Щенки

Люда хмыкнула.

– А что? Я всё умею. И кашу варить, и пол мыть, и носки штопать, и кран починю, и…

– Завидный жених!

– Просто я мужчина, – заявил Илья и даже приосанился.

– Позвони мне, как заберёшь собаку, сходим погуляем.

– Хорошо. Ну тогда пока, Люда.

– Пока, Илья. Звони, если что.

– Позвоню.

Илюха посмотрел на погасший экран телефона, сунул его в карман, закинул сумку на плечо и огляделся.

– А ведь лето, – негромко сказал он сам себе и прищурился на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь зелёную шелестящую листву. Бросив взгляд на чёрный прогал подъезда, на металлическую дверь со следами ржавчины, поправил сумку и зашагал по улице прочь.

* * *

Глубокой ночью Толик сел на кровати, прислушался к ровному дыханию Степана. Бесшумно оделся, прошёл мимо спящего инспектора, спустился на первый этаж и вылез через окно туалета на улицу. Спрыгнув, он подобрал заранее заготовленную верёвку и припустил бегом – времени было в обрез.

Из будки, услышав шаги, выскочил щенок, тявкнул, но, узнав Рыжего, приветственно закрутил хвостом.

– Иди сюда, – поманил его куском хлеба Толя. Чёрный доверчиво подбежал к нему. Рыжий взял собаку за ошейник, сунул в пасть кусок хлеба и встал так, что пёс оказался у него между ног.

Чёрный завертелся, чтобы поймать взгляд ночного гостя. Не давая развернуться, Толя накинул ему на шею верёвку и изо всех сил потянул концы в разные стороны. Пёс рванулся, чуть не уронив Рыжего, но тот только сильнее напряг мускулы. Чёрный захрипел, разбрасывая белую пену по земле, забился, вытянулся в судороге и затих.

Толян отпустил верёвку, уставился на мёртвую собаку. Пнул. Прислушался. Огляделся по сторонам. Достал из кармана ещё один кусок хлеба и затолкал поглубже в открытую пасть с вывалившимся языком, потом пригладил взъерошенную шерсть, поднял и перенёс обмякшее тело в будку. Трясясь не то от ночной прохлады, не то от возбуждения, обошёл вокруг конуры, распинал клочья пены, размазал её по траве и припустил обратно в реабилитационный центр.

Подбежав к ребику, Рыжий спрятал верёвку, подпрыгнул, подтянулся на руках и влез обратно в окно. Получилось легко и бесшумно, недаром он тренировался.

На цыпочках Толя прокрался мимо храпящего инспектора в комнату, разделся и лёг в кровать, отвернувшись к стене. Его трясло, зубы выбивали дробь, но он улыбался. Впервые за последнее время.

г. Архангельск

Гениальный ребёнок

Автор просит учесть, что все негативные эпизоды, описанные в рассказе, никак не являются отражением истинного отношения сотрудников к осуждённым и осуждённых между собой.

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения с реальными людьми и событиями – чистая случайность.

– Мама говорила, что я гениальный ребёнок. – Тэм усмехнулся. – Думаю, так оно и было. Ещё с яслей…

– Извини, Тамерлан, – остановила молодого человека девушка, сидящая напротив. – Мы ещё не пишем. Я скажу, когда начнём. Дай мне, пожалуйста, пару минут, чтобы собраться с мыслями.

Тэм кивнул, смеясь татарскими глазами.

Журналистка свела брови, перелистала записную книжку, разложила на столе перед собой исписанные размашистыми завитками форматные листы, сняла очки в массивной чёрной оправе, в задумчивости зацепилась взглядом за неоновую вывеску за окном. Стекло мелко дрожало от низких частот, проникавших в гримёрку со сцены. «Крокус» сегодня был забит до отказа.

