Пламя мести

Иван Игнатьевич Никитчук

Пламя мести

Посвящается 100-летию Ленинского комсомола и пионерской организации

Давая возможность авторам высказаться, Издательство может не разделять мнение авторов.

* * *

© Никитчук И.И., 2022

© ООО «Издательство Родина», 2022

Часть первая

Уход от войны

Над селом Цебриково ярко сияло летнее солнце и клубилась горячая не оседающая пыль.

Купаясь в пыли, по улицам шло множество людей, вереницами тянулись автомашины, скрипели и тарахтели повозки, нагруженные домашним скарбом, поверх которого сидели напуганные и приумолкнувшие ребятишки. Между повозками и по обочине толкались лошади, стада коров и овечьи отары.

Словно воды в весенний разлив текли эти живые, шумные потоки, скапливались внизу, возле почти пересохшей речушки Малый Куяльник. В том месте, где было совсем мелко, шла переправа на восточный берег.

От моста вверх по улице поднимался плотный, среднего роста человек. Его полное лицо с крупным мясистым носом, таким же крупным ртом и круглым подбородком с ямочкой свидетельствовали о добродушии и ровном, спокойном характере. А светло-серые глаза, смотрящие как-то особенно пристально, да прямая, резкая черточка между насупленными бровями являлись признаком воли и настойчивости. Одет человек был в военную гимнастерку, подпоясанную широким офицерским ремнем, брюки-галифе, заправленные в грубые яловичные сапоги. На круглой бритой голове туго сидела защитная, военного покроя фуражка.

Несмотря на то, что нещадно палило августовское полуденное солнце и над всем властвовала изнуряющая жара, путник шагал бодро, несколько наклонившись вперед и энергично помогая себе руками. Казалось, он плыл по воздуху, преодолевая его встречное течение. Взгляд его был сосредоточен. Так обычно идет человек, которого впереди ждут неотложные дела.

О чем он думал сейчас? Он думал о многом: о своей семье, которую только что проводил на восток и которую не скоро увидит, да и увидит ли, о людях, что шли ему навстречу, покидая родные места, о тех, кто сейчас там, на линии фронта, грудью своей отстаивал каждую пядь родной земли. Думал он и о той дороге, по которой ему предстояло идти. Это была тяжелая, полная тревог и опасностей дорога подпольной борьбы с врагом.

Так, ускоряя шаг, шел по улице села Цебриково учитель географии и директор местной средней школы Григорий Иванович Платонов.

Он пересек село и вышел в степь. Здесь картина заметно менялась. После пыли и духоты воздух в степи был сухим и прозрачным. Грохот и людской гомон становились здесь мягче, умереннее, тише.

Солнце клонилось к горизонту. Его лучи скользили по земле, удлиняя тени. По равнинам и холмам тут и там стояли в солнечном сиянии спелые, нескошенные хлеба. Лишь кое-где темнели копны убранной пшеницы.

Григорий Иванович неожиданно для себе вспомнил почему-то некрасовское:

«…только не сжата полоска одна… Грустную думу наводит она…»

Далеко вокруг, в темной зелени садов, тонули села с белыми, как ромашки, хатами. И над всей этой земной красотой простиралось чистое, синее-синее южное небо.

Хорошо бывает в степи летом в предвечерний час! Солнце из ослепительно-желтого, искристого становится золотисто-багряным. Удушливая жара спадает, и в воздухе растекается благодатная прохлада. Каким-то неуловимым движением воздуха разносятся запахи спелой пшеницы, полевых трав и цветов, пахнет незабудками и с горчинкой дурманящей полынью. Из всех этих запахов степи всегда выделяется именно он, запах полыни. Еще всюду гудят труженицы-пчелы. Устало, перелетая с цветка на цветок, они торопятся набрать последний на сегодня взяток и, обремененные ношей своей, улетают на ночлег. Равномерно и резко кричат коростели. Вдруг у самых ног бросится в свою норку суслик или встрепенется вспугнутый шорохом шагов живой серый комочек – перепел, и не вспорхнет, чтобы перелететь, а как-то смешно ссутулившись перебежит дорогу, часто перебирая тоненькими, как спички, ножками и, спрятавшись в зарослях хлебов, нежно покличет подругу: «Спать пора, спать пора, спать пора!» Весь мир степной становится в этот час каким-то особенным, задумчивым. Мягче чем днем звучат его голоса, нежнее шорохи. Потом все как-то неожиданно смолкнет, притаится, словно к чему-то прислушается степь. И тогда вдруг откуда-то возникнет песня. Широко и плавно разольется над примолкнувшими нивами грудной девичий голос и, не успев вывести до конца начатый запев, потонет в стройном, наполняющем душу хмельной радостью, многоголосье…

Но не той была степь сегодня, в предвечерний час. Иными звуками, иными шорохами полнилась она. Смолкли, притаились, будто перед страшной грозой, пернатые ее обитатели. Казалось, все живое теперь тревожно замерло. Не слышно и волнующей душу стоголосой песни.

