Озеро во дворе дома

Лау почему-то не хотелось встречаться с неупокоенным. Возможно, встреча с покойником – это плохая примета? Но он не верил в приметы. Лау осторожно сказал:

– Давайте перенесем разговор с  директором на другой раз. Я очень спешу.

Женщина заволновалась и привстала с места:

– Поверьте, это займет пару минут. Дериктор сейчас подойдет. Он всегда был пунктуальным и приходил на работу минута в минуту. –  Она посмотрела на часы.

– Ровно через минуту он будет здесь.

Сбежать не получилось. Пришлось подождать. От нечего делать он спросил:

– Кто же будет новый директор?

– Я.

– Вы? – он удивился. – Разве не пришлют кого-нибудь с области?

– Почему вы удивляетесь? Разве женщина не может быть директором гостиницы? У меня есть высшее образование, и  работаю здесь уже три года.

– Буду рад за вас, – с чувством произнес Лау.

– Дериктор пришел, – шепотом произнесла восточная женщина.

Он подошел к директору. Обычный мужчина в сером костюме, невзрачный, такого встретишь на улице и тут же забудешь. Разве что необычно бледный и губы синие. Поверх костюма были небрежно намотаны бинты, пропитанные черной кровью. От мужчины неприятно пахло сладковатым запахом разлагающейся плоти.

Лау по привычке  поздоровался и поймал себя на мысли, что в первый раз в жизни собирается разговаривать с покойником. Это показалось в высшей степени забавным. Никто не поверит, что он разговаривал с покойником.

Дериктор не ответил на приветствие, а сразу взял быка за рога

– Зз-ччем прр-ехалл? – запинаясь, прошептал покойник.

Лау уже устал удивляться здесь, ну, разговаривает покойник с ним, ну и что? Может, он такой разговорчивый, еще надоест в гробу в молчанку играть. На погосте, наверное, все соседи-покойнички давно окуклились, и не реагируют на внешние раздражители, а тут новенький, пусть его. Поболтает и надоест. Еще же не снесли и не зарыли.

Он пожал плечами и нейтрально ответил:

– В командировку послали.

– З-з-зрря.

– Я человек маленький, подневольный, меня послали, и я приехал.

– Зззрря, – повторил Дериктор.

– Что зря? – он не понял.

– Сссюда прр-ехалл, прропад-дешшшь.

Лау пожал плечами. Говорить банальности не хотелось, на ум кроме глупой сентенции «никто не знает своей судьбы» ничего не приходило. Ему не нравилось изрекать с умным видом банальности,  поэтому промолчал.

– Трр-ри дд-дняя, – прошелестел Дериктор. – Трр-ри дд-дняя.

Он уже слышал про три дня от дневной красавицы. И этот туда же!

– Что за три дня? – решил уточнить Лау.

– Есс-сли чч-черезз трр-ри дд-дняя нн-не уу-уедд-ешшь, пп-прропадд-дешшшь.

Под покойником на полу стала разливаться вода. Доски пола неожиданно разошлись, и директор провалился в воду и стал медленно тонуть. Следом за покойником стал тонуть Лау, но, как ни странно, не испытал никакого испуга и ужаса. Как-никак он герр Лаукерт цур Зее. Водоплавающий. Вот и есть повод поплескаться в водичке.

Вода была прозрачной, кристально-чистой. Сначала на желтый песок опустился покойник, а потом Лау. Песок под ногами взметнулся вверх, окутал их по колено, и опустился на дно. Дно было на удивление чистое, вокруг шныряли какие-то мелкие рыбешки, а недалеко на дне было что-то темное, плохо различимое.

Покойник взмахнул руками, от него испуганно порскнули рыбки и еле слышно пробормотал. Воздух при этом не вырвался изо рта пузырями:

– Нне-нна-вижу воду.

– Что? – опять не понял  Лау. Вместе с директором они оказались в гостинице. Даже одежда не намокла.

– Ненавижу воду, – отчетливо произнес покойник и стал перебирать ногами, как лошадь. – Н-не хх-ххоччу т-то-ннуть. Х-хоч-чу уп-покоиться в с-сухом м-месте, на пр-ригорке, ч-чтоб г-гроб в в-воде не пл-лавал.  Прр-оклятое оз-зеро во дворе дома!

– Что за озеро? – не понял Лау. – Какое озеро?