Тамерлан разглядывал собеседницу, его узкое лицо стало привычно непроницаемым. Он проследил её взгляд, но с того места, где он сидел, вывески было не видно – огромное окно в маленькой комнатке зеркалило. В нём отражался он сам, в спортивных штанах, белых кроссовках и бомбере, стол и журналистка напротив. В глубине угадывались какие-то предметы обстановки.

– Тамерлан, если будешь жестикулировать, постарайся не задеть стол, – напомнила девушка. – Микрофон снимает все звуки. Будет сложно потом монтировать. На записи будет стук, понимаешь…

– У вас красивые глаза, Марина. – Тэм усмехнулся. – Что это у вас на футболке написано?

– Если ты готов, давай начнём, – отрезала журналистка.

Тамерлан, пожав плечами, кивнул.

– Тамерлан, ты кумир молодёжи, публичная персона, но в книге твоей судьбы есть страницы, которые скрыты от почитателей. В песнях ты значительное место уделяешь криминальной субкультуре. Ходят слухи, что у тебя есть судимость.

– Меня спрашивают, хотят знать то есть. – Тэм шумно выдохнул. – Начинать всегда тяжело… Да… Все хотят знать: сидел я или нет. Так вот, я отсидел срок на «малолетке». Это будет интервью про напуганного жизнью мальчика, одинокого и озлобленного.

Марина зашелестела листами.

– Только не перебивай, а то не пойдёт, – попросил Тамерлан. – С чего начать?

– Первое событие. Первая кража, может быть?

– Всё начиналось с уличных драк вообще. В детский садик меня привели, четыре дня продержали и сказали: «Нет, мы не будем его воспитывать». В первый день накосячил, во второй… На третий день начал забирать у детей «пайки», то есть порции, устроил драку. К тому времени я уже крепко ругался матом. Я не понимал, что всё это значит, просто говорил… ну громкие слова. В общем, воспитанием моим занималась мама.

– В садик больше не ходил?

– Да. Но это не оттого, что я тупой. Чтоб ты понимала, в четыре года я уже читал по слогам. Мог писать кривовато. Как и сейчас. – Тэм снова усмехнулся, опустил взгляд на свои большие ладони. – А когда пошёл в первый класс, то решал задачи за свою сестру, которая училась в четвёртом. Я был одарённым ребенком: и пошёл рано, и заговорил рано, в школе рассказывал стихотворения, пел, пересказывал книги.

Тамерлан задумался, привычно покрутил перстень на среднем пальце.

– Ты родился в полной семье? – подсказала Марина.

– Отец сел, когда я валялся в пелёнках. Ему дали срок за убийства, разбои и бандитизм. Он был особо опасным рецидивистом. Общались мы с ним в основном по телефону, писал письма, пару раз ездили с мамой на свидания. Недавно он освободился и уехал к себе в Казань. За всю свою жизнь я видел его в общей сложности несколько часов. Я не говорю, что он плохой, не мне его судить. Нас воспитывала мать, папа был голосом из телефона. У меня шесть тёть, у всех дети, мы жили одной семьёй. За всеми не уследить. И… не уследили за мной, получается.

Тамерлан сделал глоток минералки, провёл пальцами по ёжику тёмных волос. Уронил руки на стол. Марина скользнула взглядом по сбитым кулакам.

– Я постоянно пытался кому-то что-то доказать. Было очень много драк. Вин Дизель говорит в одном фильме: «На твоём счету должно быть не меньше пятисот драк, чтобы стать крутым пацаном». Получается, я был очень крутым пацаном.

Девушка откинулась на спинку стула.

– Кражи из магазинов, из карманов, в авто, квартирные кражи, разбойные нападения. Я бил людей, забирал у них деньги, если не было денег, брал одежду. Просто. Отнять. Забрать. Было твоё, стало моё. Это сила. Власть. Безнаказанность. Бей! Если надо, убей!

Тэм развёл руки в стороны ладонями вниз, вздохнул.

