Щенки

Сажин дураком не был.

Очень скоро Олег и правда начал ощущать себя викингом. Вернее, сначала гладиатором, а уж потом викингом. Шаг за шагом он завоёвывал жизненное пространство, вербовал союзников, был беспощаден к тем, кто противился его воле.

– Никогда не вступай в переговоры с врагом, – наставляя, поднимал указательный палец Сергей Александрович. Сажин внимательно слушал отрядника. – Будь честен с собой, но не с окружающими. Люди делятся на «своих» и «чужих». За «своих» стой крепко, «чужим» нет веры.

Олег быстро учился. Он твёрдо усвоил, что мужчиной может считаться только тот, кто всегда отвечает за свои слова, умеет брать на себя ответственность, способен признать свои ошибки и никогда не отступает от задуманного.

Колония – это вам не армия, не военное училище, не дальнобой и не вахта. Олег переварил себя прошлого, зачал, выносил, родил и воспитал себя настоящего.

Сейчас Сажин был самым уважаемым воспитанником в этой колонии. Он единолично вёл диалог с администрацией учреждения и принимал как данность главенство закона над человеком. Накосячил – должен ответить, говорил Сажин и принимал наказание, говорил и наказывал сам.

А сегодня Олегу приснился кошмар, будто бы он умер. Бывало, снилось и пострашнее, а всё-таки что-то тронуло старшака. Укололо, защемило и не отпускало никак.

– Смешно, – говорил себе Сажин. – Я вешу под сотню при моём росте, от груди жму сто тридцать пять на три раза. Здоровья немерено. Чего это со мной?

А ещё приснился потерпевший. Будто стоит у кровати Олега. Просит что-то. И силится во сне Сажин разглядеть лицо убитого, а не может. Потому что так избил его Олег, что не видно было лица у человека – сплошное кровавое месиво.

Отряд строился возле столовой после ужина, разбирались в колонну по три.

– А снег всё идёт и идёт, – констатировал Сажин, вставший в первой шеренге.

– И никуда не движется, – вздохнул начальник отряда и крикнул, потеряв терпение: – Можно побыстрее строиться, граждане?

– Кажется, я целую вечность не видел солнца, – поделился Олег с отрядником, вдруг добавив: – И маму…

Майор внимательно посмотрел Сажину в глаза, провёл ладонью по шершавому подбородку с ямочкой.

– Сходи-ка в церковь, Олег. – Он указал рукой на небольшой деревянный храм. – Некоторые у нас каждый день ходят.

– Я не умею, – дёрнул плечом Сажин. – И молитвы ни одной не знаю.

– Ты просто сходи. Коля! – Начальник отряда подозвал такого же высокого и стройного, как и он сам, воспитанника, выделявшегося ростом в конце строя. Осуждённый подошёл. – Остальные в отряд шагом марш!

Колонна нестройно двинулась в сторону общежития. У столовой в двухколонном строю остались стоять четыре человека.

– Сергей Александрович, это желающие молиться. – Николай указал на них рукой. – Вы меня вызывали?

– Давай, как положено!

– Осуждённый Володин по вашему приказу прибыл!

– Молодец. Сегодня Олег пойдёт с вами. Покажешь ему всё. Расскажешь.

– А зачем ему? – простодушно удивился Коля.

– А ты как думаешь? Молиться!

– Зачем ему молиться? Притворство это.

– Коля, ты староста церкви, вот и выполняй свои обязанности. Ясно?

– Понятно. – Воспитанник кивнул и глянул на Олега. – Ну пошли.

Сажин пропустил строй верующих впереди себя и потянулся следом. Володин подвёл свою паству к паперти, трижды перекрестился, снял шапку и проводил пацанов внутрь. Олег топтался у входа. Из церкви пахнуло теплом и ладаном.

– Ну чего ты стоишь? Чего придумал? – развернулся в дверях Николай. – Зачем мне в храме твоё притворство?

