Все жизни в свитке бытия

– Сироту взяла, дочерью будет. Родня моя, седьмая вода на киселе. От заражения крови померла, мамка её. Царство небесное! А отца – тю-тю! Эх, женская доля, мужика нет, а побаловаться хочется, вот и пришлось аборт делать. Баба одна, видно ржавый крючок ей засунула… Быстрой скороговоркой проговорив всё это, она подмигнула моей матери:

– По детям я не большой специалист, в случае чего, Надежда, может что посоветуешь?

Раньше, Маруся, выпивши со своими братьями чекушку, орала благим матом во дворе: "Уроды! Вам бы в задницу заряд!" – и грозила своим маленьким кулачком. А теперь после той же бутылочки, побузив тихонько, позволяла Зоечке отвести себя на кровать, где вскоре успокаивалась. Зоечку определили в наш класс, и мы сидели рядом. Но дружба не ладилась. Она была воображалой.

Однажды на уроке пения учительница сказала Зоечке, что она будет запевалой в школьном хоре. И на концерте в честь 7 ноября мы увидели её во всей красе. В белом фартуке с торчащими кружевами и с пышными бантами в тощих косицах, выпятив живот и неестественно выгнувшись, она заводила песню:

Мне хорошо, колосья раздвигая,

Сюда ходить осеннею порой.

Стеной стоит пшеница золотая

По сторонам дороги полевой.

Хор ей вторил. Чистые, светлые голоса звали в идеальный мир, где одна красота. Мы слушали и душа улетала. В песне "У дороги чибис" Зоечка и вовсе соревновалась с птицами. Все её хвалили, учителя, волнуясь, делились впечатлениями:

– Какой голос! И никто не учил… от природы… Прелесть!

Мне стало понятно, что одарённый человек наделён большой властью воздействовать на людей. Вот бы посмотреть, кем будет Зоечка в сорок лет! ПЕВИЦЕЙ! Кем же ещё! И немыслимо нарядная Зоечка в моих фантазиях порхала с одной сцены на другую.

Завидуя ей, я воображала себя дирижёром. Чаще всего это происходило, когда я возвращалась из школы домой, на пустой дороге. Моей "волшебной палочке", (отломанной от встречного забора), подчинялся огромный оркестр, где Зоечка играла на маленькой дудочке в затемнённой глубине сцены. Звучали овации, зажигался свет, я – повелительница оркестра, взлетала и кружилась над клумбой человеческих лиц, расцветая от аплодисментов.

Ни голод, нередко докучавший в те дни, ни холодные ветреные погоды, ни непролазная грязь, налипшая на жуткие боты, нисколько не мешали испытывать переживания славы. Возбуждённая, с красными щеками и энергией, способной опрокинуть дом, капельмейстер распахивала скрипучую дверь.

… А пока Зоечка устанавливала себе цену: стала важничать, у неё появились манеры. Видно тренировалась дома на Марусе, чей насмешливый голос разносился по переулку:

– Ну, и чё выхухоливаисся чисто облезьяна! – нарочно коверкала она слова и слышно было, как всё её существо протестует.

– Звинить пжалста! – издевалась Маруся, чтоб я не слыхала этого… И прибавляла нецензурное слово.

***

Нас принимали в пионеры. Все принесли красные пионерские галстуки – треугольные косынки из красной ткани – и волновались. Пионервожатая после хоровой клятвы быть верными ленинцами, стала их повязывать. Но не успела она сделать пионерами и двух девочек в шеренге, как вошла старшая пионервожатая. Она остановила церемонию и спросила, кто Лидия Вольвач. Полыхнув щеками, я подняла руку.

– Дети! – высоким, строгим, напряжённым голосом она уже сообщила, что случилось нечто невиданное.

Сердце моё билось так часто, что я слышала только этот ритм, голос звучал издалека.

– Вот эта девочка хотела стать пионеркой с крестиком на шее!

В паузе все уставились на меня, будто видели в первый раз, хотя знали как облупленную, свои же, уличные, и крестик мой видели.

– Зоя Прусова, её подруга, на перемене сообщила нам, что Вольвач носит крестик!

– Да! – звонко подтвердила Зоечка.

– Так вот, мы не примем Лидию в пионеры, она двуличная и позорит звание пионера. Сними, Вольвач, крестик! Перед нами сними! – скомандовала старшая пионервожатая.