– Ночь вступила в свои права. Мороз или проливной дождь, ветер – погода такая, что собаку не выгонишь. В тёмном дворе я вскрываю багажник иномарки, забираюсь внутрь, пережидаю. Иногда срабатывает сигнализация, иногда – нет. Бывало, хозяин выходил во двор, обходил машину, но никто никогда не заглядывал в багажник. Выдавливаю спинку заднего сиденья, и вот я в салоне авто. Не торопясь обыскиваю, выгребаю мелочь, снимаю магнитолу, регистратор – беру всё, что есть, и обратно тем же путём. Слабо?

– Мне точно слабо.

– Поехали дальше. Ночь перевалила за половину. Первый этаж деревяшки. Стеклопакет «на проветривании». Вскрываю. Забираюсь в квартиру. Я всегда был голоден и частенько под наркотой, поэтому сперва на кухню к холодильнику. Однажды, пока я ел, хозяину приспичило в туалет. Пришлось лезть под стол и пережидать.

– Ужас.

– Дальше как с авто. Обыскиваешь квартиру и берёшь что полегче и подороже: ноут, планшет, телефон, деньги, ценности. Самый шик – найти телефон хозяина и сделать селфи с ним спящим.

– О господи! И ты делал?

– По ним меня и нашли. Но я не жалел. Это был особый шик. Я чувствовал себя наспидованным адреналиновым маньяком, который ищет кайфа везде, как в фильме со Стэтхэмом.

– Только не рассказывай про нападения на людей, я всё равно не смогу включить это в интервью, слишком натуралистично. – Девушка повела плечами.

– Я становился смертельно опасным, уже не мог остановиться. Я бы умер или убил кого-нибудь. Эти сказки про альтернативные методы перевоспитания без изоляции – враньё, пляски с бубном. Государству следовало посадить меня гораздо раньше.

Потом был домашний арест. После меня перевели в следственный изолятор. Я отбыл там полгода. Мне дали три года условно. Условно! За всё, что было, они мне ничего не сделали. Они отпустили меня. Тогда я всерьёз начал употреблять наркотики и алкоголь. Мой разум затуманился. Знаете, что это такое? Это был полный неадекват, я месяцами не понимал, что я делаю, мне было вообще всё побоку: слёзы матери, уговоры сестёр, угрозы братьев. Я перестал жить дома, спал в подъездах, беспутствовал. Меня находили, забирали домой, я снова убегал.

Мне не нужна была компания, я гулял сам по себе, одинок без базара. Под постоянным действием наркоты и алкоголя мой мозг пылал. А ещё необъяснимое желание читать книги. Может быть, это было вызвано одиночеством, интуитивным поиском пути или любовными муками. Странно, наверно, что вместе с телефоном и планшетом воришка уносил из квартиры томик Куприна и Хемингуэя в мягком переплёте. Я забирался на чердак, доставал из рюкзака «Тёмные аллеи» Бунина и плакал, а свет через слуховое окошко падал прямоугольником на меня. Чувствовал себя голым. Я проглотил Куприна, Лондона, Веллера, Буковски, Мураками, Толстых, Достоевского, Ремарка, Ницше, Лавкрафта и многих других беспорядочно и бессистемно. На голом нерве наркотиков. Теперь все их мысли в моей голове.

– И какой же твой любимый писатель?

– Не знаю. Ненавижу Бунина.

– Почему именно Бунина?

Тамерлан опустил глаза.

– Его рассказы слишком похожи на правду, у большинства людей с любовью получается как-то неаккуратно.

– Не совсем понимаю тебя, Тамерлан.

– Любовь в местах лишения свободы сушит сильнее, чем язва желудка. Ты не можешь есть, не можешь спать, ты всё время ощущаешь своё бессилие перед обстоятельствами. Как объяснить, что это такое, выстоять очередь на телефонные переговоры и не дозвониться, или дозвониться и получить в ответ «давай попозже, мне некогда». Чем она занята? С кем она? Конец таких историй всегда несчастливый, как в рассказах Бунина.