– Какое ещё притворство? – обиделся Олег. – Заладил как блаженный. Может, у меня на душе тяжело. Понятно теперь, почему к тебе только пять человек ходит.

Сажин развернулся, чтобы уйти.

– Постой. – Коля сбежал по ступеням и ухватил старшака за рукав. – Я подумал, ты опять свои проверки устраиваешь. Подумал, что вот, мол, и до божьего места добрался со своими требованиями.

– Может, и решил! – хмурился Олег. – Давно пора проверить, чем вы тут каждый вечер занимаетесь, христиане. Пока я отвечаю перед администрацией колонии за порядок, везде порядок и должен быть!

– В голове порядок должен быть, – постучал по лбу Володин. Шапку он так и держал в руке. Падающий снег таял на его стриженой рыжей голове. – Или заходи внутрь, или уходи!

– Зайду! – Олег упрямо шагнул вперёд.

– Перекрестись, – мягко попросил Николай. – И шапку сними. В храм Божий входишь.

Сажин вошёл в среднюю часть маленького храма, встал в стороне, огляделся. В церкви он был впервые и не знал, какое убранство должно быть внутри. Здесь всё выглядело скромно и вместе с тем торжественно.

Пацаны молились. Каждый отдельно от другого. Кто-то стоя на коленях, кто-то закрыв глаза. Малыш Коська, перекрестясь и дважды низко поклонившись, зажёг и поставил длинную тонкую свечу на какую-то подставку справа. Губы его шевелились.

– Свеча – малая жертва Господу, – шепнул оказавшийся рядом Коля. – Пойдём в притвор. Не будем им мешать. Там лавочка стоит. Поговорим.

Володин присмотрелся к старшаку.

– И правда, сам не свой. Рано тебе молитвы читать, а вот просто тревогами поделиться со мной – это можно. Я никогда никому не рассказываю, если человек просил не говорить.

Олег отмахнулся и прикусил губу.

Помолчали.

– Ладно, – решился Сажин. – Давай попробуем. Вдруг полегчает.

– Правильно. Ты просто говори. Получится как будто беседа с самим собой. Я не буду тебе мешать и тут же всё забуду.

– Когда отец узнал, что моя мать от него беременна, – Олег кашлянул, – беременна мной, то он накричал на неё, обозвал шлюхой и бросил. Хотя, если честно, они никогда не были по-настоящему вместе. Просто встречались. Я видел его несколько раз, отец живёт в одном микрорайоне с моей бабушкой. Мы часто пережидали у неё мамины провалы в личной жизни. Про отца я знаю, что раньше он работал в ГИБДД, потом вышел на пенсию, у него есть жена и две дочери, мои, получается, сводные сёстры, никогда их не видел. Ещё знаю, что очень на него похож. Это я сам заметил. Мать никогда о нём не разговаривала со мной.

В детстве я думал, что мой отец – дядя Паша. Однажды после очередной пьянки они окончательно разругались, и мать открыла мне тайну. Она схватила меня за рукав и крикнула в лицо: «Этот подонок никогда не был твоим отцом!» Я потом месяц не спал. Всё думал, кто же мой отец? Бабушка рассказала.

А однажды мы с пацанами, пьяные и дикие, шли поздно вечером по району, и вдруг навстречу – мой отец. Я его сразу узнал, пропустил мимо и крикнул «Бей!»

Мы его свалили, немного попинали, я несколько раз ударил его в лицо, плюнул, крикнул что-то типа «мразь, сволочь, ненавижу!». Пацаны разбежались, мне было так плохо, что еле ноги унёс. С тех пор не видел его больше.

– Думаешь, это было правильно?

– Откуда я знаю! Ты обещал не перебивать.

– Ты задумывался об этом раньше?

– Тыщу раз. Как ещё я мог ему отомстить? Рассчитаться с ним за непапу дядю Пашу, за дядю Саню, который был мне как настоящий отец, за дядю Валеру, который лупил меня ремнём как родного за двойки и прогулы в школе, пока я не вырубил его табуретом.

