Химически чистое искусство

Подрались… Имеется в виду, меня сильно избили. «Тогда» – означало случай, когда Марк вдрабадан напился после нашей первой выставки, когда я только-только присоединилась вместе с Даней к «Богеме». Скорее даже так: Даня вошёл туда, потому что в «Богему» вступила я. Это не простое подхалимство (принято называть таких людей «каблук»), а банальная поддержка. Но Дане жутко не нравилось говорить о всеобъемлющем искусстве, которого он побаивался, потому что не понимал его… Воспринимал как нечто существующее в реальности… По правде говоря, эти беседы быстро переставали быть таковыми, и перерастали в дискуссии.

Даня не стал долго задерживаться после удачной выставки. Поспорил о важности техники написания картин, вставив категоричное «нет», и, попрощавшись, ушёл. Я осталась. Марк начал лезть ко мне, не разбирая, видно, вообще ничего, а Серёжа, который дал себе незамысловатый псевдоним Сега, меня защищал, постукивая для профилактики Марка по лицу. Мы сидели в небольшом помещении, где находились холсты, и так получилось, что кровью Марк забрызгал один из них. Серёжа сказал: «Погоди-ка, из этого может получиться что-то годное», – и начал возить пьяного Марка по холсту. Сказал, что назовёт его «Не-домогательство». Марк так и заснул на холсте, а после перевернулся, и начал смотреть на люминесцентные лампы, висевшие, как лампы Ильича, на одном конце палки. Мы начали беседовать, насколько я помню о том, может ли фольклор вновь возродиться и стать искусством? А Марк в это время лежал тихо. Но… Потом полился фонтан рвоты, и мы чудом успели промыть ему рот, чтобы он не захлебнулся. Картина была безнадёжно испорчена, но Сега сказал, что всё наладит, и станет даже «абстрактнее», чем было.

Так и вышло, и на следующую выставку он подготовил именно эту картину. Как можно было рассказывать с серьёзным лицом о рвоте в крови? Искусство преобразования оставалось для меня загадкой. Цвета на картине было отнюдь не два. Коричневый – явно желудочный сок с кровью, а желтовато-зелёный – примесь со щёлочью, которую, видимо, посоветовал Даня.

– Ладно, и что будет теперь? Что нам делать? – спрашивает Марк.

Кудрявые волосы падают ему на лицо. Он начинает нервно теребить их, руками зарываясь в корнях, чем ещё больше закручивает.

– Ты у меня спрашиваешь? Я не знаю. Это у вас было много свободного времени, чтобы всё обдумать, как следует.

Я пытаюсь вызвать у него чувство вины. Но не получается.

– Но кто-то, видите ли, не хочет попадаться на глаза. И где же, Сега, кстати говоря?

– Он остался, чтобы обдумать, что делать дальше и, если честно…

– Что обдумать-то?! – теряю терпение я. – Вы же ничего не знаете о случившемся, только сейчас пришли сюда! Такого вот вы не ожидали?!

– Прошу, Люси, успокойся… Ещё мы хотели, чтобы все отдохнули. Я с тобой от начала и до конца искренен…

Я верю ему. Без сомнения: я жду собеседников ещё и для того, чтобы как следует выплеснуть эмоции. Терпения мне не занимать. Он продолжает:

– Я как раз договаривал, что мы побаивались твоих несдержанных чувств. Сега тем более. Ты бы видела его страдания, Лю. Он, как один из главных зачинщиков, не находил себе места. Только усердная работа кое-как туманила его мысли. Мы были полны уверенности, что первое время ты не хотела бы нас видеть. И… ты будешь целиком и полностью распоряжаться полученными средствами. Не забывай, что говорил Даня, и каков был уговор: страдали немногие, но распоряжаются пусть подобающе… Мы тоже приложили к этому руку…

Он поворачивается на Нико, а тот как стоял истуканом, так и продолжает стоять. Марк начинает говорить тише:

– Ты же пока не знаешь, сколько ещё Даня будет здесь лежать? Может ещё несколько дней, может годы…

Говорит совсем избито, но его неосведомлённость меня не смущает. Учитывая, что Марк, чего греха таить, классный поэт, попросту человек добросердечный и вполне здравомыслящий, ему простительно так думать.

Тут Нико резко выдаёт:

– КАКИЕ ЖЕ МЫ ВСЕ УРОДЫ!