– У тебя была такая любовь?

Тэм кивнул.

– Мы были знакомы с детства. Правда, она на какое-то время пропадала. Наверно, семья переезжала. Не знаю. В младших классах это была серая мышка, а потом однажды я случайно встретил её на районе. Она расцвела. Боже, как я влюбился! Знаете, я ходил за ней по пятам, преследовал её, не давал покоя. В какой-то момент я перестал косячить, перестал употреблять наркоту, чтобы быть с ней. Мы говорили ночами напролёт. Эта девушка никогда не осуждала, мирила меня с моими демонами. В общем, я её любил. И потерял.

– Как это случилось?

– Я обещал завязать. И подвёл. Все мои попытки вернуть её пошли прахом. И я кинулся во все тяжкие. – Тамерлан махнул рукой, замолчал и поднял глаза к потолку.

– Что было потом?

– Я позвонил ей. Спустя три года. Из колонии. Сказал, что подал документы на условно-досрочное. Она сказала, что переехала и вышла замуж, ждёт ребёнка. – Тэм покачал головой. – Скажу так – я видел слёзы очень крепких пацанов и сам не раз плакал. Вот такая история. Как у Бунина.

Марина взяла паузу, посмотрела в записную книжку.

– Не смейся, но не всем с ходу может быть понятна разница между СИЗО и колонией. Я вообще думала, что в тюрьме заключённые сидят в камерах.

– Заключённый – это человек, который находится под следствием. Он заключён под стражу и сидит в камере в следственном изоляторе, который ещё называют «тюрьма» или «централ». А в колонии отбывают наказание осуждённые, которые живут в отрядах. Отряд – это та же самая казарма, колония с распорядком и внутренним устройством, почти то же самое, что и военный городок.

– То есть в колонии люди не сидят в камерах?

– Только в штрафном изоляторе. В обычной жизни они относительно свободно перемещаются, по крайней мере в пределах общежития. Никто ни от кого не прячется за решётки. Сотрудники выполняют свою работу так же, как офицеры в армии.

– Теперь понятно. На чём мы остановились?

– В конце концов мне отменили условное осуждение, по совокупности приговоров дали пять лет. В общей сложности в СИЗО я провёл два года с пятнадцати до семнадцати лет. Я не подчинялся администрации, меня запирали в карцер, я выходил, ломал мебель, рвал постельное бельё, снова водворялся в карцер. Это не мера пресечения, это фигня. Несколько суток одиночества. Чтобы добиться своего, я резал предплечья лезвием от бритвы – «вскрывался мойкой». Меня поставили на профилактический учёт как суицидника, наркомана, склонного к нападению на сотрудников, склонного к бунтам и неповиновениям, склонного к побегу…

В дверь постучали, Марина остановила запись. В комнату заглянул парень в массивных наушниках на шее.

– Тэм, там второй блок разогрева пошёл, у тебя полчаса.

Тамерлан жестом попросил помощника выйти и продолжил:

– Я максималист во всём. В криминальный мир я ушёл с головой. Принялся с бешеной скоростью впитывать нормы, правила поведения, уклад и быт русской тюрьмы. Я быстро учился, встал на лидирующие позиции среди малолеток большого северного СИЗО. Я, как молодой волк, матерел и учился ходить на охоту стаей.

– Мне почему-то не по себе, – призналась девушка.

– Мир СИЗО страшный в своём натурализме. Ты становишься по-настоящему публичным человеком.

– То есть как?