Олег вздохнул.

– Вся моя жизнь с самого начала, ещё до рождения, – это череда пьянок и походов в магазин за алкахой. Мама работала в следствии, дома бывала редко и в основном пьяная с временным или постоянным ухажёром. Постоянных я называл «дядя». Временных не называл никак.

– Твоя мама следователь? – ахнул Коля. – А говорил, что пенсионерка.

– Раньше работала следователем. Я даже один раз стащил у неё пистолет и носился с ним по району. Пьяный, конечно.

– Представить себе не могу, что когда-то ты был таким.

– Раньше я был совсем другим: маленького роста, пухлый и замкнутый. Почти не разговаривал, не ходил гулять на улицу, у меня не было друзей. Я сидел где-нибудь в уголке и разглядывал обои или собирал пыль в ладошки. Даже смотреть телевизор не любил.

В детский сад я не ходил, потому что всё время болел. Со мной сидела бабушка. Зато в школу идти пришлось, и там меня начали бить. Били каждый день, за всё без разбору: за мой рост, за внешний вид, за необычный цвет глаз – и так несколько лет. Меня затаскивали в туалет, отнимали деньги, валяли по полу, заставляли затирать кровь собственной рубашкой. После школы гнались до самого дома, а если догоняли, сбивали с ног на снег, набивали им рот, пинали и матерились. Дома за порванные и испачканные вещи хлестала скакалкой мать. А потом я попробовал алкоголь.

Этого «добра» в нашем доме всегда было с избытком, неважно, где мы жили, у дяди Валеры или у дяди Сани, в нашем городе или в соседнем. Только бабушка пыталась защитить меня от пьянства взрослых. Безуспешно.

Дело было зимним днём. Мать отправилась на дежурство, а дядю Валеру, будь он неладен, вчера проводили на вахту. Я прогуливал школу и сидел у окна, глядя на дворника с лопатой, кстати, в уфсиновском камуфляже. Всю ночь шёл снег, и до утра гудела пьянка. У меня было настроение, как этот белый снежный день, такое неопределённо-дымчатое, в голове проносились какие-то обрывки воспоминаний, фантазии. На подоконнике стояла бутылка водки с остатками былой роскоши на дне. Я ухватил её и саданул одним глотком из горлышка. Не давая себе опомниться, схватил ту, что стояла под столом, и плеснул в глотку и из неё. Ты же знаешь, что было дальше?

Николай пожал плечами.

– Такой прилив сил! Тепло и удовольствие! Я глянул в окно – мир уже не был таким одноцветным. Заиграли краски на машинах, в окнах домов, в одежде прохожих… Спирт жёг желудок, во рту был аммиачный привкус, а в сознании наступила непривычная ясность, пропали сомнения и полутона. Чёрное стало чёрным, красное – красным.

А ещё во мне заворочалась злоба. Я понял, что никому ничего не должен, что больше никто не посмеет ударить меня безнаказанно, что я всех поставлю на место. С этого дня я записался в качалку, на плаванье, на рукопашку и принялся неистово тренироваться. Мне тогда было почти тринадцать лет. А ещё с этого дня я начал пить.

Всё время в жизни мне было страшно. Я боялся пьяных друзей матери, боялся её гнева, боялся огорчить бабушку, трясся каждый день перед дверями школы. У меня слабели колени, я не мог справиться с колотящимся сердцем. Я не знал, за что сегодня меня будут бить, но был уверен – повод найдётся. Всю свою ненависть к этому поганому несправедливому миру я выплёскивал на тренировках. Скоро меня выгнали из секции бокса за несоблюдение правил и жестокость в бою. Тренировки продолжились дома. Теперь я накачивался алкоголем и махал руками и ногами под тяжёлый металл в своей комнате. Стал огрызаться на мать, перестал ходить к бабушке.