Марк затихает и смотрит в его сторону. Тот стоит, державшись за голову, покрытый испариной. Капли пота, кажется, прокладывают русло на его лбу. Полный ужаса в глазах он теснится в дверном проёме, бурчит себе под нос что-то невнятное. Но вот он опять кричит:

– НЕТ НАМ ПРОЩЕНИЯ!

Он никогда не был ранимым человеком, но при виде Дани во всем его «обмундировании», похоже, сильно растрогался. Как и всякая личность творческой направленности, он мог быть чрезвычайно чувствителен к таким вещам, но никогда бы не подумала, что между Марком и Нико, более сострадательным окажется второй.

– Мы все знали, на что идём. Даня знал больше всех нас, – спокойно отвечает ему Марк.

Тот, чуть подождав, продолжает:

– НАМ ВСЕМ ВЕРНЁТСЯ СТОРИЦЕЙ!

Он в состоянии аффекта: зрелый, сложенный парень, раньше активно участвовавший во всевозможных фестивалях и культурных мероприятиях, снимавший фильмы разной направленности и жанров, в том числе и с уклоном в эпикурейство, и в откровенный цинизм, вдруг впадает в какое-то нравоучение. На его примере я осознаю, что переживать можно очень по-разному, но переживать так, как он… От меня такого Даня не хотел бы. Как-то не по себе, может даже страшновато, потому что с этой причёской а-ля конский хвост, потёками пота на лбу и румянцем, он кажется вылитым мессией, который первый раз видит, что творит его народ. А в таком случае ему прямая дорога через отделение, в психиатрию.

Меня удивляет даже больше то, с чего вдруг Никодим с таким трепетом начинает говорить такие вещи, когда дело касается Дани. Будучи идеалистом и романтиком до мозга костей, он принимал участия в самых ярых прениях, которые мне удавалось видеть. Чаще всего он спорил с Сегой, но такие разногласия были привычны и решались быстро, а с Даней длились долго. Откровенно говоря, они не питали друг к другу тёплых чувств. Как стало ясно в данный момент, Нико скрывает любую симпатию к оппоненту, а Даня… Дане, впрочем, было всё равно.

Иногда психические недуги более чем полезны.

– Он на седативах? – спрашиваю я Марка.

– Уже нет, – тихо отвечает он, – теперь на барбитуре. Я толком сам не разобрал, что он мне барабанил, когда мы сюда шли. Что он только не говорил, Люси! Не хотелось вообще идти с ним, персонал вообще отказывался его впускать. Мы все сейчас на взводе, но давай спишем это на таблетки. Поверь, мы не хотели, чтобы, пока ты здесь, тебя настигали бредни вроде этих. Но он с силой рвался сюда…

«Кошмар какой…», – сквозь ладонь говорю я.

– ХОТЯ БЫ ОДИН…

В этот момент Нико срывает голос. Но, к сожалению, продолжает говорить сипло и на удивление, не делая пауз.

– Кто-нибудь объяснит мне, почему мы не могли снять это, как экшн сцену? Со страховкой, со всем, чем нужно?

– Так, Марк, – обращаюсь я, – почему он не в курсе? Он же всё время был с нами и всё слышал.

– Боюсь, Люси, он начал принимать таблетки значительно раньше. Так, по крайней мере, я думаю. Нико, это правда?

Понятия не имею, как Марк смог успокоить человека в таком состоянии. Ведь ничего особого он не делал. Но не суть.

Нико признаётся в злоупотреблении, добавив, что ему крайне стыдно видеть себя в зеркале, позорно даже минуту ощущать удовольствие, после того, что случилось. Самоэкзекуция его психики развила в нём зависимость к психотропным препаратам, которые Нико начал принимать, сначала чтобы «успокоить нервы». Потом уже со словами: «В любой момент соскочу!». В момент зачатия нашего плана впереди было много работы: усталость так и валилась на нас, а у него ещё был, как он говорил, проект всей жизни. На всех наших последних собраниях, как выяснилось, Нико сидел с обильной интоксикацией. Тут же встало на место, почему он в основном молчал и быстро уходил по окончании. Его, конечно, было жаль, но и мы хороши: нас настолько поглотили грёзы, вынужденные потери, что мы не обнаруживали перед собой, как уже теряем человека.

– Так ответьте, вы… – Он точно хочет броситься чем-то пожёстче, но быстро понимает свою ошибку. – Почему всё так произошло? Зачем вообще кому-то нужна эта смерть?

– Расскажи Марк, – прошу я, – как раз разберёмся в деталях и подумаем, что делать дальше.