– Очень просто. Ты всё делаешь на публику. Ходишь по нужде при всех, спишь при всех, смеёшься и плачешь. Ни на секунду не остаёшься один, не принадлежишь себе. Каждые полчаса в глазок-«волчок» на тебя смотрит неведомый человек по ту сторону железной двери – «робота», внимательный и бесстрастный. Антивандальная камера видеонаблюдения круглосуточно пишет твою жизнь. И сотрудники такие… знаете… Вежливые, но за всем этим чувствуется металл. От них пахло горячим асфальтом. Мне так казалось. Я так и видел, как на заднем дворике они закатывают катком тела неисправимых нарушителей. Я опасался по-настоящему их разозлить.

– Как же ты выдержал там два года? – поёжилась Марина.

– Я привык. В СИЗО мы как будто играли в казаки-разбойники. Не было приговора, не было срока. Всё понарошку. Даже на железнодорожном этапе, когда меня везли в «Столыпине», всё было понарошку. По-настоящему началось в колонии для несовершеннолетних. Можно я буду ходить?

– Ходи, если так тебе удобно, – согласилась журналистка. – Думаю, так будет даже интереснее. На записи будут шаги, голос будет резонировать от стен. Я уже уверена, что наша программа побьёт все рейтинги.

– Вы станете самой известной радиоведущей, и мы споём дуэтом, – подхватил Тэм. В карантин колонии для несовершеннолетних меня привезли, когда мне шёл восемнадцатый год. Судья дал пять лет. Сейчас я думаю, это Бог дал мне оплеуху и этот срок, чтобы я изменил свою жизнь. А тогда, после двух лет в камере СИЗО, меня пьянила свобода пространства. Во мне было сто восемьдесят пять сантиметров роста и девяносто два килограмма глупости. Я был настроен враждебно, воинственно и непреклонно. Буду отрицать и шатать режим, дождусь совершеннолетия и поеду в колонию общего режима. Добьюсь перевода в строгие условия отбывания наказания, а там, глядишь, срок кончится. Я выйду авторитетным, уважаемым молодым бандитом. В тюрьме обрасту связями. Вот тогда пойдут настоящие дела. Бабки потекут рекой. И мне было наплевать на всех. Сильный должен всё забрать у слабого, потому что сила – абсолютный Бог в тюрьме. И вот просыпаюсь я в карантине малолетки наутро после ночного этапа…

– А почему в карантине? Ты болел?

– Карантин – это помещение, куда попадают все вновь прибывшие. Отряд в миниатюре. Там проводится первичный опрос операми, режимом, воспитателями, медициной, психологами. Это для того, чтобы зэк освоился на новом месте. Так вот, просыпаюсь я в карантине. Смотрю, чисто, красиво, просторно после СИЗО. Одежда чистая, новая. Есть телевизор, наконец-то унитаз в отдельном санузле, поверьте, это важно. Есть даже душ! Ладно, думаю, посмотрим. Приходит сотрудник. Офицер. Не орёт, не угрожает. Улыбается. Говорит такие вещи… Я не знаю… Говорит, что я не зэк, а человек. Что я запутался. Что мне помогут.

Приходит другой сотрудник. Офицер. Говорит, что у них тут осуждённых нет. Я ему: «А КТО ЕСТЬ?» И хохочу. А он спокойно так объясняет, что у них воспитанники, что меня отправят домой по УДО, как только подойдёт срок. И уходит.

Приходит ещё один офицер. Говорит, продолжишь себя вести так, как вёл на СИЗО, запрём в строгие условия, уедешь на общий режим, и будет так, как ты, наверно, мечтаешь. Я думаю, откуда он знает? А если одумаешься, говорит, мы тебе все вместе поможем и с профессией, и с учёбой, и с трудоустройством потом. Будешь ездить раз в неделю за пределы колонии в театр, кино, на футбол, по музеям ходить, в сопровождении сотрудника, конечно. Трудоустроим в колонии, будешь деньги зарабатывать неплохие.

А потом пришла женщина. Психолог. Ты, говорит, о маме подумай. Взрослый парень оставил семью без поддержки. У тебя ещё трое младших. Братик-первоклассник. Мать одна всё на себе тащит. А я матушку люблю искренне, по-настоящему. Я как представил слёзы матери, представил её разочарование, отчаяние, обиду на меня. У нас бедная семья, но не маргинальная. У нас в семье все хорошие люди. Только отец сидел да я.

