Полная версия
Журнал «Юность» №07/2022
Журнал «Юность» № 07/2022
Выходит с июня 1955 г
© С. Красаускас. 1962 г.
Поэзия
Ирина Крупина
Родилась в 2001 году в Харькове. До поступления в МГУ имени М. В. Ломоносова жила в Феодосии. Социолог. Учится в Высшей школе современных социальных наук. Студентка Дмитрия Воденникова. Пишет стихи и прозу.
Мои бедные, бедные женщины
Специальный приз журнала «Юность» премии «Лицей имени А. Пушкина»
* * * ты приходишь раздетымплачешь и говоришьвот я весь какой естьвесь каким ты меня создаля весь тебея признаю это дай мне немножко временипобыть с моей рассыпающейся мамойя сделаю все что долженсжалься над тем кто живет здесь вместо меняи кто умрет в отличие от меня и он отвечает говорю я ты же знаешь что это запрещенный ходты же все знаешьвернись к маминой постелии успокойсяникаких желаний не существуетесли мы чего-то хотим значитмы предвидим и я возвращаюсь к маминой постелипостель заправлена белым пледоммама танцует на белом пледепод музыку отчимана линолеуме лежит марсикна подоконнике стоит денежное деревос лампы свисает елочная игрушка а я стою и приплясываю как будто быничегосовершенно ничегопосле — не было. * * * [твое фарфоровое личико] я рисую тебя и мне становится страшнопотому что ты до сих пор естьты есть в каждом тюбике краскив каждом волоске кистия иду менять водув раковине остаются разводыэто ты, и ты не смываешься Все эти годы мне хотелось рассказать тебе, как далеко я ушла. Сколькоя прочитала книг и сколько умных мужчин приглашали меня на свидания.Я до сих пор не знаю, за что тебя можно зацепить. я очищаю бананты смотришь на менянедорисованная и может бытья никогда тебя не дорисую За эти годы у меня были женщины, у меня были мужчины, у меня были деньги. ты говорила мама никогда не вылечитсяи я никогда не вылечусьили мне придется стать сверхчеловеком А я не помню даже нашу последнюю встречу. Я помню, как я пришла к тебена прием, а тебя не было. И я шла по набережной, я плакала и старалась идтимедленнее. Мне хотелось выкрасть тебя из этого мира, хотя твой мир, вашмир, никогда не был мне доступен. я ничего не выбиралая не выбирала даже тебямне всегда хотелось просто внимания(всего лишь: внимания) И все эти годы я о тебе даже не вспоминала. Я не помнила, как ты выглядела,я помнила только твои короткие пальцы. И если бы не эта фотография (новаяклиника, знакомство с главврачом), я бы жила и дальше.ты сидишь передо мнойи как тогда в мои самые счастливые пятнадцать летя хочу обнять твои ногинадеясь что ты наконец отправишь меня к себенадеясь что хотя бы один разты проведешь свой обход и спросишь менякак я сегодня чувствую себя(всего лишь: как я себя чувствую)
я глажу твои темно-серые волосымне не хватило на них белой краския смотрю в твои пока еще пустые очкия вижу твои розовые руки но даже сейчас(а сейчас я бы точно не обнимала твои ноги)рука с обручальным кольцомлежит на компьютерной мышкея смотрю на нее и не верю: мне можноделать это сколько угодно (и делать – что угодно)я замечаю что стучат мои зубыи я [у меня взрослая счастливая жизнь]начинаю визжать.
И чтобы по-настоящему стать создателем, ты должен признать, что твоей мамы, которую ты искал всю свою жизнь, никогда не существовало. У создателя не может быть мамы. Мне жаль, но он не создан для того, чтобы иметь маму.