– Не буду! Мне бабушка его надела! – выкрикнула я так громко, что вожатая картинно попятилась. Все весело засмеялись. Вожатая, взяв Зоечку за руку, и развернув к шеренге, коварным льстивым голосом попросила:

– Зоя Прусова, сними с Вольвач крестик.

Тут я ринулась вслепую, сшибая уже шагнувшую ко мне Зоечку и вожатую, к двери, в коридор, на улицу. Домой я пришла не скоро, без портфеля и не знала, как мне жить дальше.

Вернувшаяся с работы мать вяло посоветовала:

– Не бери в голову, проживешь без пионеров.

Вошёл улыбающийся отец с неизменной горсткой слипшихся карамелек и осёкся, увидев наши лица.

– Не надели Лидке галстук. Что делать будем? Все в пионерах, а мы "не в ногу" – ёрничала мать.

– А у меня тоже подарочек! – с вызовом выкрикнув, она выдернула из сумки бумаги и бросила их на стол. Это моя зарплата за месяц. Вся до копеечки. Даже на подтирку не годится – жёсткая.

Она схватила несколько облигаций и с силой сжала в кулаке бесполезные знаки надувательства и обмана и стала колотить по столу.

– Отец, что они с нами делают?

Он обнял её и повел к кровати.

– Мы не рабы, рабы не мы! – горько повторяла она строчку из прописи.

– Чем детей кормить будем, отец?

И тут она, наконец, разрыдалась, обняв живот, в котором уже давно проживал наш новый член семьи, и захрипела: приступ астмы – это проявление невысказанного, душил мою маму. Она посерела, глаза искали защиты…

Пока отчим нашарил в её сумке пачку "Астматола", да скрутил самокрутку, прошла, кажется, вечность. Мы уже вдохнули вместе с мамой спасительный дым с белладонной и обрадовались, что в очередной раз пронесло, как за дверью послышалась возня, а после, в открытую рывком дверь, Маруся за ухо втащила слегка упирающуюся Зоечку.

– Посмотрите на гниду, ишь чё отчебучила! Ты поняла, что сотворила, сучёнок? Тётка твоя в лагерях вшей кормила за то, что на командира донос не подписала, как все, а ты… – её рука с отвращением дернула красное ухо Зоечки.

– Неужто забуду, что я – человек – за похлёбку, партбилет или, прости Господи, за кусок красной тряпки на шею! – выкрикнув это, она прикрыла рот рукой, испугалась.

Отец хриплым голосом негромко предостерег:

– Ты забыла, что у стен есть уши?

Но Марусю понесло:

– Я своё отсидела, да хоть ума набралась, а тебе, видать, не хватило четыре года вонь крематориев нюхать – бздишь всё!

Зоечка под эту перепалку завыла жалостно и пыталась освободить крепко зажатое ухо.

– Я бы тоже бы сказала про крестик, если б Зойка носила! – неожиданно для себя выкрикнула я.

Повернувшись как в медленном сне, Маруся, не привыкшая верить словам, вцепилась в меня взглядом, словно хотела просмотреть насквозь, узнать, да так ли это? Изумление её длилось недолго, нахлынувшее гневное чувство победило. Выпустив Зоечкино ухо, она вцепилась в моё, и с криком:

– Ишь чё с детями делают уроды-воспитатели! – принялась меня тузить об стенку.

Отец схватил Марусю в охапку и приговаривая:

– Охолони, охолони чуток, потом разберемся, – усадил рядом с порозовевшей матерью.

Спасаясь от Марусиной расправы, я сбежала в огород и, плюхнулась на крышку погреба, пытаясь капустными листами остудить пылающие щеки и навести порядок в жизни. Я крутила перед собой происшедшее и не могла понять, как устроена Зоечка. Тут появилась она сама, всё ещё шмыгая носом и закрывая ладошкой пострадавшее ухо.

– Подвинься, пжалста, – попросила она не своим «артистичным» голосом и уселась, прижавшись ко мне. Мы заговорщически расхохотались.

***

На другой день было пятое марта.

Утро. Трещал через отверстия чугунной дверки разгоревшийся уголь. Мать толклась у печки со своей неизменной задачей – накормить семью. Оставалось надеяться на чудо – варить кашу из топора. Отец, предложил сварганить полевой супчик. И в дело пошла оставшаяся в мешочке горстка пшена, проросшая, сморщенная картошка и кусочек заветренного сала. После набега на чулан он вернулся с добычей: в коробке из-под макарон оставалось немного серой муки.