В общем, произошёл перелом. Конечно, не сразу, постепенно.

Марина кивала, но в её глазах Тэм заметил странный блеск и понял его по-своему. Он перестал ходить, нахмурился, приложил кулак к губам, подбирая слова.

– Я вижу, ты считаешь, что я сочиняю красивую сказку.

– Я ничего такого… – огорчилась девушка.

– Передо мной стоял вполне определённый выбор: либо я остаюсь на «малолетке», либо еду на общий режим, как только стукнет восемнадцать. В колонии я бывал, ездил к отцу на свиданки, слышал о северных зонах от сокамерников по следственному изолятору, это вам не сериал посмотреть, люди отбывают там свою жизнь.

Тамерлан присел к столу, почесал нос.

– Мы ушли в сторону.

– Немного. – Марина нацепила очки.

– В общем, меня оставили в колонии. Вскоре мне исполнилось восемнадцать, как только отучился в местном училище на повара, меня отправили работать в столовую. Я просыпался задолго до команды «подъём», варил кашу, делал всё что нужно, очень быстро, и у меня появилось свободное время.

Тамерлан закрыл глаза.

– Я садился на широкий подоконник в подсобке столовой и смотрел на улицу, на здания общежитий – отрядов, на стадион, покрытый снегом, на голые деревья, на пустой плац, на фигуры сотрудников в окнах дежурной части. Иногда мимо пробегала кошка, вороны сидели на вислых берёзовых ветках. Фонари желтили снег. Ночью в зоне стояла первобытная тишина. Сотрудники, совершающие обход, двигались бесшумно, как дементоры, а я, как узник Азкабана, сидел на своём подоконнике совсем один.

Мне в голову стали приходить мысли. Это было немного странно. Я человек действия, эмоции, у меня в голове одновременно и смерч, и цунами. Каша, короче говоря. И вдруг – мысли! Раньше я не задумывался о будущем, не строил планов, никогда не думал, что будет после. А теперь стал размышлять, попытался заглянуть за забор, ограждающий общество от меня. Я решил… писать треки. Стать знаменитым рэпером. Зарабатывать деньги. Превратить свою жизнь в музыку.

Тэм встал, отвернулся к окну, сложил руки на груди.

– «Снова алый закат сквозь призму решёток.

Я помню начало, но не помню конца своего срока.

И кто-то скажет: «Пять лет дали. Всего-то».

А это 1825 закатов сквозь призму решёток».

– Я пытался добиться внимания хорошими поступками. Я как бы звал: «Мама, мама! Обрати на меня внимание, мама! Я твой сын, я ещё маленький, я хочу твоей любви!» Я хотел внимания своей матери. Плохими поступками добиться этого внимания оказалось легче. И знаешь, большинство пацанов, сидевших со мной на «малолетке», недолюблены, недоласканы. Когда мама и папа равнодушны к своему ребёнку, когда общество враждебно к нему, люди, будьте готовы, ребёнок возьмётся за сигарету, за бутылку, за кусок арматуры и начнёт мстить. Всем вам.

– Но ведь бывают же запущенные случаи, – возразила Марина.

– Каждый ребёнок гениален. Я убеждён. Я кричу об этом со сцены. Родители, разглядите гениальность своего ребёнка! Отец Моцарта был скрипач и композитор, поэтому он разглядел в сыне божью искру. А если бы он был печник? Или дровосек? У нас не было бы Моцарта. Дядя Ван Гога был владельцем художественно-торговой фирмы. Смекаете? Это примеры удачных совпадений. А сколько талантов пущено по ветру из-за невнимательности родителей?

– Тамерлан, на сцену! – Помощник оставил дверь открытой, приглашая Тэма следовать за ним.