Дериктор не удостоил ответом, неуклюже выбрался и лужи и поскакал по полу, как стреноженная лошадь, к двери своего кабинета. Едва Дериктор выбрался из лужи, как вода тут же всосалась в пол из мраморной крошки.

Лау никогда не видел стреноженную лошадь, но встречал такое выражение в художественной литературе, и скачки покойника лучше всего описывались этим выражением. Он был в раздрае. Фокус с водой его не впечатлил. Его занимала другая проблема. Сначала девица, потом Дериктор. Может, на все плюнуть и сдернуть отсюда с приятным приложением в виде девицы? Кажется, она намекала на оплату наличными.  Что он скажет шефу? Запугали покойнички? У него с головой все в порядке или насмотрелся на ночь ужастиков? Или, под белы рученьки и пожалуйте к Кащенко? Тогда придется искать новое место работы. Не хотелось бы. Не будем поддаваться на провокации. Он не чувствительная кисейная барышня, чтобы бояться нечисти, и поддаваться панике по малейшему поводу. Поэтому – вперед! Труба зовет! Играет  марш победы!

2. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Лау уезжал из насквозь промороженного Moskaubad’a. С торцов зданий на него смотрели огромные портреты Фофана Великого Объединителя Всея Руси. Портреты шептали ему вслед: не забудь вернуться, чтобы потесниться и принять новых граждан страны!

Он чувствовал себя птицей, устремившейся в теплые края, которой всячески пытались подрезать крылья. Его несколько раз останавливали патрули нацгвардейцев в защитных масках и задали один единственный брутальный вопрос, навечно записанный в генетическую память русских: HALT! ALE PAPIEREN6! Глаза из-под уреза каски по-поросячьи добрые, чуть ли не умоляюшие: «ну нахрена тебе папирен, я тебя немножко постреляйт, и разойдемся по-хорошему» Задавался этот вопрос на отвратительном русском с сильным азиатским акцентом, но своей сути вопрос не менял. Причиной проверок была его славянская внешность, что резко контрастировала со смуглыми лицами переселившихся сюда из бывших среднеазиатских республик  и Северного Кавказа. Лау показывал аусвайс, с вклеенным разрешением на проживание в столице, отметками о прохождении прививок, а также пропуск-вездеход, разрешавший передвигаться по городу в любое время суток, командировочное удостоверение и проездной билет. Лау намерено отмечал нацгвардейцам на чистом русском языке, хотя и владел таджикским языком, ставшим вторым, полуофициальным языком. Росгвардейцы грозно хмурились, пыхтели, они бы с удовольствием придрались к урусу, по недоразумению занимавшего их законное место в столице, с удовольствием бы отпинали и сдали в отделение за неповиновение, но документы были в порядке, и его неохотно отпускали.

Перед отъездом он посмотрел сводку погоды теплого места, куда он, как перелетная птица, устремился, поэтому оделся легко, и пока добрался до железнодорожного вокзала, продрог и с трудом удерживался, чтобы не отбивать зубами собачий вальс.

На перроне он попал в толпу только приехавших – новых граждан страны. Перед глазами замелькали яркие восточные одежды, а в нос шибануло вонью немытых тел. Перед выходом на перрон он предусмотрительно перевесил рюкзак со спины на грудь. Приезжие нагло хватали за одежду, останавливали и что-то настойчиво не то просили, не то требовали. Несколько раз пришлось крепко дать по рукам чрезмерно любопытным восточным воришкам, решившим проверить содержимое его карманов. Когда с него попытались сорвать рюкзак, он выхватил электрошокер. Охранники на перроне, ни во что не вмешивавшиеся, увидев электрошокер, синхронно отвернулись, чтобы не записать факт его применения. Иначе бы Лау пришлось платить огромный штраф и униженно просить прощения у воришек, которые, едва сошли на перрон, превратились в новых граждан страны, к ним было необходимо относиться с почтением и уважением.

В вагоне было тепло. Он сразу лег в постель и предался мечтам, что скоро увидит курносые славянские лица, услышит мелодичный суржик и наконец-то отогреется в теплой южной осени, где солнце не застилают низкие свинцовые тучи и в садах ветви яблонь клонились долу от тяжести краснобоких яблок. Жаль только, что на юге не растут антоновские яблоки. В юности он зачитывался, повестью И.Бунина «Антоновские яблоки», но не довелось их попробовать. Лау, несмотря на немецкие корни, считал себя истинно русским и с брезгливостью относился к новым гражданам страны, что как саранча устремилась в Россию.