Вьется и вьется над дорогами пыль. Гул и грохот заполнили золотые просторы степи до самого неба.

Люди уходили от надвигающейся беды. Уходили на восток, вглубь родной страны. Труженики покидали родные гнезда, кормилицу-землю, на которой родились, за которую бились не раз. Велика была скорбь. Кажется, нет такой меры, которой можно было бы измерить ее, и нет таких слов, чтобы выразить.

Платонов шагал по обочине широкой дороги. По обеим ее сторонам стояли, поникнув тяжелыми колосьями, спелые хлеба.

Среди идущих навстречу людей изредка попадались знакомые. Это были чаще всего из других сел учителя, с которыми Платонову приходилось встречаться. Иные, заметив его, здоровались. Он отвечал на приветствия и шел дальше.

Вдруг взгляд его остановился на старом колхознике. Тот шел в стороне от дороги, по грудь в колосистой пшенице, шел, слегка наклонившись вперед, подставляя лицо под удары встречных колосьев.

– Уходишь, дедусь? – спросил Платонов.

Старик поднял голову и приостановился.

– Приходится, товаришок, чы як вас называть? – поправился он, исподлобья взглянув на собеседника. Но встретив прямой, открытый взгляд Платонова, кивнул головой вслед проезжавшей повозке, на которой сидели рослая светловолосая девушка лет шестнадцати и мальчик – поменьше. – Внучаток нельзя тут оставлять, батько их комиссаром полка там, у наших. Петро Гончарук, может слыхали?

– Слыхал, – ответил Платонов.

– Это сын мой, – с гордостью заявил старик.

– Как же, как же, знаю.

Имя, которое назвал старик, было знакомо Григорию Ивановичу. Петр Гончарук был вторым секретарем райкома в соседнем В.-Михайловском районе.

– Петр Анисимович Гончарук. Очень хорошо знаю.

Платонов заметил, как старик расправил под холщовой рубахой еще крепкие костистые плечи, как горделиво поднял седую голову.

– Хороший у вас сын.

– Да, добрый сын, – улыбнувшись, произнес старый Гончарук.

Но улыбка тут же сошла, и он вздохнул.

– Ну вот, стало быть, и уходим из родных мест.

Учитель взглянул в подернутые печалью стариковские глаза и тихо, задумчиво спросил:

– Тяжело уходить?

– Тяжко, сынку. Хоть и не в чужую сторону идем, а все же… дом… земля родная… Родился на ней, семьдесят лет прожил тут. – Старик на миг задумался, затем сорвал крупный, во всю ладонь, усатый колос пшеницы. – Видите, какой богатый уродился в этом году. И вот… остается тут. – Дед глубоко вздохнул и вдруг неожиданно спросил: – А вы что же, назад идете?

– Так нужно, – ответил Платонов, – ваш сын там, а я здесь… но дело у нас с ним одно.

– Понимаю, – с уважением произнес старик, – желаю вам всего наилучшего.

– Спасибо, и вам также.

Гончарук поклонился и, зажав в руке сорванный колос, пошел догонять повозку.

Платонов стоял и смотрел вслед старому колхознику, а тот шел, по-прежнему наклонившись вперед, подставляя лицо под удары колосьев.

Солнце садилось быстро, прямо на глазах. Вот оно, огромное и красное, уже коснулось краем своим дальней полоски лесопосадки, а еще через минуту погрузилось в его синеву, и только на короткое время задержался над землей большой золотой обод и спрятался. И, теперь уже на том месте, все разрастаясь по горизонту, полыхала багряная полоса заката.

А над дорогами все так же продолжала клубиться пыль, так же стояли неумолкаемый людской гомон, скрип множества повозок, фырканье моторов, мычание коров, овечье блеяние…

Перед оккупацией

Добравшись до села Цибулевки и посетив родителей, передав старикам на хранение свой партбилет и некоторые другие документы, в Цебриково Платонов возвращался ночью. Он шел не главной дорогой, а той, что глуше и малолюднее, – через село Ольгиново.