Марк пытается лаконично донести до Нико, как Сега нашёл господина Хейза, узнал о возможности заработать на начальный капитал нашей давней мечты – собственного музея-ресторана. Мы со свойственной нам некреативностью, назвали бы его «Богемские угодья», прикрывая название стремлением к простоте и максимальной конкретике. Я уверена настолько, насколько мне позволяет моя сознательность, что мы занимаемся своего рода мошенничеством, аферой или хотя бы малым криминалом. Увы и ах, всё кристально чисто, как горный ручей, и так же прозрачно. Единственное, что нам грозит – доведение до самоубийства, но господин Хейз гарантирует безопасность даже для такого случая. «Кредит в банке более мошенническая операция, чем наша», – уверяет нас Сега. Потом он разложил по полочкам, что примерно покупает Хейз, а чуть позже Даня выдал идею этого сценария. Якобы: смотрите какая мощная вещь! Сега был в ужасе, все молчали, предполагаемый оператор Нико тоже был само спокойствие. И теперь мы знаем почему. Даня сказал: «Я это тоже предусмотрел, просто хотел убедиться: вдруг вы что-то хотели бы изменить?» В итоге получилось так, как получилось: Даня стал сам собой, незначительно поменяв поведение, образ мысли, сменив неприязнь искусства на исследовательский интерес.

Шок и трепет царили в наших умах, сценарий незначительно переделывался, история создавалась и обрастала доказательствами. И тут Даня, после ряда каких-то невнятных каракуль, с которыми ему помогал Сега, явил нам самостоятельную «РБЖ». Даже меня это впечатлило, а ведь я видела, как создавалось картина от начала и до конца. Всем стало ясно: мы сами поверили в эту историю, сами сделали выдумку явью. Дальше было несколько подставных выставок, где он будто бы хотел рассказать о себе граду и миру, но был только осмеян. Неприятно было наблюдать за этим, даже зная иллюзорность происходящего. Любой Данин выкидон был тут же зафиксирован на фото. И вот в наш уже последний общий сбор мы располагали хронометражем, сотнями фотографий и фиктивными комментариями свидетелей (исключительно для подстраховки).

Даня в тот вечер был весел и по-своему мил. Я вспомнила, за что его полюбила. Но так до сих пор и не понимаю, за что он полюбил меня. В те часы, поразительно долгие и прекрасные, я только-только начала осознавать, какова подоплёка его действий, отчего злилась про себя, потому что было уже слишком поздно что-то менять. Я теряла его, теряла на глазах, и почему-то молчала. А почему? Потому что он так захотел? Эту ответственность я скинула целиком на него, поздно включив моральный укор, который не смог ничего поменять в наших действиях. Ему я не могла сказать и грубого слова, потому что… до того он был упёрт, но всё же прав. Все остальные честные и светлые дороги совершенствования были давно закрыты, а Даня показал нам ещё одну, пока целёхонькую. А сейчас я окончательно понимаю, что я не ошиблась в нём. Этого человека, может быть, нельзя называть галантным, но о его любви и благородстве сомневаться не приходится.

И пока Марк всё это пересказывает Никодиму, намекая на то, что так хотел сам Даня (хотя мы не настолько сильно препятствовали ему). В общем, всё то, что я устало вспоминала вновь и вновь за последние дни. Мне охотнее и слаще даются Данины последние слова, сказанные им перед тем, как прыгнуть. Смотря вниз на редких пешеходов, он тихо обронил: «Не разберёшь, кто из людей уходящий, а кто проходной». Я улыбалась и думала, как это типично для него. Опять где-то украл, чтобы повыделываться. Так и хотелось за него дополнить: «Надеюсь, я не буду вторым».

– Вы меня чуть-чуть успокоили, – говорит Нико, и тут же обратился ко мне, страшно хрипя. – Но я не ошибся, это наша вина, что ты попала сюда. Умоляю, прости, Люси!

– Я никого не виню – это бессмысленно.

Нико смотрит по сторонам, собирая мысленную мозаику, снова останавливается на мне и молвит:

– А зачем тогда ты прыгнула? Могла бы сверху снять, как будто ты ничего не знала об этом…

Сказав это, он пугающе выпучивает глаза. А я сразу теряюсь и не могу ничего ответить. У меня вертится на языке, что «это любовь» и иначе Хейз не поверит нам… Я в это не верю. Даже так: точно знаю – это не правда. В начале любого спора принято говорить: «Давайте определимся с дефинициями». Если же определиться так и не удаётся, можно считать, что проигравшая сторона удачно оттянула момент поражения. Так и я в этом положении – спорю сама собой, потому что чёрт её разбери и по полочкам расставь: где любовь, где гормоны, где разум, где действие, где суть, где желание. Иногда в жизни возникают такие желания, которые не очень-то хочется исполнять, но с тобой рядом есть люди, настаивающие на их исполнении.