На пороге гостиницы его не встретил оркестр, что не выдул из медных труб приветственный марш, не поднесли хлеб-соль, а официальные встречающие лица не облобызали троекратно и не пустили прочувственную слезу. К сожалению, невеликая он птица, его удел – пустой вокзал, гостиница с неупокоенным директором и другими милыми чудачествами, от которых дрожь пробирает по коже.

Улицы города были пустыми, словно жители единогласно решили попрятаться по домам, едва он вышел из гостиницы. Так не бывает, пробормотал Лау и, закрыв глаза, повернулся вокруг себя против часовой стрелки.  Он так поступал с детства, когда не верил своим глазам. Его уловка не сработала, улицы по мановению волшебной палочки не заполнились аборигенами, которые при его появлении начали бы восторженно лепетать восторженные и фоткаться на его фоне. Только воробьи купались в пыли на дороге, а по обочинам дороги расхаживали серьезные галки, похожие на старинных клерков в длинных визитках с белыми манишками.

Лау почувствовал себя чужим в этом провинциальном городке. Он слишком привык к столичному столпотворению и вечной спешке с экзистенциальным страхом опоздать, как на собственную свадьбу, так и собственные похороны. Здесь был другой, провинциальный миропорядок, с разлитым в воздухе китайским даосизмом, помноженным на южно-российскую неистребимую лень и хохляцкую неторопливость. К чему стремится, куды бечь? Все само образуется. Налей самогоночки, закуси хрустким огурчиком в пупырышках, сладким, только что с грядки, и жди. Само упадет в руки. Жизнь под южным солнцем в стиле рэггей. Певучий суржик – лучший выразитель этого стиля жизни. Придет время помирать, – так оплачут пьяными слезами, закопают в рыжую глину и поставят деревянный крест со словами «се был человече на грешной земле, и не понравилось ему, и ушел в поисках лучшего места».

Зато теплая южная осень не обманула его надежды. Рыжее осеннее солнце, утратив летнюю неистовость, мягко ласкала лучами бледную кожу Лау, гладило его раннюю лысинку, которую прятал стрижкой под «ноль» и шептало, как женщина после бурного секса: «не уезжай,  побудь со мной, впереди уйма теплых дней, а ночи прохладны как струи горного водопада». Еще южная осень, зная его любовь к русскому авангарду, взяла на вооружении творческий метод художника Лентулова А.В., и вычла из окружающего мира объемы, стены домов превратила в плоскости, стволы деревьев вырезала из картона, и раскрасила их в сочные и яркие, без полутонов цвета, красные, желтые и зеленые.

Городские улочки умиляли, преобладали одноэтажные кирпичные домики с низенькими заборами, за которым взбрехивали собаки, изредка орали петухи или гоготали гуси. Над заборами высоко возносились купы яблонь и среди пожелтелых листьев висели соблазнительно – крутобокие красные яблоки. Ах, где ты, яблочный певец Бунин И.А., жаль, что твой прах не вернули на родину, чтобы осенью его могилу засыпали антоновские яблоки!

Каждое яблочко в провинциальных садах дразнило и умоляло: «съешь меня, добрый молодец, съешь меня, и будет тебе легкая дорожка, красавица-жена, удача в делах и тузовый интерес». Высокие побеги  малинника высовывались из-за заборов, и среди зеленых листьев каплями ярко-красного родонита сверкали крупные ягоды.

Лау не удержался и сорвал несколько ягод, что растаяли во рту, оставив кисловатое осеннее послевкусие, обещавшее долгую холодную зиму. В детстве он объедался сладкой летней малиной, но поздне-осеннюю попробовал впервые. Он осмелел, и стал рвать ягоды малины одну за другой. Хозяева не утруждали себя сбором позднего урожая, им за глаза хватило летнего сбора, а осенние ягоды, едва он неловко касался их, тут же осыпались. На ветках белело много завязавшихся крупных ягод, которые, к сожалению, не успеют поспеть до ноябрьских холодов.

Он не заметил, как дошел до небольшого кирпичного домика, на фронтоне которого на черной вывеске серебряными буквами «НОТАРИУС». Посетителей возле нотариальной конторы не наблюдалось. Это было непривычно. В столице толпы страждущего народа осаждали нотариальные конторы. Лау имел горький опыт долгого стояния в очередях, поэтому всегда заранее записывался на прием.