* * * я кошечкамяу мяу мяуда дая чудовище мамая тебя сожру потому что я тебя ненавижу эти приступы начались когда мама переехала к намдо этого были приступы другого свойствамне было больно и я заходиласьплакала конечно вслух а потом не могла остановитьсязадыхалась кашляла и продолжала плакатья не могла просто начать дышать сначала мне помогала валерьянкакогда она заканчивалась бабушка давала свой корвалоли обливала лицо холодной водой потом мне мало что помогалодаже кровь перестала останавливатьсябабушке было очень страшно а я не верила что это отражение в зеркале это я я вообще никогда не чувствовала себя как может быть я не смогу написать хороший текст но мне никогда не давалипросто высказаться без хорошего текстатак было со школыхочешь поговорить вот пожалуйстаконкурс сочинений на темуя даже на экзамене выбрала вместо аудирования сочинениемне все говорили что это сложнее что нельзя наверное тогда и появились эти кошачьи приступыперед поступлением я подходила к маме и говорилачто у меня к ней серьезный разговоря хотела поговорить про мою будущую жизнь мне всегда казалось что я сама их контролируюпросто играюськогда мяукаю рычу ору кусаю себяно потом я начала замечать что мне очень сложно успокаиватьсяи после того как я перестаю мяукать я начинаю сильно плакать когда после мяуканья и рычания я плачуя думаю что ко мне относятся как к человекуа я не человекя дрожащий сосудпульсирующая венкалистик с росойдаже не кошка когда я начинала трястись с огромной частотой (то есть очень быстро)сначала она говорила что я сумасшедшаяпотом она просила перестатьпотом она отворачиваласьпотом она начинала на меня смотреть очень испуганными глазамиее испуганные глаза как сумасшедшиенечеловеческие и я понимала что она начинает бояться что я действительно ненормальнаяи старалась успокаиватьсяк тому же я уставала трястись как-то когда приступ только начинался я сказала мамечто она глупая потому что не восхищается тем что я у нее человек(еще и здоровый)а могла бы родиться наполовину кошкойи спросила: а что бы ты тогда делала кошку я бы выбросила или отрезалаа тебя оставила когда я сижу со своим человеком и он начинает выяснять отношенияя думаю ха ха ты глупый человекя тебя обманула потому что я просто исследователь у меня включенноенаблюдение эксперимент а ты всерьез раздражаешься мне же все равно так же случается когда кто-то говорит плохо о детях или подросткахя думаю говорите глупые говорите а я же этот самый ребенок и подростоки вы меня любите не знаю сколько же мне нужно говоритьчтобы я смогла все рассказать и высказать(а это разные вещи)иногда мне кажется что после смертиесли вдруг есть богя подлечу к нему и перед объявлением приговора начну рассказыватьчто со мной происходило все это времяи даже бог не сможет меня слушатьничего со мной сделать не сможетотправит меня обратнов какую-нибудь новую жизнь обычно люди с хронической невыговоренностью не живутс людьми которые готовы их слушатьпотому что нет людей которые готовы слушать бесконечноесть люди которые готовы выслушать и эти люди с хронической невыговоренностью остаются такими,и я не знаю, что с ними случается после.может быть, они становятся кошечками. * * * кто многих любил у того внутри голубая воронкакто со многими спал у того внутри черная дырка у меня внутри ничегодавным-давно уже ничеготолько маленький еле заметный кружок как ожог от случайной сигаретыпоставленный в детстве чужим прохожими никем не замеченныйпотому что плакать было стыдно если бы нужно было определитьподвести так называемый итогчто же все-таки в этом кружкекто же осталсячто же из всего по-настоящему заделоя бы даже не смогла все вспомнитьперечислить именамоменты дрожания и абсолютного счастьяхотя может быть его никогда и не было бабушка говорила что мое сердце такое же как мой кулачокя часто рассматривала егоиногда разговаривала с ниммне казалось что любую нашу внутренность можно изобразить на пальцахдаже мой кружок я соединю большой палец с остальнымиспрячу некрасивые ногтисделаю себе бинокльприеду к тебеи буду на тебя смотретьмою учительницу русского языка и литературы(сколько лет прошло, боже) ты будешь думать что у меня внутри два кружкаи вся жизнь только начинаетсятак всегда думали люди с которыми я былано кружок у меня одини жизнь уже вряд ли только начинается
