выбор этот был скорее случайным, чем осознанным», – позже говорил он, не зная, что ровно те же самые слова о своем поступлении на то же самое отделение когда-то сказал Андрей Тарковский. Но, конечно, это была неслучайная случайность, как наверняка она была неслучайной и в случае Тарковского. Если больше всего на свете вас интересует кино, то стоит ли удивляться, если в один прекрасный момент вы оказываетесь во ВГИКЕ? Думаю, нет. Уверен, что нет. Но мы уклонились немного в сторону.

Тарковский… Опять-таки не случайно в своем разговоре со старлеткой-секретаршей он вспомнил именно о Тарковском, – ведь как раз с Тарковским его чаще всего и сравнивали во время обучения. «Наш будущий Тарковский» – так говорили о нем, наполовину в шутку, но на три четверти и всерьез. Шутили в основном, разумеется, преподаватели, но и они не всегда шутили, вынужденно признавая очевидные задатки большого мастера у этого непонятно откуда взявшегося молодого человека. Сам Гольц жил ожиданием того момента, когда ему позволят снять самостоятельное кино – и уж тогда он… Да, он вполне разделял юношеский максимализм, заставляющий молодых людей верить в то, что стоит им только выйти из учебного заведения и взяться за дело, как они мгновенно исправят все те глупости, которые натворили до них и которые не может не видеть только слепой. Вот и Гольцу казалось, что, собственно, настоящее Кино еще не начиналось, и что только он, Виктор Гольц, покажет всем, как именно надо его снимать. Недостатка в идеях у него не было. Не было недостатка и в единомышленниках. Уже во время учебы вокруг Гольца образовалась спаянная группа, в которую входил сценарист, оператор и несколько актеров. Не хватало денег, но и это на первых порах не особенно смущало Виктора. В конце концов, прошло то время, когда режиссер был безнадежно зависим от киноиндустрии, от всякого рода больших кино-боссов. Сейчас он мог взять в руки камеру – и снимать. Гольц, закончив ВГИК, так и сделал, и родился тот самый фильм – «Игрушки». Бюджет фильма составил 5 тысяч долларов. Идея была простой: начинающий режиссер экранизировал несколько сцен из различных литературных произведений, а параллельно мы видели не только эти сценки, но и сам процесс съемок. В общем, фильм про кино-кухню, но и с вполне видимыми блюдами этой кухни. Для киновоплощения были выбраны следующие литературные эпизоды: во-первых, флейтовый диалог Гамлета с Розенкранцем и Гильденстерном; во-вторых, глава «Ночь» из «Бесов», где центральным должен был стать эпизод с летаргическим сном Ставрогина – трудно представить себе эпизод более кинематографичный9. Завершалось кино первой сценой из «Портрета Дориана Грея», в которой Лорд Генри и Бэзил Ховард вели задушевный разговор о сути жизни и искусства, а точнее, о сути жизни человека искусства. Прекрасный сад в этой сценке замещался двумя выброшенными за ненадобностью креслами, стоящими на газоне прямо рядом с проезжей частью; благоухание роз замещалось придорожной пылью, а мерный гул отдаленного Лондона – вполне слышимым шорохом проезжающих московских машин. Да, Гольцу не был чужд своего рода юмор, да и отсутствие бюджета вынуждало искать какие-то бюджетные решения. И всё это экспериментальное «безобразие» (ну или великолепие) перемежалось непрестанными разговорами о кино, которые вели все действующие лица в промежутках между съемками.

Пример разговора о кино

Действующие лица: Режиссер, 1-й актер, 2-й актер, актриса.

1-й актер. Слушайте, ребята, а все ведь смотрели эту короткометражку знаменитую…

2-й актер. Что за короткометражку?

1-й актер. Забыл название… Ну эту, как там ее…