Маленькая прихожая с невзрачной секретаршей средних лет и большая унылая комната с огромным столом, за которым почти была не видна нотариальная дама, маленькая, толстенькая, с облачком светлых волос, молодящихся лет. Едва он попытался объяснить причину, по которой оказался здесь, как нотариальная дама подпрыгнула в кресле: «Что вы хотите?» Её голос опасно вибрировал, словно дама с нетерпением ожидала момента, закатить ему грандиозный скандал, как пьяному мужу, поздно ночью возвратившемуся домой и чья морда была перепачкана чужой губной помадой, явным доказательством супружеской неверности.

Лау удивленно воззрился на неё. Столичные нотариусы до отвращения вежливы и предупредительны. Здешняя дама явно не знала о тонкостях поведения столичных нотариусов. Он еще раз попытался изложить причину, по которой оказался здесь.

– Вон, – неожиданно взорвалась дама. – Вон отсюда, ты не первый, кто точит зубы на это наследство! Какое хамство! Цинизм! Тело еще не успело остыть, а они как трупные мухи уже слетелись!

Лау молча встал и вышел из нотариальной конторы. Что за экзальтированная дурра, местный нотариус. Придется зайти попозже, когда у нее закончится нервический припадок.

Следом за ним выскочила секретарша, ухватившая его за рукав:

– Подождите, сейчас дочь лейтенанта Шмидта уйдет. Это не нотариус.

Лау удивился:

– Разве это не нотариус?

Секретарша нервно затеребила воротничок блузки:

– Вы, явно не местный. Эта женщина – сестра нотариуса. У неё тихое помешательство и она воображает себя нотариусом. Сестра дает ей возможность побыть в конторе до прихода клиентов, а потом она уходит. У неё началось осеннее обострение. Сегодня нотариус приболела и пошла в больницу, поэтому сестра сидит и не уходит. Приходите после обеда. Нотариус должна быть.

– Понимаете, я приехал в командировку, и мне некогда ждать, когда ваш нотариус выздоровеет. Она точно будет?

Секретарша смутилась, опустила голову и пробормотала:

– Я позвоню, нотариус обязательно будет. Подходите к трем часам.

Лау посмотрел на часы. Десять часов. Ждать придется долго. От нечего делать он решил посмотреть городские достопримечательности. По улице, которая носила название «Бодрая», он дошел до здания с портиком и табличкой «Городской морг». Здание было выкрашено выгоревшей салатной краской, которая кое-где облупилась, и проступила ярко-желтый цвет предыдущей покраски. Столпотворения у морга, к счастью, то же не наблюдалось, но дверь была гостеприимно распахнута.

Лау удивленно-радостно хрюкнул, морг на бодрой улице. Как здорово! Вспомнились слова революционной песни, и он, как истинный сын степей немецких кровей,  который поёт о том, что видит, изменил слова этой песни. Теперь песня звучала так:  «Бодро мы в морг пойдем/и как один умрем/из жизни никто не ушел живьем». Последняя строчка была явно не в рифму, но он не стихоплет,  можно мурлыкать себе под нос.

От скорбного здания Лау свернул в первый же переулок. На одном из заборов была табличка с названием переулка «25 лет ОГПУ». Лау счел за глупую шутку табличку, но на воротах другого дома висела табличка, которая не обманула, переулок точно назывался «25 лет ОГПУ».

Ему стало интересно. Возможно, если обойти весь городок, он познакомится с историей страны за последнее столетие.

Наконец-то на улицах появились первые прохожие. Они пугались, увидев его, но Лау всячески демонстрировал кротость и дружелюбие, поэтому они не шарахались в страхе, и даже отвечали на сакраментальный вопрос: «как пройти к центру?».  Правда, советами было трудно воспользоваться, поскольку аборигены использовали какие-то местные топонимы, о которых ему ничего не было известно. Он сердечно благодарил и пытался следовать этим советам. Как ни странно, но сумел легко добраться до центральной улицы, что носила имя царственного мученика Николая Второго. Наверное, ранее эта улица носила имя Ленина, теперь оно вымарывалось из истории, а улицы переименовывались в честь последнего царя и его членов семьи.

Едва Лау появился на ней, как его тут же остановил наряд полиции и проверил  документы.