* * * [душу, счастливую жизнь, любовь – все что угодно можно отдатьза стихотворение после перерыва] на каждый мой концерт бабушки приходилис цветами и конфетамисадились в первый ряд так хлопали что казалось только они так хлопаютто ли звонкий то ли глухой стук сухих ладонейполных сил бабушки кричали браво бравоа мне каждый раз было стыдно у вали были усы(и мне тоже из-за этого было стыдно) руки бабушек не становились слабееони исправно каждый раз покупали цветы и конфетыпосле концерта водили меня в бистро «центральное»мы заказывали пиццу «студенческую» и молочные коктейлиофициантка дарила мне шарик валя говорила а когда-нибудь ты станешь студенткойдожить бы до этого будешь потом вспоминать наскак мы сидели здесь и я даже не знаю говорили ли мы о чем-то кроме этоготелефонов не было книг я не читала как-то на день святого николаяваля не пришла на концерту нее случился кризя была не расстроена а шокированапотому что в этот раз никто мной не восхищался(нина была менее эмоциональной)но потом были другие концертыи она еще долго жила мне всегда казалось что я не люблю их(никого)что я очень привязана к тому что они мной восхищаются(меня любят) но теперь я вспоминаюкак бесконечно много было этих концертовэтих походов в кафешариков всех возможных на свете цветоводной и той же пиццыи мне начинает казатьсячто нет ни восхищения ни любвиесть оторванность вернее разорванностьи это единственное что вообще есть * * * я открыла новую книжку «дизайн детства»и она пахла бабушкиным потом я бы скупила все книжкииздательства «новое литературное обозрение» * * * вот мы вернулись с похорон дедушкия думала как бы позвонить тем женщинамкоторые предлагали нам помощьпопросить ихпригласить меня в гости мама по-прежнему плакалабабушка сидела с крестнойдень заканчивался светлана павловна тоже умерлапотом умерла светлана александровнаих похоронили в пяти могилахдруг от друга прошло какое-то времяи я до сих пор не могу понятьпочему ее смерть меня так глубоко ранитпочему я начинаю плакатьи плачу долго когда-то я написала ее сынупредложила ему помощьможет быть разузнать о вузахили показать москвуили еще что-нибудьв конце концов я могла бынакормить его в хорошем месте он написал что тронутно в москву не собираетсяа потом я узналаон встречается с очень хорошей девочкойделает фотографии читает книгиего жизнь продолжается с какого-то момента мне начало казатьсячто все эти люди перед своей смертьюприходят ко мнезабирают меня к себе в гостидолго слушают меня плачут вместе со мноймы засыпаем а потом что-то случаетсяи умирает татьяна алексеевна все закончилось, мама,и нам все еще нужна помощь.
* * * человек который падает на землюне разбиваетсяземля вдруг становится сырой земля сохраняет отпечаток его страданияи страдание становится менееконцентрированным В семнадцатом веке ностальгия считалась болезнью, потом, ближек двадцатому веку, веку революций и ускорения времени, о ностальгии сталиговорить как о коллективной неизлечимой болезни. Это тоска по дому,которого ни у кого из нас не было. Пока мы тоскуем, мы останавливаем времяи таким образом сопротивляемся своей конечности. иногда я чувствую себя бракованнойиногда я вдруг понимаючто даже нереализованный потенциалне так страшенкак приступы ностальгиикоторые неконтролируемо активируюткакие-то мозговые центрыи вполне себе счастливый человекначинает думать что после например детстваего жизнь абсолютно бессмысленнаона есть обман тот промежуток между смертью социальнойи биологическойкогда ты уже умерно тебя зачем-то держат на аппаратахчтобы отложить похороныокончательное прощание Но если бы это касалось моих родных, я бы до последнего шанса держала ихна всех возможных аппаратах. детская дурная привычка ждатьчто больной ребенок не произносившийни слова за несколько лет своей жизнивдруг назовет тебя по имениа мертвый после долгого твоего взглядаоткроет глаза и встанет литература нужначтобы сохранить дом каждого человекаего родинуиначе ностальгия нас всех убьетмы будем выбрасываться из окони падать друг на другаи эти горки из страдающих тел/людейстанут современной понятной намвавилонской башней на протяжениивсего существования человечествамы всевсего лишь хотимвернуться в свой домв свою занебесную областьк своему господу богу (больше всего на свете я боюсьотключения сознания) Иногда у меня бывают периоды большой слабости, и я возвращаюсь к людям,которые остались еще здесь, не умерли, никуда не переехали. Это моишкольные учителя, певчие из церковного хора, учительница воскреснойшколы. Когда я возвращаюсь, я чувствую себя невидимкой. Меня перестаютзамечать – так и должно быть, но человеку нельзя об этом узнавать. а на самом деленаверняка жетам мы никогда не встретимсяи наши расставания здесьэто последние и единственные встречипосле которых не будет ничего И с собой я больше не встречусь, и с учительницей воскресной школы я большене встречусь, и с моей мамой мы больше никогда не встретимся. я никогда тебя не называла мамочкойможет быть только в самом начале но мамочка помнишья приходила к тебе ночью в слезахбудила тебяи спрашивала не умрешь ли ты мы никому об этом не говорилино