Когда в очередной раз на уроке физкультуры старшаки затащили меня в туалет, я сломал одному нос, выставил два зуба второму и убил бы третьего, не подоспей физрук.

С того дня я объявил войну всему миру. Я начал отнимать деньги, перестал появляться в школе трезвым, забросил учёбу и самое главное – жестоко рассчитался со своими врагами. Меня стали бояться, это заводило ещё сильнее, остановиться было уже невозможно. Я отнимал еду в столовой, понравившиеся мне вещи: шапку, плеер, часы. Никто не жаловался, все меня боялись.

Однажды я переходил дорогу, и мне посигналил водитель большого грузовика. Я выследил его, сунул тряпку в бак и сжёг его машину. Он бегал вокруг, что-то кричал… Мне было в кайф.

– Неудивительно, что ты в конце концов оказался здесь, – вздохнул Володин.

– Это должно было случиться. Я потерял контроль над собой, находился в каком-то кровавом тумане. Почти не трезвел, сходил с ума, был одинок и почти обезумел. Я брёл куда-то по зимней тропинке, смеркалось, но фонари ещё не зажгли. Он шёл навстречу, и меня обнесло на него. Парень толкнул в плечо, сказал что-то, я потерял равновесие и упал в снег, забарахтался беспомощно.

Олега передёрнуло, он сжал кулаки, вены на шее вздулись.

– Меня опять унизили. Я вскочил и начал бить, бить, бить!

Коля положил ему руку на плечо, успокаивая. Сажин шумно вздохнул, голос его дрогнул.

– Он не терял сознание, понимаешь? Он всё смотрел, смотрел, смотрел… Я хотел выдавить ему глаза, но они опухли, затекли. Было ясно, что парень не жилец. Не помню, как оказался дома. Зашёл на кухню, мать пила с каким-то хахалем. Я взял со стола бутылку и ушёл в комнату. Заперся, отпил из горла и вскрыл себе вены.

Коля, охнув, перекрестился.

– Потом врачи, больничка, допросы. Домашний арест. Слёзы бабушки. Приговор. Этап. И вот я здесь… На хрена я тебе это рассказал…

Володин долго молчал.

– Знаешь, – он потёр ладонями щёки, – твоя ярость… Это обида.

– Чего?

– Да. Это обида на отца, который отрёкся от тебя. На мать, которая променяла тебя на алкоголь. Ты не заслуживал такого отношения.

– Знаешь, – Олег помедлил, – я ведь скучаю по маме… и бабушке. Сильно.

Он раскраснелся, на скулах заиграли желваки.

– Ты прости их, – посоветовал Коля. – За всё прости. Разве они не страдают?

Сажин задумчиво молчал.

– Чёрт их знает.

– Что ты! – возмутился Володин. – Мы же в церкви!

– Бог услышит? – Олег встал с лавочки, в его глазах зажёгся знакомый огонёк. – Тоже обидится?

– Олег, – начал было Коля.

– Эй, народ! – крикнул Сажин, расправляя плечи. – Сворачивайте молитву! Выходим, строимся!

Свидание

Автор просит учесть, что все негативные эпизоды, описанные в рассказе, никак не являются отражением истинного отношения сотрудников к осуждённым и осуждённых между собой.

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения с реальными людьми и событиями – чистая случайность.

К воспитанникам «малолетки» редко приезжают на свиданку. У половины пацанов вообще нет родителей, а у оставшейся части или алкаши, или нищеброды. Исключение – Юрка Банкир, у него батя замдиректора нефтяной компании, и мать есть, и младшая сестра. За наркотики сидит, конечно. Три года воспитательной колонии за распространение. Короче, богатенький.

Ростик посмотрел на стриженую голову счастливчика, сидевшего за первой партой. Химию Ростислав никогда не любил. Впрочем, учительница от него многого не требовала – сиди тихонечко на задней парте и спи вполглаза. Это новеньких она заставляла учиться. Ростик Распопин сидел уже почти два года, от него давно отстали и учителя в школе, и мастера в училище. Даже начальник отряда особо не кантовал, ведь Ростислав ничего не нарушал, просто ждал конца своего срока, половину которого он уже отсидел.