Знавший худшие времена в концентрационных лагерях, где вечером, после работы в каменоломне, он получал хвост турнепса или свёклы, наш отец не унывал. Насвистывая весёлую мелодию и забавляясь с детьми, смеша маму шуточками, он заразил и нас своим настроением. Все галдели и бесились. Чёрная, никогда не молчащая тарелка репродуктора, добавляла к нашему гвалту хрипение, в котором едва угадывался "Танец маленьких лебедей".

И вдруг она замолкла, а потом диктор, прерываясь, сообщил, что умер вождь и отец Сталин. Булькало наше варево, плюясь на чугунные кружки, а мать и отец стояли как истуканы.

– Вот, значит, что – проговорил отец, примериваясь к событию.

– Как мы теперь жить будем? – растерянно отозвалась мать.

– Ты вот что, Надежда, ты об этом не думай. Детишек корми. «Диты, – произнёс он оживленно, – они и при царе, и при Сталине исты должны».

Его рассуждение прервала Маруся, переступившая порог с двумя чекушками в руке.

– Ну, дождались! Нет больше идолища – змея Горыныча поганого! Не верится… Может брехня? – она с опаской посмотрела на чёрную воронку, откуда через вой и треск пробивался голос Левитана.

– Да вот же, который раз повторяют – окочурился Вождь народов! А может свои убрали… – В сильном возбуждении, Маруся слишком близко подошла к печке и, схватившись за горячий край, обозначив боль ругательством "пралик!", объявила:

– Давно я замыслила выпить за всех, кто не дожил до этого дня, – она принялась отколупывать сургуч со своих чекушек. Чтобы всех-то вспомянуть –это ж море водки надо!

Отец подошёл к Марусе вплотную и стал говорить ей почти в ухо:

– Ты, конечно, в большой переделке побывала – война – не женское дело, да и Колыма – не тульский пряник. Да только и тебе ума тебе это не прибавило. Что ты горло дерёшь? У меня семья, дети – ты хочешь их погубить? – Змей Горыныч, говоришь? А помнишь, что у него вместо одной срубленной головы три вырастало? А ну, смекни, сколько таких змеев наплодилось! И все власти хотят! Да чтобы мы на них горбатились. Не успеешь чихнуть – новый сталин будет байки рассказывать, про то, как он ночами не спит – о нас с тобой думает. ОНИ ЗДЕСЬ НАДОЛГО…

Он силился не заплакать: шмыгал носом и шумно дышал, потом проговорил примирительно:

– Ты, Маруся, не обижайся, у меня тоже нутро воет обо всех загубленных красными драконами. Нынче их время – время зла. Давай твои чекушки, не пропадать же добру.

***

Встреча с Зоечкой состоялась через много лет, как я хотела в детстве.

Навещая родителей в очередной раз, я спросила, хватает ли им денег, которые мы с мужем посылаем.

– Нам и своих хватает, ваши-то мы на книжку складываем. Хата – на курьих ногах уж и лёгкие морозы не выдерживает, а нынче зимы пошли лютые, всё больше под сорок, мы решили на однокомнатную с удобствами накопить. Вот денежки и сгодятся.

– Вроде отцу как участнику войны полагается квартира от государства, вы же были на очереди.

– Да какая там очередь, – устало и безнадежно махнула рукой мать, – там чьи-то другие интересы учитывают под видом ветеранов. Отец недавно вернулся из горисполкома расстроенный. Дали ему там от ворот поворот. Всем этим делом заправляет твоя одноклассница-певунья Зоя Андреевна Прусова. Спроси-ка его, как она с ним обошлась.

– А так, – включился в разговор отец, – она мне по слогам объяснила, что "звинить пжалста", но интересы государства сейчас важнее частных интересов. Надо предпочтительно вкладывать в экономику. Придётся подождать, Иван Исаич, и потом, честно говоря, вы вели не такую уж правильную жизнь, – разъяснила мне всё это, и с папочкой из кабинета – шмыг. И остался я, старый дурак, с разинутым ртом. Умру – не пойду больше.

Оказалось, что у нас с Зоечкой была единственная точка пересечения – приём в пионеры. Случившееся развело нас, и мы не замечали друг друга. Учёба в педучилище, а потом в университете, нечастые и недолгие гостевания не включали праздный интерес к Зоечкиному бытию. Знала, конечно, что умерла Маруся …

Настроив себя на доброе, немного помаявшись с непослушной причёской – мне почему-то хотелось выглядеть хорошо, не без волнения, отправилась в центр города.

Он, конечно, изменился, разросся, и теперь по пыльным ухабистым улицам ходил автобус. Безликие дома, похожие на склады, образовали уже целые кварталы с голыми, кочкастыми пространствами посередине.