Он спустился в долину и берегом, густо заросшим молодыми вербами и камышом, направился к тому месту, где через речку Малый Куяльник был проложен бревенчатый мосток, соединяющий село Цебриково с соседним селом Малое Цебриково. Это было самое узенькое место на реке, всего три-четыре метра шириной.

От воды, подернутой белесой пеленой тумана, тянуло сыроватой свежестью. И только теперь Платонов в полной мере ощутил усталость. Лишь здесь, наедине с самим собой, он вспомнил, что все последние три дня совсем не отдыхал и не смыкал глаз. Прошлая ночь и весь сегодняшний день прошли в напряжении там, где он отправлял семью. В довершение ко всему почти двадцать километров, только что пройденные им, давали себя знать. От пота и пыли в теле стоял зуд, от усталости стучало в висках.

Прохлада воды манила к себе, притягивала, как магнит. И Григорию Ивановичу вдруг захотелось выкупаться. Ведь неизвестно, когда еще подвернется такой случай.

Он прошелся немного вдоль берега, где река была поглубже, и, выбрав бережок поудобнее, зачерпнул пригоршню воды и с размаху плеснул себе в лицо. Прохладные струйки потекли по шее, защекотали под гимнастеркой грудь.

– А-а-а-ааа! Хорошо! Уф! – с наслаждением крякнул Платонов, умывая лицо, шею. – Нет, не то, совсем не то…

Он быстро разделся и вошел почти по грудь в воду. Приседая, несколько раз подряд окунулся с головой. Но этого оказалось мало, и он стал приседать, считая до двадцати. Закружилась голова. Пошатываясь, вышел из воды, сразу ощутив огромное облегчение. Тело освободилось от соленой накипи и приятно покалывало, усталость как рукой сняло.

– Какая благодать! – произнес учитель вслух. – Теперь не мешало бы обсохнуть немного, впрочем… так лучше, прохладнее будет, – решил он и стал одеваться.

От мостка вела по селу узкая, извилистая улица. Вся в зарослях деревьев, она сейчас казалась высоким, причудливым коридором. Едва проступали из темноты то горбатые, то провисшие крыши хат и сараев. В селе царила тишина. Только вдалеке, невидимый в ночи, гудел, тарахтел и скрипел шлях. Гул то стихал, то вновь усиливался. И что-то тревожное, щемящее душу было в этом отдаленном слитном гуле.

На западе, словно подпирая темное ночное небо, дрожал гигантский багровый столб. Это от бомбежки немецких самолетов что-то горело на станции Веселый Кут.

Платонов подошел к сельсовету. У крылечка его строго окликнули:

– Кто идет?

– Свой, – тихо отозвался учитель, приглядываясь к часовому.

– Кто свой? – настойчиво повторил часовой.

– Ты, Осарчук? – вместо ответа спросил Платонов.

– Григорий Иванович! – уже мягко сказал Осарчук. – Не узнал вас…

– Все равно, Юра. Часовой должен окликнуть каждого, кто бы ни подходил, в особенности сейчас. Да и пост твой важный.

– Да, Григорий Иванович. Здесь и знамя сельсовета и мелкокалиберки нашего истребительного батальона – одиннадцать штук…

– Вот-вот. Оружие, знамя. Это «святая-святых». Там есть кто?

– Никого. Разошлись недавно.

– А кто был?

– Председатель совета и председатели колхозов. Эх, что тут было!

– Что? Ругались, спорили?

– Ругаться не ругались, а спорили сильно, чуть не до драки.

– О чем?

– Да все насчет скота. Дядько Яков Кульвальчук воевал. Кричал, что колхозный скот не надо отправлять в тыл, а раздать по домам.

– Вон чего захотел… – промолвил учитель. – Ну, ну?

– Говорит, что скот здесь целее будет.

– Вон как, – с усмешкой сказал Платонов.

– Вы сами-то откуда так поздно? – спросил Осарчук.

– Да проводил Зинаиду Ильиничну с Леночкой и бабушку. А в селе как дела?

– Кое-кто уехал сегодня, некоторые собираются в отъезд.

– Карп Данилович не уехал, не знаешь?

– Еще нет. Я видел его сегодня.