Наркотики. Ростик подпёр подбородок руками. На что они нужны? Говорят, балдеют с них. В нашей деревне их в глаза не видели. Самогон да спирт – весь ассортимент. Наркота – это для богатых, таких как Юрка, Анатолик, Шамиль. А мы деревенские, куда нам.

Ростик пробовал токсикоманить, нюхал клей, но по душе ему пришёлся спирт. Набираешь немного воды в рот, потом спирта. Глоток. И ещё воды. Ему нравилось. Алкоголь успокаивал нервы, упрощал жизнь, давал ощущение невесомости, развязывал язык. Ростик был главным заводилой и драчуном в детском доме, пока его не посадили в неполных пятнадцать лет.

Короткое северное лето, танцы в маленьком клубе по выходным, приезжие дачники, их дети, робкие, всегда пасующие в драке. Девушки.

Распопин зажмурился.

Алина. Её родители купили дом на окраине посёлка. Ростик сразу заявил всем, что девочка будет его. А этот городской, этот пижон с бабским именем Женя… Каратист. Боксёр. Деревенская драка – это тебе не соревнования по рукопашке. Короче, Женя умер через две недели, не приходя в сознание. Кто мог знать, что городские совсем не держат удар. Ростик сто раз заворачивал правый боковой в голову. Этот раз стал последним.

– Ростислав!

– Что? – приподнялся Распопин.

– Не слышишь, что ли? – Учительница строго свела брови. – Опять начинаешь?

– Что? – развёл руками Ростик.

– Выйди, вот что!

Распопин встал из-за парты, поймал недоумевающие взгляды пацанов и вышел из класса.

– Ты что, Распоп? Провоцируешь? – ткнул его в бок прапорщик из отдела режима и надзора, заведовавший комнатой краткосрочных свиданий.

– Что случилось, я не пойму? – Ростик протянул руку прапорщику. – Владимир Николаевич, чего ты?

Прапорщик ответил на рукопожатие.

– На свиданку к тебе приехали, – подмигнул сотрудник.

Внутри что-то оборвалось. Сердце прыгнуло к горлу, повисло, цепляясь за кадык, и грохнулось в пятки.

– Чё несёшь-то? – прошелестел Ростик. – Я сирота. Детдомовский, понял? Иди проспись, перегаром несёт.

– Тихо ты! При чём тут это. – Прапорщик кашлянул в кулак. – Это лекарства. От простуды. Много ты, дурак, понимаешь. Одевайся. Свидание у тебя.

– С кем?

– А вот не скажу теперь!

– Вы долго тут будете бубнить? – выглянула из класса учительница. – У меня учебный процесс! Выйдите из школы и там беседуйте.

– Извините, – буркнул прапорщик.

– Мне в сортир надо. – Ростик развернулся и побежал в туалет.

Уборная, как и всё в колонии, была типовая. Слева горшки, справа раковины. Распопин ткнул гусёк смесителя, подставил ладони. Умылся. В зеркале отразился некрасивый скуластый чернявый мальчишка. Широко посаженные карие глаза, толстый нос, щербатая улыбка – сколол передние резцы, когда в спортзале шёл на рекорд по толчку двух гирь.

Распопин умылся. Медленно побрёл обратно.

Отца зарезали, когда Ростику было три года. Спустя два года в начале мая утонула мать. Оставила сына бабке, а сама умотала к хахалю за реку. По пути обратно лодка перевернулась, оба утонули. На той стороне осталась молодая жена и маленький сын, на этой – Ростислав с бабушкой Лизой.

Школа в колонии была одноэтажная. Длинный коридор, а направо и налево классы. Туалет в конце направо. Директор посередине. Раньше Распопина часто таскали к Александру Сергеевичу – полковнику в отставке, директору школы. Потом оставили в покое.