Постоянно утекающие куда-то из государственных закромов деньги истощили и людей и окружающую среду так, что было видно – брать больше нечего…

К счастью, сквер, посаженный руками школьников, облагораживал скопище серого бетона буйной зеленью.

На Зоечкином кабинете табличка "Зам. пред. Горисполкома по учёту и распределению жил. площади". На вопрос, как доложить я почему-то назвалась подругой и сказала своё школьное имя.

Зоечка стояла у окна, и после рукопожатия кивнула на сквер:

– Любуюсь на дело рук наших. Зелёная зона – лёгкие города.

– А ты по какому вопросу, – вежливо-настороженно спросила она.

Что осталось от прежней Зоечки – вот что меня интересовало, пока я, не стесняясь, её разглядывала. Тот же выпяченный животик, всё тесненькое, серенькое, аккуратно отглаженное или немнущееся?

– Да ни по какому, – ответила я развязнее, чем требовала обстановка, – на тебя посмотреть. Ты поёшь?

– А что на меня смотреть? Живу обычной жизнью советского служащего, – она обвела взглядом кабинет. – Большая ответственность, какое тут пение. Ты пришла попросить, чтобы Ивану Исаичу дали квартиру? – она непритворно глубоко вздохнула.

– Можешь не отвечать, сюда не заходят с другими вопросами. Так вот… Ивану Исаичу, безусловно, положена квартира, но надо считаться с реалиями: квартир строят мало, претендентов много. Я, знаешь ли, так долго шла к своей должности, пока ты там училась, разъезжала, меняла мужей…, – она была хорошо осведомлена о моей жизни, – У меня нет мужа, нет семьи. Вся моя жизнь в этом, – она обвела рукой пространство кабинета. – Мне надо приспосабливаться, угождать, – сказала она отрывисто и хлопнула ладошкой по столу…

– Понимаешь, не могу я выдать квартиру твоему Ивану Исаичу, за ним придёт Иван Ильич, я их не рожаю, эти квартиры. У меня голова пухнет решать кроссворды начальства: и этому дай, и этому изыщи. Знала бы ты как это тяжело! Изыскиваю и получаю… свой хлеб с маслом. Ты, я думаю, тоже его имеешь, но идешь другим путём, правильным, как ты считаешь – испытываешь трудности, борешься…

А результат один: ни ты, ни я не можем считать его честно заработанным. Тут действует другая сила, она путает все карты, только я её чувствую и подчиняюсь, а ты ищешь врагов.

Мне, как и в детстве, захотелось пожалеть Зоечку, объединившись с ней и было даже начало движения, но она предупредила мой порыв, быстро шагнув с вытянутой ладошкой навстречу и проговорив:

– Чуть не забыла, у меня совещание.

Мои соседи. Павловна.

"Со врёмен Адама нас губит лишнее знание.

И вообще, всякое лишнее…"

Екатерина Щетинина

Сон был тревожный, в нём продолжался ремонт квартиры, недавно прерванный из-за перерасхода денежных средств. Хозяйка боялась налёта риелтора и готовилась остановить его красотой нового платья. Оказавшись в магазине с пакетами, она чувствовала себя крайне неловко. Ей нечем было заплатить. Она уже решила оставить их где-нибудь в углу, чтобы освободиться от мук совести. Она – это была я, наблюдавшая себя со стороны.

Солнечный луч, пробившийся сквозь шторы, оставил на моей щеке тёплый иероглиф. Затопившее ощущение счастья умножилось просверком вспоминания, что день воскресный. Страдающая от хронического недосыпа, я благодарно зарылась вглубь тёплого кокона. И провалилась в блаженство.

Телефонный звонок голосом соседки Антонины Павловны, все её звали Павловна, просил навестить. Ещё за гранью слов, в последнем сладком объятии, еле шевеля губами, я соглашалась м…м…м аххха…

И уже на этом берегу, проснувшись, обрадовалась, что мне есть чем поделиться. Настроение влекло к добрым делам. "Буду как солнце", – решила я и быстро собралась.

Бессонная ночь преобразила лицо Павловны: под глазами залегли тени, взгляд еле пробивался сквозь мутную пелену, живые краски на щеках съела серость. Растерянно и суетливо она рылась в разбросанных по комнате вещах, пока не нашла очки. К ней вернулась обычная собранность и непререкаемый тон.