– Уже ничего не вернёшь, – говорю я с задумчивостью на лице, – и, если бы это было возможно, я бы всё равно была рядом с ним.

На мои слова они делаются чуть ли не бледного цвета. Обстановку разбавляет Марк, сразу порозовев:

– Я предлагаю вот как… Это, конечно, нужно ещё сотню раз хорошенько обдумать… Ставим какой-то крайний срок, а потом несём всё Хейзу, и пусть даст столько, сколько даст.

– Нехитро. – Я приподнимаю губы, призадумавшись. – Один врач говорил о четвёртой недели. Она покажет, пойдёт ли Данин организм на восстановление, либо на спад. Не буду таить, я ежедневно смотрю на него с надеждой: вот сейчас он что-то скажет…

– Хорошо… – сквозь зубы произносит Марк. – Хорошо… Знай Лю, мы все обеими руками за то, чтобы он жил. Насчёт денег, я думаю, все меня поддержат, – Нико тупит и кивает. – Самую малость за Данино безобразие дадут, и чёрт бы с ним. Уж простите, ребят, вы как хотите, судите или нет, после всего этого, я в отдельное плавание…

У нас была общая мечта, объединявшая коллектив «Богемы»: взаимный очаг, пристанище, где мы сможем найти понимание и уют, однако при этом каждый скрывал собственные мечты, которые тайно преобладали над общим сплочением. Как стало ясно после всего действа, влекло нас друг к другу не так сильно, чтобы переплетать наши пути на всю жизнь. Только у нас с Даней не было секретов друг от друга. Он говорил: «Пусть хотя бы одному из нас будет здорово», – а я списывала это на его нестандартное поведение…

Марк рассказывает, как хотел бы жить на краю Норвегии, где-нибудь рядом с морем или же в горах, чтобы ничего не отвлекало его от письма. Нико ожидаемо подхватывает его хриплым голосом, сказав, что его мечтой было бы доснять свой фильм, и сделать его полнометражным, однако режиссёрское косноязычие подло мешает, да и средств всегда не хватает.

– А ты не думал, что проблема немного в другом? – возражает Марк.

– Я сниму эту дрянь во что бы то ни стало! – хрипит он во всё горло. – Но для начала лягу-ка я в диспансер…

– А я биологом буду, – влезаю я. – Отучусь и буду работать в своё удовольствие, приносить настоящую пользу.

– Так это не мечта, милая моя, – возражает мне Марк. – О таком мечтать и не надо, надо взять себя в руки, и вперёд!

– То же самое я могу о ваших мечтах сказать, art mangeur10.

Разговор затягивается. Марк кормит меня с ложечки, играясь, будто закидывает в пещеру самолётики, Нико изучает кардиомонитор и порядком надоел со своими расспросами о назначении каждого показателя. Я даже не видела панель, и о чём он говорит, тоже не понимаю.

– А это правда, что он может слышать нас? – доканывает он меня. – Я слышал что-то подобное…

– Не знаю, некоторые врачи так говорят, но толком никто объяснить не может. Говорят также, что такие люди могут очнуться, если им сказать какое-нибудь важное для них слово. Не думаю, что это так, или в точности так.

– Кубрик – лучший режиссёр, – нагнувшись близко к нему, говорит тот медленно и чётко. – Не помогло.

Их компания мне не надоедает. Марк показался мне с совсем другой стороны, а Нико утихомирился и тоже становится приветлив, почти как прежде. Всё же, они собираются покинуть нас с Даней. Нико обещает заскакивать по случаю, потому что в скором времени будет совсем недалеко от меня.

Марк берёт с собой камеру и полароид. В полароиде лежит снимок, на котором изображена работа скорой помощи. Увидев его, Марк удивлённо поднимает бровь и говорит: «Ты действительно могла думать о том, чтобы сделать фото в такой момент?». Я отвечаю, что это произошло само собой. Картину Дани я не отдаю.

– А-а-а, понимаю, – произносит Марк и криво улыбнулся.

– Нет, не понимаешь, ты всегда упускаешь это из виду.

«Я же лично вручу её Хейзу», – говорю я. И любоваться ей мне тоже хочется. Они вешают её прямо напротив койки. Небольшая искривлённость рамы была заметна, трещинка на защитном стекле переливается на солнце, а вечером наверняка будет переливаться под светом ламп.