Ростислав зашёл в раздевалку, накинул зелёную зимнюю куртку, шапку, воткнул ноги в ни на что не похожие полусапоги-полуваленки и вышел на крыльцо, где его уже ждал Владимир Николаевич.

– Начальник, – позвал Ростик. – Скажи, кто приехал, будь человеком.

– Увидишь.

Распопину стало страшно. Кто мог к нему приехать? Бабка умерла, когда он пошёл в школу. Ростик даже не был на её могиле. Его отдали в интернат, и началось. Такого ужаса, который творится в детских домах и спецшколах, нет, наверное, нигде. Воровское суждение, беспредел, мужеложство, атмосфера ужаса и бессилия – Распопин чувствовал себя спартанцем. Выстоять или погибнуть. Там, ночами, в подвалах детдома, сидя на чуть теплых трубах отопления, Ростик пил спирт, вдыхал запах гниющего дерева нижних венцов здания интерната, тискал девок и мечтал. Мечтал о поцелуях мамы, о ласковых и сильных руках отца, которого он не помнил, о старой несносной бабке, хоть о ком-нибудь из родных. Сирота. У него никого не осталось, кроме братвы, кроме арестантско-уркаганского суждения, где один за всех и все за одного. Где голос стаи важнее голоса рассудка, где ответственность делится на всех, где вожак…

– Ты чего раскис? – толкнул в бок Распопина инспектор. – Первый раз веду на свидание как на похороны.

Ростик промолчал, бросил взгляд на четырёхэтажку штаба, где на первом этаже была комната краткосрочных свиданий.

– Пять-семь-ноль, – позвал в рацию инспектор, – открой ка-два-восемь.

Щёлкнул замок.

– Ну что, – махнул рукой Владимир Николаевич, – милости прошу! За полтора года первый раз!

– За два, – поправил Распопин и шагнул в помещение.

Навстречу ему поднялся высокий, модно подстриженный лопоухий парень. Зелёная парка, узкие джинсы, белые кроссовки, часы на металлическом браслете.

– Здорово, бандит, – улыбнулся он.

Распопин сунул руки поглубже в карманы, боком присел напротив парня на прикрученный к полу стул. Инспектор занял своё место в закутке за стеклом.

Ростик огляделся. Небольшая комнатёнка, два стола в метре друг от друга, бдительный сотрудник в отдельной выгородке.

– По зоне заскучал? – исподлобья глянул на гостя Ростислав.

– Нет. По тебе.

– Алёша, ты дурачок? Ты зачем сюда приехал? Освободился, вот и живи своей жизнью.

– Не так я представлял нашу встречу, – нахмурился Алексей.

Целый год в колонии они были неразлейвода. Вместе воевали против администрации, вместе признали, что система сильнее, вместе решили отказаться от криминального прошлого, а три месяца назад Лёша Молчанов освободился. Он не был Распопину другом, но после его освобождения в зоне стало тоскливо. Ростик даже хотел вскрыться, то есть порезать себе вены, но не стал. Какой в этом смысл?

– А я переехал в город. – Молчанов тряхнул чёлкой. – В техникум собираюсь поступать. Комнату снял. Думаю на работу устроиться, чтобы сиротские деньги поэкономить.

– Флаг в руки.

– Ты чего, братишка? – Лёха подался вперёд. – Ты прекращай так со мной. Я поддержать тебя приехал. Помочь, подсказать.

– Как с операми сотрудничать, ты приехал подсказать? – фыркнул Распопин. – Без тебя справлюсь. Удошник хренов.

– Да. Зато освободился условно-досрочно. Разве есть смысл пересиживать? Мы же обсуждали. Ведёшь себя правильно и срываешься домой.

– Ты меня агитировать приехал?

– Да. Агитировать. Ты прекращай плыть по течению. Бери лопату в руки и работай. Остальные пацаны на тебя посмотрят, тоже возьмутся, администрация оценит. А я тебя на воле буду ждать. Первое время у меня поживёшь. Только без алкоголя. Я не пью. Потом решишь, надо ли тебе учиться, а то сразу работать иди.