– Хорошо. Так ты, Осарчук, пока будешь здесь?

– До смены. Меня сменит Ваня Беспалов аж утром.

– Поста не покидать, хлопцы. Помните, вы все равно что на передовой.

– Понимаю, Григорий Иванович. Все будет в порядке.

– Если кто придет, скажи, чтобы не уходили, пока я не вернусь. Есть важные дела, очень важные. Так и передай.

– Есть!

– Я через два часа буду здесь.

Платонов направился прямо в школу, на свою квартиру, где он жил все годы, работая в Цебриково…

Цебриканская средняя школа была почти в центре села. Ее два небольших кирпичных здания, всегда сверкающие снежной белизной, тонули в зелени сада, зарослях акации и сирени. С улицы, с фасадной стороны, словно охраняя покой школы, строго стояла шеренга высоченных пирамидальных тополей. Эти серебристые великаны были видны отовсюду за несколько километров. В промежутке между двумя школьными корпусами была воздвигнута деревянная арка, на своде которой красовались сплетенные из хвойных веток слова: «Добро пожаловать». Эта гостеприимная надпись возобновлялась ежегодно перед началом школьных занятий. С задней стороны школы находился просторный двор с погребом и сараем, в котором хранились и съестные припасы, и инвентарь, и даже топливо. За этими служебными постройками без какой-либо изгороди простирался большой фруктовый сад – детище школы и гордость ее. Со всех трех внешних сторон вместо забора сад был окружен зарослями малины, черной смородины и крыжовника. Дальше за садом уходила на север ровная степь без балок и холмов. Это были поля трех колхозов Цебриканского сельсовета.

Платонов вошел во двор. Некоторое время он стоял, прислушиваясь. В селе было тихо. В просветах между рядами фруктовых деревьев на северо-западе метались по черному небу багровые вспышки, и до слуха доносился глухой гул орудийного боя.

– Вот она, война, движется сюда!

Учитель тихонько обошел двор, как бы желая удостовериться, что кроме него никого здесь нет, и направился к квартире. Он нашел ключ на крыльце под ковриком, на том месте, где прятали его все домашние, и открыл дверь.

Чем-то тоскливым повеяло на него из темноты опустевшего гнезда. Из предосторожности он тщательно проверил, плотно ли закрыты ставни, и зажег спичку. Огонек пламени задрожал, шатая на стене непомерно огромную уродливую тень.

Чтобы окинуть взглядом всю комнату, Платонов поднял спичку над головой. Тень скользнула вниз по стене, упала под ноги, и сразу стало видно и пустой шкаф в углу с распахнутой настежь дверцей, и маленькую разоренную кроватку дочурки, и разбросанные по полу вещи, и кипы школьных тетрадей на подоконниках.

Спичка обожгла пальцы и погасла. Учитель не хотел зажигать вторую, но вдруг вспомнил, что дочурка Леночка оставила здесь алую ленту, которую вплетала в косичку. Он вспомнил ее неутешный плач, в три ручья слезы, и пообещал, что вернется и непременно найдет.

«Милая моя девочка! Почуяла ли ты своим маленьким сердечком, что батько твой, давая это обещание, обманул тебя. Не знает он сам, когда вернется, если вообще вернется. Но ты не горюй, доченька, я найду твою ленту и сохраню до встречи вот тут», – он приложил руку к сердцу. Затем он опять зажег спичку и, опустившись на колени, принялся искать на полу. Одна спичка догорала, он зажигал следующую и все искал, искал. Под руки попадались разные вещи, не взятые в дорогу. Он брал одну за другой, рассматривал их и удивлялся, почему все эти дорогие и необходимые вещи оказались лишними.

Платонов обшарил весь пол, но лента не попадалась, и он стал искать на подоконниках.

«Это следовало бы сжечь», – подумал он, глядя на груды старых ученических тетрадей, и тут же вспомнил, что нужно разобрать школьную документацию, учебники, физический и химический кабинеты, библиотеку, отобрать все более ценное и подальше запрятать, зарыть, а остальное сжечь, уничтожить.