– Конечно, Люси, оставляй, – говорит Нико.

Когда они выходят, я чувствую облегчение, сравнимое разве что с хорошим сном после трудного рабочего дня.

III

Ещё через три дня пришла мама. Заходит точно так, как делала это всегда: без слов и со сложно читаемыми эмоциями на лице. В руке у неё пакет, через который виднеются мои вещи и фрукты.

Подумалось, что начнётся «привет-как-делашный» разговор. Однако мы, проедая друг в друге плеши глазами, продолжаем молчать. Мама смотрит спустя какое-то время на Даню. Она не знает абсолютно ничего о наших отношениях. К тому же виделись они издалека и всего пару раз. Едва ли можно бояться, что она понимает, кто этот человек. Не найдя в нём ничего примечательного, словно вовсе не помня, она приземляется рядышком ко мне на кушетку.

– Полиночка, – обращается она ко мне. «Полиночка»… Разговор точно скатится в нюни. – Тебя так долго не было, а мне позвонили из больницы, сказали, что ты у них уже четвёртый день лежишь… А я уж обрадовалась – девочка моя звонит…

Сказать, что мне неприятны её слова – не сказать ничего. Такую лексику я слышу от неё впервые. То ли слишком велик был контраст ожиданий и реальности, то ли я вовсе не понимаю, кто такая моя мать.

Встаёт вопрос: почему другие по отношению к тебе чаще всего проявляют самые нежные чувства и привязанность в моменты, когда что-то случилось, а всё остальное время от них и слова хорошего не выудить? Я тысячекратно представляла себе этот давно зреющий диалог, но его придётся отложить…

– В тот день, когда ты сюда попала, мне позвонил человек, представился Сергеем, и сказал, чтобы я ни в коем случае не переживала, если не найду тебя дома. Он так красиво и вежливо разговаривал, постоянно извинялся, а когда я спросила, кто он и почему тебя не стоит ждать. Он ответил, что ты получила гранд на какие-то предуниверситетские курсы «LuLife»: «Я один из основателей этого курса, а Полина попросила меня вам передать хорошие новости», – как он сказал. Я тогда жутко обрадовалась, думала, что ты пошла отмечать – праздник же. Но потом мне сообщили, что ты в больнице. «Доотмечалась!» – думала, гулёка!

То, что Сега мне об этом не сообщил, выводит меня из себя. Но я соображаю: может быть, таким образом Сега уведомляет меня, что все документы для перелёта готовы? Ребята тоже ничего не сказали. Не в курсе, может быть. Инициатива, которую он проявил, теперь заставляет меня краснеть, не зная, что говорить собственной матери. Теперь она полна мыслей, что её дочь – сущая пьянь, сумевшая каким-то образом переломать себе добрую часть костей, пока отмечала «гранд» на какие-то там курсы. Превосходно! А что, если я отложу свои стремления в биологии? У меня встал выбор: продолжать врать с три короба за Сегой или пока подождать.

– И вот, как только я немного освободилась, я сразу приехала, – продолжает она.

Мама почти пленит меня своим рассказом, если бы не оговорка о числах: я здесь уже пятнадцатый день, а она узнала, что я здесь на четвёртый. Утешает, что рядом лежал человек с почти такой же проблемой.

– Мам, это всего лишь курсы, ещё ничего не известно, – скромно отвечаю я.

Не хочется начинать ссориться по поводу её долгого отсутствия, ведь она точно упрекнёт меня, что я сама не звонила. Тем более у нас имеется тема для разговора куда серьёзнее этой.

– Только скажи, что ты захочешь и дальше заниматься фотографией! – Тон её речи резко меняется, и я узнаю в нём старые упрёки. – Ты не представляешь, как тебе потом будет трудно жить с такой профессией. Другое дело в биологию пойти, как ты и хотела. Тоже, конечно, не лучший выбор. И не надо на меня так смотреть, Полина, мы об этом много раз говорили. – Она ласково, насколько может, тянется к моим сальным белым волосам, чтобы чмокнуть.

Ничего не меняется. Всё те же аргументы. Я, разумеется, ни за что не выдам своих истинных намерений: что улечу, что поступлю в международный университет, о том, как будут проходить значимые повороты в моей судьбе. Ведь самый значимый поворот уже произошёл. А мама даже и подумать не могла, что я знаю другой язык. Вообще её кругозор заключён строго в рамках работы в офисе и ограниченном представлении о возможностях что-то поменять в жизни: когда живёшь на автомате, некогда задуматься. Принцип существования (иначе не назовёшь) – «опасность за каждым углом». А потому никаких изменений в жизни, никаких серьёзных событий. Всё плавно и размеренно… Готова поспорить: вопрос «Что случиться, не пойди моя мать на работу?», – останется без ответа.