– Прости, что помешала выспаться, у меня давление всю ночь высокое, до 180 доходило. Опасаюсь криза. Полчаса назад выпила конкор. Измерь ты, пожалуйста. Это девчатки вчера меня укатали. Обидели очень. Сто сорок, говоришь. Как ты считаешь, можно поговорить? Если буду держать всё в себе, опять поднимется. Завари нам чайку с пустырником.

Проследив за моим взглядом, блуждающим по разбросанным вещам, невесело отозвалась:

– Как будто цыганский табор сбежал в спешке, да?

Всегда вылизанная до последней щелочки, минималистически убранная квартира, была узнаваема только по застывшим вдоль стен чопорным книжным шкафам. Со стекла на стекло беспечно прыгали солнечные зайчики. Всё остальное пространство занимали покупки.

На диване разлеглись платья, юбки, кофты с бирками, поверх эфирные принадлежности дамского туалета, разноцветные подушки, приютившие лаковые лодочки на шпильках, детские яркие комбинезончики и маечки с устрашающе раздутыми героями мультсериалов, продранные джинсы, сумки, длинные разноцветные шарфы, распростёртые, готовые взлететь. И много чего другого.

– Ты же знаешь мой чулок скорой помощи? За два года набежало как раз на мебель для детской со шведской стенкой. Вчера я вручила сумму Надежде и Настьке и самолично отправила их за покупкой. Они взяли с собой и Алёнку. Вернулись не скоро, весёлые, возбуждённые, обвешанные с ног до головы пакетами, даже таксиста нагрузили. – Не огорчайся, мама, мебель мы купим позже в кредит. Для тебя тоже есть сюрприз!

– Выходит и тебя не забыли. И что же это?

– Новомодные уги, вроде валенок, удобные для больных ног. На кредит, унизительный и опасный, я просто не соглашусь. Значит ребёнок так и будет спать в общей постели. Доброта меня подвела.

– Это как же, Павловна?

– А то ты не знаешь, что Павловна – и жилетка, и служба спасения домашних животных и замиритель семейный.

Знать-то знала, но хотелось отвлечь соседку от обиды на собственных домашних тиранов.

– Хитрованы давно знают мой отходчивый нрав и пользуются. Вот и сейчас ждут, когда я их завтракать позову, как ни в чём не бывало. А я как раз сегодня решила, наконец, показать характер.

Для нас с Павловной уже много лет нет запретных тем. Мы говорим обо всём, что для нас важно. В свои семьдесят пять Александра Павловна уверенно ведёт свой семейный паровоз в неизвестное, пыхтя, пуская пар и посвистывая, стараясь не сойти с рельсов. Она выкладывается каждодневно на пределе своих сил. А как же иначе: ей доверяют самые дорогие, родные люди.

В подъезде Александра Павловна служит связной – она знает, кто где и когда будет. С трудом спускаясь с третьего этажа на скамейку под рябину "подышать", она узнаёт до- и послеобеденные новости. Павловне доверяют ключи и деньги, детей подкидывают, когда срочное что приключается, собак и кошек, и рыбок на время отпуска оставляют как близкому человеку.

Конечно, она тоскует по работе, где тридцать лет преподавания на кафедре экологии закалили её волю и воспитали ответственность. Попробуйте ежедневно противостоять вызовам сотен молодых людей, наполненных желанием "сразить" преподавателя, удивить хотя бы. Но, похоже, этот опыт не пригодился в семье.

– Когда я прошляпила? – задаёт она мучающий как зубная боль вопрос. – И пробегает по основным вехам прожитой жизни, изредка наводя фокус на особо важное событие. – Причин вещизма великое множество, – продолжает Павловна разговор, разглядывая выуженный из груды вещей кружевной бюстгальтер.

– Наша семья неблагополучная прежде всего потому, что состоит только из женщин. Здесь и моя вина, и общество так устроено, что мужчин меньше чем женщин. Тебе, доктору, небось ежедневно приходится убеждаться сколько среди них деградирующих. Мне, как экологу, это тоже давно известно. Только три года я смогла вытерпеть своего муженька. И то ради дочери, чтобы её сознание запомнило своего папу. Публичная профессия судьи не стала преградой алкоголизму.