Он снова принялся искать ленту между тетрадями. Сердце защемило. Ведь все здесь до последних мелочей было родным и милым сердцу учителя. Вот в этих слежавшихся, пожелтелых от времени детских тетрадях была вся его долголетняя работа. По этим страничкам он пристально, с любовью наблюдал, как постепенно неверные кривые палочки и крючочки, выведенные на косых крупных линейках, превращались сначала в буквы, такие неуклюжие и смешные. Потом эти буквы день ото дня становились все увереннее и лучше, из них уже образовывались первые слова «папа», «мама». Позже из слов слагались мысли. Учитель открывал одну тетрадь за другой, и перед ним мысленно представали его ученики: темные, светлые, совсем белоголовые, с косами и косичками, с чубиками и озорными мальчишескими челками, наголо стриженые; кареглазые, сероглазые, с черными, как угольки, и голубыми, как озерца, глазами; и улыбки лукавые, затаенные, хитрые, простодушные… И тяжело было думать, что всех этих детишек теперь лишат радости учиться.

Григорий Иванович подавил вздох.

– Нет, не поднимется рука сжечь, – решительно вымолвил он вслух. – Спрячу, все спрячу.

Зажигая очередную спичку, учитель увидел, что их оставалось только две штуки. Он стал быстро искать ленту и нашел ее на комоде среди пустых коробочек и флаконов. Наконец, последняя спичка догорела, и в комнате стало черным-черно.

Григорий Иванович прилег на прохладный клеенчатый диван и силился сначала ни о чем не думать. Надо немного отдохнуть, успокоиться, ведь впереди много дел. Но вопреки желанию воображение его настойчиво работало, и все, что пришлось увидеть и пережить, вдруг навалилось на него. Замелькало виденное за минувший день: переправа, нескончаемый поток людей, машин, повозок, родная степь и горькая пыль на дорогах, в печальном поклоне спелые колосья пшеницы, старик Гончарук, увозивший внучат от расправы за отца-комиссара, скорбь в глазах людей, уходивших от надвигающейся беды. Затем мысли Платонова перешли к школе. Вот он, учитель, директор ее, проводит здесь последние часы. Не позже чем завтра он должен покинуть село, оставить школу, с которой сроднился душой и сердцем, отдал девять лет вдохновенного труда, школу, в которой воспитал не один десяток юношей и девушек.

Внезапно сквозь маленькую щелочку в ставне полыхнула вспышка, на миг осветив комнату, и оборвала размышления.

Он поднялся с дивана и чуть приоткрыл ставню. «Нельзя терять время. Сейчас же нужно в сельсовет. Первым делом надо выполнить срочное задание райкома партии – помочь колхозникам отправить скот к Лысой горе, а там дальше – на восток. Затем эвакуировать в тыл людей, которым нельзя оставаться в Цебриково. Хотя решение отправить скот вызвало возражение со стороны таких, как Яков Кульвальчук и ему подобные, но он, Платонов, – коммунист, он сумеет настоять на своем. Не Яковы Кульвальчуки решают дело».

Учитель решил все это сделать за остаток ночи, днем он займется разборкой в школе документации, оборудования, имущества. Еще нужно повидать кое-кого из своих учеников. Цебриково Платонов решил покинуть следующей ночью.

Он бережно свернул и спрятал в нагрудный карман гимнастерки ленту дочурки, вложил в барабан нагана два недостающих патрона и вышел. Дверь запер и ключ спрятал в обычном месте.

На дворе стояла предрассветная темнота. Над головой высоко в небе, между поределыми звездами висел ручкой вниз ковш Большой Медведицы. В стороне станции Веселый Кут тускнел и укорачивался гигантский багровый столб пожара. А там, на северо-западе, где шли бои, метались по горизонту багряные сполохи.

«Надо спешить, спешить, – подумал Платонов и энергичным, размашистым шагом направился в сельсовет. – Потом вернусь, чтобы все привести в порядок».

Учитель и ученик

Ранним утром по степи к селу Цебриково во весь опор скакали двое юношей. Их взмыленные лошади, прижав уши и раздувая ноздри, шли голова в голову, и если одна из них чуть отставала, всадник шпорил ее каблуками по потным бокам и она выравнивалась.

Один из юношей, что с карабином за спиной, сидел на рыжей белогривой лошади, был в плащ-палатке, на манер кавказской бурки, ниспадавшей на конский круп. Из-под черной барашковой шапки, лихо сбитой на затылок и держащейся, как говорят, «на честном слове», вилась и падала на лоб буйная светлая прядь волос. Сочный румяный рот с чуть приопущенными уголками губ и бирюзовые глаза придавали лицу юноши нежное, почти девичье выражение. Однако во всей посадке, в манере погонять лошадь проявлялась мужская удаль, в которой нетрудно было угадать стремление походить на Чапаева.