– Как себя чувствуешь? – добавляет она, погодя, когда успокоилась. Снова накидывает маскировку правильности.

Моё многозначительное «нормально» приходится ей по душе.

– Слушай, мам, можно я тебя кое о чём спрошу? Ты только не перебивай. – После её «давай» начинается список моих претензий, которые пополнялся со времён токсичной юности: – Я очень сильно тебе благодарна, просто за то, что ты есть. Честно. Ты работаешь, работаешь и работаешь, но ещё ни разу я не слышала от тебя, чтобы ты была этим довольна. В смысле, ты рассказываешь о работе, как о чём-то невыносимом, и я тебя понимаю. Вероятно, ты хочешь, чтобы моя судьба не была схожа с твоей, чтобы моя жизнь была как можно лучше. Но разве ты ни разу не замечала, что этим ты меня ограничиваешь, всё время ставишь какие-то правила? И не было задней мысли… Скажи, не было, что вот-вот дочка отвернётся от тебя…

– А ты отвернёшься? – На её лице резко вырисовывается траур.

Я немедля отвечаю:

– Мне кажется, именно в таких ситуациях взрослеют люди. Это и есть тот самый мифический жизненный опыт, о котором ты мне постоянно твердишь. Нет, я не отвернусь. А опыт как раз заключается в том, что я знаю почему именно я этого не сделаю… – Пояснять я считаю излишним.

Палата впадает в молчание, словно после серьёзной ссоры, когда никто не может сделать первый шаг для примирения. В это время я поглядываю на картину (теперь мне можно было лежать немного в наклоне).

«РБЖ» гипнотизирует. Сама красота природы смотрит на меня, бессмысленная, просто протекающая. «Это факт сам по себе», – как сказал бы Даня.

– Почему же ты раньше ничего не говорила, Полина?

– А ты бы слушать не стала, – огрызаюсь я. – Ты серьёзно не помнишь? Не помнишь, как я пыталась вывести тебя на этот разговор? – Она сидит без своей привычной напыщенности важной мамаши. – Каждый раз, когда я говорила: не хочу, зачем мне это, и тому подобное. Не помнишь?

И снова молчание.

До тошноты доводит это молчание… Сколько можно ничего не видеть вокруг себя, сколько придумывать несуществующих проблем и сколько действительных проблем не замечать?

– Знаешь, Полин… – снова начинает мама, – ты права. Что я буду собственную дочь под крылом всё время держать?.. Ты права, – она кивает головой так интенсивно, что мне послышался хруст. Остеохондроз.

– Но и ты меня пойми… Должно быть, я не умею изображать свою любовь. Делала это так, как получается.

– Мам, перестань, я всё понимаю, – пытаюсь прервать её я.

– Нет, послушай. В такой ситуации я останусь совсем одна, понимаешь?.. Полина… – Пока она это говорит сопли так и текли у неё из носа; слёзы она сдерживает. Она пытается незаметно вытереть их платком, а я сижу тихо-мирно, стараясь не возбуждать её сильнее. – Пообещай мне, пожалуйста, что будешь звонить, что будешь навещать. Знай, мой дом для тебя всегда открыт. Что бы ты в своей головке не придумала, что бы потом не сделала – всё в твоей воле. Всё равно не пойму, почему ты не говорила прямо…

– Мама… – Мама пытается меня обнять, но я оханиями и покрикиваниями даю ей знать, что пока не стоит.

Конечно, то, что она сказала, не изменило ничего: мои планы остаются точно такими же. Я уже давным-давно выросла из слюнявого возраста, когда за свои невыполненные хотелки обязательно нужно было дуться, обижаться и грустить. Нет, я не прощую маму просто потому, что я никогда не пеняла на этого человека всерьёз, однако соблазн был весьма и весьма велик. Всегда хочется, чтобы кто-то был виновен, чтобы с кого-то был спрос. Ведь спрашивать с самого себя иной раз тебе просто нечего. Так к чему же всё это, если не к лучшему? Наконец-то мы вышли на новую стадию отношений, ушли от можно-нельзя… Вот так во просто взяли и ушли. Нужно было сделать это ещё лет семь назад.