Надежда унаследовала моё невезенье: её моряк-красавец, обаятельный балагур был тоже слаб по этой части. Рыбак с БМРТ (большой морозильный рыболовный траулер) он по полгода находился в море. В тяжёлые, несправедливые времена рыбакам не всегда отдавали зарплату…

Надежда защищала кандидатскую и свою способность приносить семье пользу. Поступила на курсы кройки и шитья. Погрузилась в шитьё как в игру. Вскоре и своих обшивала и на хлеб зарабатывала. Мало того, лежащий на диване муженёк, уговаривал Надюшку тратиться на пиво. Потихоньку и её приохотил. К тому времени как Настя, дочка их, в школу пошла, они оба уже были пивными алкоголиками.

Однажды он ушёл в очередной рейс и не вернулся. Теперь брошенная в житейском море без компаньона, Надюшка определила себя страдалицей и каждый день заканчивала банкой с пивом, гранатой, по-нашему.

Александра Павловна замолчала и стала растирать виски, сильная боль мешала ей говорить. Аппарат показал повышение давления, я уложила её в постель и попросила успокоиться и подремать. Мы давно больше чем соседи, больше, чем доктор и пациент. И с любого места я могу продолжить её жизнеописание.

Павловна, проморгавшая погружение дочери в пивную зависимость, схватилась за голову. Было отчего. Втайне она гордилась своими защитницами природы. И с работы ушла с лёгкой душой, передав кафедру Надежде, кандидату наук и отличному преподавателю. А уж как нежилось её самолюбие, когда и внучка Настя выбрала профессию эколога даже вспомнить приятно.

Конечно не всё складывалось гладко: вот и Настькину жизнь после школы крепко заштормило. Пропавший папаша-моряк оставил незабываемую память – свою женскую копию- способную очаровывать миловидностью, живым умом и природной грацией. С этим богатством Настя успела влюбиться, выйти замуж за одноклассника.

Последовавшая беременность проявила досадное разногласие молодых супругов. Настя поспешила вернуть на радость богатым и озабоченным родителям "классово несовместимого наследника капиталов". Ожидание младенчика и роды прошли в тёплых объятиях любящей семьи.

Оставаясь прилежной студенткой, Настя порадовала нас недавно красивым выступлением на танцевальном конкурсе и признанием о новой любви. Я непроизвольно вздрогнула, когда Павловна хорошо поставленным голосом, продолжила свой безжалостный анализ:

– Только сейчас поняла: преподаватель я была средненький, хотя и бессменно кафедрой руководила, большую часть своей жизни, времени и энергии тратила на семью. Случайно подсмотренная сценка в самом начале материнства до сего дня стимулирует меня: маленькая Надежда, играла во дворе, когда семья представителей власти, живших в нашем доме, отправилась на прогулку. Они были разодеты в пух и прах, особенно дочка. Надюшка как зачарованная проводила их взглядом, грустная и притихшая вернулась домой и весь вечер рисовала принцесс в кринолинах.

С той поры мне стало понятно: зависть, пустая болтовня и вещизм могут запросто подчинить моё чадо. Единственный способ избежать – привить другие ценности. Чтобы не дать системе оболванить моих девчаток, я, голубушка ты моя, тридцать лет как эквилибрист придумывала всё новые и новые трюки, чтобы развить в них любознательность, заронить желание узнать новое, научиться необычному. Видишь, груду альбомов на столе, всю ночь рассматривала. Где мы только не побывали.

Путешествовали, правда, без особого комфорта, в плацкартных, а то и общих вагонах, с добрыми людьми на попутках, но зато воочию увидели, страну, где живем. Вот Алтай. На озеро Манжерок нас занесло. Чилимов, такие водные орехи, рассматриваем. Здесь Молдавия. Целый сезон яблоки собирали. Заработали деньжат и повидла наварили на всю зиму. Вот уже с подросшей Настькой ездили на Брянщину – поклониться могиле матери, погибшему во время войны отцу.

На велосипедах проехали по лесным тропам в маленькую деревеньку к дальним родственникам, пасечникам. Составили родовое дерево, пофотографировали, кого нашли, коллаж сделали, оставили на память. А вот Башкирия, однажды там лето провели. Чему только не научились: за скотиной ухаживать, корову доить, заготовки делать, хлеб печь. Но главное – на лошадях верхом ездить.

Долго боялись – ну а потом, веришь, уезжать не хотелось, так привязались.

Вот интересное фото – тут вся наша женская семья за столом. "У лампы" мы называли вечерние чтения вслух. Шкаф за твоей спиной набит книжками, перелистанными вот за этим столом. На уши вставать приходилось, чтобы внушить им разницу между "патамушта шта эта выбирают все хорошие девачки" и необходимостью научиться новому, посмотреть, попробовать только потому, что нестерпимо интересно, хочется узнать, усвоить, понять.