Другой всадник, скакавший на вороной лошади, был в матросском бушлате, полосатом тельнике и надвинутой до бровей фуражке-капитанке. Это был рослый белобрысый парень, сухощавый, крепкого сложения, с длинными жилистыми руками. Его продолговатое, совсем мальчишеское лицо с узкими прищуренными глазами, казалось, совсем не гармонировало с сильным мускулистым телом. Движения его были более медлительны и не так порывисты, как у товарища. Весь он казался угловатым и неуклюжим. Он часто поддергивал за ремешки две висевшие на левом плече мелкокалиберки.

Всадники влетели в село и, обогнув школьный сад, осадили лошадей возле ворот.

На щеках юношей рдел яркий румянец, глаза горели ребяческим азартом.

– Ты, Миша, поезжай домой, – сказал юноша в барашковой шапке своему товарищу, – а я разыщу Григория Ивановича. Надо скорее предупредить его.

– Давай уж вместе, Ваня.

– Нет, нет, обоим маячить по селу не стоит, понимаешь?

– Ну, добрэ, – с неохотой согласился Михаил, видимо привыкший считаться с мнением товарища, и, хлестнув концом повода еще неуспокоившуюся лошадь, взял с места в галоп.

– Будь дома, я заеду к тебе и все расскажу! – крикнул вдогонку оставшийся и рысью въехал в ворота.

Посредине школьного двора он остановился и огляделся кругом. Все ему здесь было знакомо, все до последней жердочки, до камышовой тростинки на крыше погреба, до камушка малого. Необычными казались только безлюдье и тишина.

Юноша подъехал к небольшому флигельку, густо заросшему кустами сирени. Здесь помещалась квартира Платонова. Вот две каменные ступеньки с вытоптанными посредине углублениями, коричневая дверь с медной скобой, отполированной прикосновениями множества рук, черная восьмерка замочной скважины. Все это было хорошо знакомо.

Но вот взгляд юноши упал на большой висячий замок, не замеченный сразу. Стало грустно. Будто замок запирал от него все, что связывало его с этим домом.

Юноша приблизился к окну. Полуоткрытая ставня оставляла небольшую полоску. Заслонив ладонями свет солнца, он приник лицом к прохладному оконному стеклу. И когда глаза привыкли к темноте, увидел бóльшую часть комнаты. В квартире было пусто.

– Значит, уехали… что же делать теперь?

С тревогой в душе отъехал он от окна и снова оглядел двор. Открытый сарай зиял пустотой. Кругом тишина, от которой тоненько, как от комариного роя, звенело в ушах. И только пчелы в саду, кружившиеся над ульями, да аромат спелых яблок и груш живо напоминали родную школу.

«Григория Ивановича нет, – снова подумал юноша. – Оно, конечно, хорошо, что учитель вовремя уехал и опасность ему не угрожает. Но с другой стороны – что делать дальше? А ведь сейчас, как никогда, было необходимо его присутствие, нужен его верный разумный совет. Уж Григорий Иванович нашел бы выход, посоветовал бы, что теперь остается делать и как поступить далее им, его ученикам-комсомольцам, застигнутым врагами на селе. А может, еще не успел? Поехать по селу, может кто видел его… Объездить правления колхозов, заехать в сельсовет…»

Подобрав поводья, юноша двинулся через двор к садовой калитке.

– Никитин! – негромко окликнул его знакомый голос.

Юноша обернулся. В полуоткрытом окне школьной библиотеки стоял учитель.

– Григорий Иванович! – радостно воскликнул юноша.

– Ваня, тише, – приложив палец к губам, предупредил Платонов.

– А я решил, что вы уехали.

– Пока еще нет. Надо управиться…

– Нет, нет, – перебил его Никитин, – вам нельзя здесь.

– Ты почему здесь? Что-то случилось?

– Григорий Иванович…

– Не называй громко. Отведи лошадь в сарай и заходи сюда, только через окно. Дверь закрыта.

Ваня отвел лошадь и прыгнул через окно в библиотеку. Книжные шкафы были раскрыты, на столе, на окнах и просто на полу разложены географические карты, учебники, две высокие стопки книг в красных коленкоровых переплетах – сочинения Ленина.

– Григорий Иванович, вам нужно уходить, – горячо произнес Ваня.

Платонов вопросительно взглянул на ученика.

– Мы видели чужих солдат в степи.