Ростик молчал.

– Ты пойми, брат, времена изменились. Тюрьма – это не модно. Наколки – стыдно. Смотри. – Лёха показал сжатые кулаки. – Я перстаки все свёл. В магазине стыдно расплачиваться.

– У нас не стыдно, – пожал плечами Распопин. – И хватит меня братишкой называть. Я зэк, а ты вольный человек. Какой я тебе брат?

– Такой же, как был. Ростик, я с девушкой встречаюсь. Угадай, кто у неё подруга?

Молчанов усмехнулся.

– Алина! А? Каково?

– Алина? – Распопин дёрнул плечом, сложил руки на стол.

– Она о тебе спрашивала. У меня номер есть. Можешь написать заявление и позвонить. Я тебе и свой телефон оставлю. Звони, когда хочешь.

– Когда хочешь нельзя. У нас всё по распорядку.

– Вот и звони по распорядку.

– Такой ты простой парень, – потёр макушку Ростик. – Что я ей скажу?

– Скажешь, типа на условно-досрочное стремишься, типа выйдешь скоро. Будем семьями дружить.

– Дурак ты, Алёша.

– Сам дурак. Гниёшь тут по собственной воле вместо того, чтобы на свободу выйти.

– Я тебе ещё полгода назад сказал, что буду топить до конца срока. Позиция у меня такая.

– Ты со своей позицией других за собой тащишь. Нормальных пацанов. Распоп, подумай. Посмотри на меня, вспомни об Алине. Тебе восемнадцать скоро. Не остановишься, увезут в колонию на общий режим.

– И уеду.

– Позвони Алине. Поговорите. Может, переменишь решение?

– Николаич, – позвал Распопин. – Можно Алёшка мне бумажку с номером телефона передаст?

– Она у меня, – отозвался из-за стекла прапорщик. – Заберёшь на выходе.

– Ну я побегу, – с удовольствием глянул на часы Молчанов. – Скоро снова к тебе приеду. Купить что?

– Футболку чёрную, если получится, – попросил Ростик. – Для спорта.

– Не вопрос! Созвонимся?

– Созвонимся, – нехотя отозвался Распопин. – Завтра наберу, если заявление подпишут.

– Обязательно подпишут!

– Откуда тебе знать, чайнику?

– Интуиция, – хохотнул Молчанов. – Владимир Николаевич, можно братишке руку пожму?

– Жми, – махнул рукой прапорщик. – Всё равно его досматривать буду.

– Давай, братан. – Лёша похлопал Распопина по плечу. – Топи за условно-досрочное. Ну её, эту воровскую романтику.

Молчанов вышел. Сотрудник досмотрел Ростислава и отпустил обратно в школу.

Ростик шёл по скрипучему снегу, глядя в ладонь, где на клочке бумаги в клеточку девчачьей рукой был накорябан номер мобильного и подпись «Алина».

Алексей вышел за пределы учреждения, огляделся. В курилке стоял приземистый усатый подполковник, заместитель начальника по оперативной работе. Он поманил Молчанова к себе.

– Сигарету? – предложил сотрудник бывшему воспитаннику.

– Что вы, я не курю.

– Красавчик! Что наш фигурант? – Подполковник выдохнул в лицо Алексею струю дыма.

– Думаю, что всё получилось. С Алинкой созвонится и точно поплывёт. Нарушать перестанет, на путь исправления встанет.

– Ещё как встанет, – лениво кивнул сотрудник.

– Вот именно! – мелко закивал Молчанов.

– Что «вот именно»? Вали отсюда!

Алёша припустил из курилки прочь от воспитательной колонии.

Карантин

Автор просит учесть, что все негативные эпизоды, описанные в рассказе, никак не являются отражением истинного отношения сотрудников к осуждённым и осуждённых между собой.