– Цель приезда? – вежливо спросил старший патруля. Это был русопятый сержант, к которому Лау сразу испытал симпатию, и сержант не подвел. Выслушав ответ, и небрежно пролистав его аусвайс, старший патруля вроде бы строго сказал, но в его ответе сквозило истинное русское пренебрежение к установленным правилам:

– Через трое суток вы обязаны оформить временную регистрацию. Поэтому советую управиться за три дня. Если не успеете и не оформите регистрацию, вас будут штрафовать и могут задержать на десять суток. (Между слов сержанта явно звучало: «не попадайся мне на глаза»). Однако последние слова сержанта заставили Лау задуматься. – Через три

дня выезд будет запрещен. Надо будет получить специальный пропуск на выезд. Вы обязательно должны прийти к нам. Мы что-нибудь придумаем, но в порядке исключения Вам понятно?

Лау удрученно кивнул головой. Трое суток. Трое, черт возьми, суток! Все, как сговорились и талдычат ему о трех сутках. Возможно, полициянты сумеют ему помочь, но что за сакральная цифра «три» в здешних условиях?

Главной достопримечательностью центральной улицы был торговый супермаркет, к которому лепились маленькие павильончики. В одном из них торговали шаурмой и кофе.

Слева от входа в супермаркет под ржавым каштаном сидел на коляске инвалид, у которого отсутствовали ступни ног. Инвалид, мужчина лет шестидесяти, был одет в синюю спортивную куртку и черные штаны. Культи ног были в черных носках. Лицо было как  изжеванная сторублевка. На лице выделялись глаза, неожиданно ярко-голубого цвета, невыцветшие, смотревшие на мир с тоской. Лау удивился. Обычно у таких инвалидов взгляд тупой и бессмысленный, как у коров, бесконечно пережевывающих жвачку.

Лау не любил встречаться с ущербными людьми. Рядом с ними иррационально чувствовал себя виноватым. Он здоров, крепко стоит на ногах, а они… В таких случаях Лау откупался от них денежкой малой и бормотал про себя слова Иисуса «да минует меня чаша сия». Однако этот инвалид не попрошайничал. Он смотрел и молчал, и казался необходимой частью интерьера, как рядом каштан со ржавыми осенними листьями. Убери  его, и цельная картина тут же дефрагментируется.

Лау поколебался, подошел и поздоровался с ним. При виде него инвалид оживился и неожиданно спросил:

– У тебя есть рупии?

Лау удивленно воззрился на инвалида, а потом его вдруг как торкнуло, словно откровение, сошедшее с небес:

– Ты же раньше юани просил ?

– Да, просил,– подтвердил инвалид. – Но китайская панда объелась бамбуком, и её, бедняжку, так пронесло, что до сих пор очухаться не может. Теперь место панды занял индийский тигр, а поэтому я прошу рупии. Разве жалко дать инвалиду несколько рупий?

– Нет, не жалко, только у меня их нет. Я даже их не видел. Поэтому могу дать рубли.

– Рубли, – инвалид задумался, – это скучно. Все подают рубли. Хотя я и не прошу. Иногда дают гривны. Это щирые западенцы, когда едут к нам на заработки, вдруг понимают, что их фантики здесь не в цене, поэтому и подают то вовку, то ярика. Они мелкие, их не жалко. На кой они мне, укропии здесь не бывать никогда.

Лау пожал плечами:

– Могу тебе зелени  или ойриков  подкинуть.

– Как не стыдно шутить над бедным и несчастным калекой,– грустно заметил инвалид.

– Извини, бро, – смутился  Лау. – Не подумал.

– Редко кто извиняется в нынешнее время, – заметил инвалид. – Обычно в морду заряжают или плюют. Так даже безопаснее, если боишься вошек подцепить.  Но не бойся, у меня вошек нет. Вчерась вывел. Это я так, пошутил. По тебе   сразу видно, что не местный и дюже интеллигентный. Дай-ка я угадаю… Точно, ты из ма-аскафских.

– Экий ты угадливый, – не стал отпираться Лау. – Давай-ка я тебя угощу, – и его повторно торкнуло, как откровение, сошедшее с небес. – Только не лапшой китайской. Мнилось тебе, друг мой, что хвост и плавники вот-вот отрастут. Поэтому дудки. Будем употреблять настоящую индийскую кухню. Кажется, индусы предпочитают рис с овощами и огненно-острыми специями, от которых пожар во рту ничем не затушить.

– Ты с дуба рухнул или белены объелся? – удивился инвалид.