– Вот и всё. – Тэм поднялся, щуря свои татарские глаза. – Извини, если вышло сумбурно.

Он застегнул бомбер, провёл рукой по ёжику стриженых волос и шагнул в темноту дверного проёма.

Девушка собрала со стола шпаргалки, сунула в сумочку диктофон, вышла из комнаты. За дверями ждал охранник.

– Можно одним глазом взглянуть на выступление из-за кулис? Мне нужно сделать фото.

Секьюрити кивнул и пригласил следовать за ним.

Зрительный зал штормило. Тамерлан стоял вполоборота, двумя руками держа микрофон, и читал.

г. Архангельск

Притвор

Автор просит учесть, что все негативные эпизоды, описанные в рассказе, никак не являются отражением истинного отношения сотрудников к осуждённым и осуждённых между собой.

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения с реальными людьми и событиями – чистая случайность.

В столовой пахло кислой капустой. На второе давали жареный минтай с картошкой.

– Три, четыре! – бросив ложку, подал команду Олег Сажин. Он внимательно следил за соблюдением ежевечернего ритуала «малолетки», который сам же изобрёл.

– Спасибо нашим поварам за то, что вкусно варят нам! – пролаяли воспитанники колонии для несовершеннолетних.

– Доедайте до конца! Очень вкусная еда! – отозвались с линии раздачи два поварёнка. Олег удовлетворённо кивнул. В своё время он хлебнул лиха, работая в столовой. Одной картошки ежедневно надо начистить целую чугунную ванну. А посуда? А уборка зала? Так-то. Сажин знал, что такое варить кашу в то время, как вся колония ещё сладко спит. Труд поварят надо уважать, считал он, и, подчиняясь его железной воле, на каждом приёме пищи «малолетка» покорно благодарила кухонных рабочих.

За три года в зоне Олег прошёл путь от зелёного сопляка до «старшака», и только он да начальник отряда, в котором отбывал наказание, знали, какие шторма и бури поборол невысокий широкоплечий мальчишка с необычными ярко-бирюзовыми глазами.

– Закончить приём пищи! Выходим, строимся! – скомандовал майор в камуфляже и первым вышел из столовой.

С неба крупными хлопьями валил сырой снег, прибивая к земле дым печных труб недалёкого дачного посёлка. Воздух ватой застревал в лёгких. Где-то поблизости гудел, стучал колёсами тепловоз.

Осуждённые, переговариваясь, сбивались в походную колонну. Майор терпеливо ждал, не понукая воспитанников, щурился на прожектора, переминался с ноги на ногу.

Устал отрядник, приметил Олег. Начальника отряда он считал своим вторым отцом, первого у него никогда не было.

Они познакомились в первый день, когда осуждённый за причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшего смерть, Сажин прибыл в карантинное отделение колонии для несовершеннолетних.

– Становись! – властно скомандовал кто-то. Олег выбежал из помещения для воспитательной работы в коридор и встал по стойке «смирно».

– И что? – спросил его высокий смуглый майор с орлиным носом.

– Что? – струхнул Сажин.

– Ты откуда?

– Меня из следственного изолятора привезли, – промямлил Сажин. – Осудили.

– Статья?

– 111 ч. 4 УК РФ.

– Срок?

– Пять лет.

– Лет тебе сколько?

– Пятнадцать исполнилось.

– Всё это ты должен говорить без моих напоминаний и каждый раз все пять лет! Ясно тебе?

«Идиот», – подумал про себя Олег и кивнул.

– Ты, – ткнул пальцем офицер, – знаешь, на кого похож?

– Не знаю.

– На Рагнара из сериала про викингов.

– Это кто?

– Неважно. – Майор усмехнулся. – Меня зовут Сергей Александрович. Я русский, если у тебя сомнения возникли. Я начальник отряда, в котором ты будешь отбывать наказание. Если ты не дурак, то мы подружимся.