– С дуба может в детстве и падал, – решил уточнить Лау. – Но белены никогда не пробовал. Какая она на вкус?

Инвалид посмотрел на него с сожалением. – Ты же городской, в детстве не голодувал, а теперь лучше не пробовать. Поверь, будет очень плохо. Это ядовитое растение. Что касается жрачки, – где в нашей глухомани можно найти индийскую кухню? Кавказская есть, еще столовая Матрена, это русская, – тут инвалид неожиданно заговорил пафосным тоном, явно подражая теледикторам. – «Единственная в городе столовая с русской национальной кухней. Самая вкусная и полезная еда. Не проходите мимо! Попробуйте только раз, и будете к нам постоянно возвращаться!». – Он замолчал, а потом продолжил обычным тоном. – Обычная рыгаловка. Всего отличия – кассир в кокошнике и очень дорого. Еще таджики чойхану открыли, плов на баранине зазывают попробовать, но я-то знаю, не баранина там. Они обходятся собачатиной. После того, как открыли чойхану, все бродячие собаки сразу исчезли. Сам видел, как собачек разделывали. Тьфу на этих нечестивых мусликов. Их тут как тараканов расплодилось, все подвалы заняли. Время от времени местные парни, как подопьют, охоту на них устраивают. Поймают и – ага, поминай, как звали. Регулируют, хм, их численность.

– А полиция?

– Что полиция? Тут одни нелегалы. Кто их считать будет и искать? Как говорят в полиции – «трупа нет и дела нет». Тут если и захочешь – ничего не найдешь, полгорода в бездонных провальцах.

– Плохо у вас тут с толерантностью, – рассмеялся Лау.

– Так нечего сюда лезть. Своих бродяг хватает. Больше не хочу говорить о них. Давай лучше к еде вернемся. Еще у нас есть фастфуд, и роллы, чтобы им пусто было!

Лау виновато почесал затылок:

– Действительно не подумал. Так какую кухню будем сегодня пробовать?

– Ты – не знаю, – ответствовал инвалид, – а у меня здесь, возле магазина, как в басне про стрекозу, всегда накрыт стол.

Смуглая продавщица фастфуда вынесла инвалиду куриную шаурму и кофе в бумажном стаканчике.

– Вы кофе будете? – спросила она у Лау.

– Давайте, – решил он, хотя и не любил растворимый кофе, но ради разговора с заинтересовавшим его инвалидом кофе удачно подходило. Лау расплатился с продавщицей за двоих.

Инвалид углами рта откусывал малюсенькие кусочки шаурмы, словно старая собака, потерявшая клыки, и подолгу их жевал. Лау долго мусолил плохонький кофе, но когда щелчком отправил в урну пустой стакан из-под кофе, инвалид не слопал еще и половины порции шаурмы.

– Ж-жубов н-нет, – пояснил он.

Лау посмотрел на часы. До встречи с нотариусом оставалось еще три часа, поэтому дождался, пока инвалид не съест шаурму. Инвалид, домучив шаурму, неожиданно предложил:

– Хочешь, я проведу экскурсию по городу?

Неожиданное предложение инвалида удивило Лау, но он решил отложить до встречи с нотариусом:

– Меня уже просветили относительно истории вашего города.

– Нет, я расскажу тебе такие подробности, каких нет ни в одном путеводителе. Потом, я хочу подзаработать и буду настоящим чичероне.

Слово «чичероне» в устах инвалида, больше похожего на бомжа, так поразило Лау, что он немедленно согласился.

Сначала они посетили городской парк на месте старого кладбища. Рядом с парком была заброшенная строительная площадка, из-за забора которого высились бетонные опоры с торчащей ржавой арматурой. Над площадкой возвышался башенный кран, стрела которого была повернута на северо-восток.  Забор был обвешан поблекшими растяжками, на которых был изображен башни жилого комплекса «Южная мечта».

– Здесь должны были построить три двадцатипятиэтажных башни, – пояснил инвалид.

Лау удивился:

– Зачем строить в вашем умирающем городке, да еще с рудничными подработками, такой жилой комплекс? Для кого?

Инвалид хмыкнул и прокомментировал:

– Под эту «Южную мечту» большие деньги выделили. Начали резво строить, а потом так же резво прекратили. Говорят, что хозяин стройки денежки прикарманил и наладил лыжи в теплые заграничные края. Зато у нас такой великолепный флюгер! Ни у кого такого нет.