это продолжалось долгодаже когда я училась в университете ты мне говорила что не умрешьне оставишь меня однуя заставляла тебя поклястьсяи ты клялась когда ты засыпала, я все равно плакала,потому что ты умрешь, мамочка,и мы с тобой большеникогда не встретимся. * * * «ненавижу когда пытаются быть ближе ко мне»в этом вся Крупина отвечаетпыхтит такая эмоциональная никто не знает какая Крупинаона не пыхтит потому что в основном ей все равно детство кончилось и чтобы оставить егоединственным островком любвии нескончаемой горечиприходится ненавидеть всех кто там не был если бы я не любила своих бабушекя бы убивала людей и не чувствовала ничегоможет быть только жалость к себе в детстве я обожала представлятькак запираю их всех в одном из кабинетовзаряжаю ружьеони трясутся потому что теперь их жизнь
зависит от меняи начиная с самых незаметныхя постепенно приближаюсь к нимКсюше, Полине, Гале, а потом к Марго я говорю «в детстве»но на самом деле с тех пор ничего не изменилосьиногда я разрешаю себе представитькак нахожу ихМарго – в ростовском баре или салоне красотыКсюшу – в Питере, в спортзале жениха, но я бы не находила ееГалю – в Киеве, но Галя хорошаяПолину я бы не стала убивать, а продолжила делать то, что уже делала с ней и вот я нахожу Марго (Марго)у нее другая фамилия: не потому что она вышла замужа потому что ее тринадцать леткогда все были зайцевыми егоровыми майскимине закончились я нахожу ее и не чувствую ничего кромеразочарованияраньше я хотела чтобы у меня появиласьнастоящая мама которая бы обняла меня и забрала к себетеперь я иду за понравившейся женщинойначинаю дрожать и чувствую напряжение в верхней части лицафотографирую ее не чтобы найтичтобы дома нарисовать(я рисую чтобы не находить) а если она оборачивается я начинаю злитьсяпотому что мне от нее не нужно ничегокроме ухода когда на обычного человека нападает маньякчеловек не пытается понять егоон пытается спастись и убегает я хочу чтобы меня просто оставили в покоевсего лишь: чтобы не пытались быть ближе.
Яна Яжмина
Родилась в 1995 году. По образованию менеджер социально-культурной деятельности. По образу жизни – вожатый, репетитор, экс-учитель в школе, экс-воспитатель в детском саду, 52 смены в детском лагере. Полгода сотрудник строительного магазина, консультант в отделе сантехники. Стипендиат Министерства культуры, победитель премии молодых деятелей современного искусства «Таврида» (2020), эксперт фестиваля «Таврида-Арт» (2021), резидент арт-кластера «Таврида».
(Прим.: «ё» не проставлены специально)
ТАНЕЦ Рабочий быт. Домашний быт.Меня, как будто бы, знобит.Как будто стар, как будто седВ двадцать лет. Дышал, дышал, не моложал.Я рук людских немало жал.Рвал на себе немало жил,Но мало жил. Я как дитя, пустой сосуд.Я сны как молоко сосу.В них есть и крепость, и река,Нет языка. Весь день к подушке «Не присло…».Четверг, нечетное число.И завтра снова к девятиИдти.Проза
Леонид Ильичев
Литератор. Публиковался в коллективном сборнике «Ковчег» (2019) и литературных журналах.
По маршруту восьмерки
Открытие мираМне три года и три дня, и это первое воспоминание хранится в моей памяти до сих пор. Мы живем с родителями, братом и домработницей на Моховой, в коммунальной квартире. Слева дом писателя Гончарова, с его тремя романами на «О», справа – композитора Даргомыжского, с оперой «Русалка», сзади – Фонтанка и Летний сад – привычная картина мира.
Мы с няней идем вперед, к Цирку, к улице Белинского, мимо ТЮЗа – бывшего Тенишевского училища (привет Мандельштаму и Набокову). Идем рядом, но когда у заброшенной церкви я вижу толпу, няня хватает меня за руку. Высоко на доме напротив, через улицу, большая черная тарелка радио вещает тяжелым голосом диктора. Оглядываюсь вокруг и вижу: многие женщины плачут, а немногие мужчины – без шапок. Шапку я снимать не хочу, но думаю: «Надо заплакать на всякий случай», – и плачу. Происходит это, как я позже определяю, 6 марта 1953 года. Умер Сталин.
Похоже, я уже знаю, от кого зависит наша жизнь, потому что второе воспоминание такое: лето, старший на девять лет брат стоит возле газетного щита, я – рядом. Щит большой, на нем должны уместиться восемь полос газеты «Правда». Брат смотрит на фотографию человека в пенсне, это Берия, большой вождь. Третье воспоминание: мне уже ближе к четырем, зима, холодно, снова щит с газетами, брат читает и говорит: «Берия расстрелян как английский шпион», а я вспоминаю прежнюю фотографию, лицо в пенсне, и удивляюсь: почему шпион. Я знаю про Англию, там живет бабушкина сестра.
Потом – провал в воспоминаниях, после пяти я помню, как мне кажется, все. Ну, если не все, то многое, и многое же понимаю. Не понимаю только тех взрослых, которые сюсюкают со мной и разговаривают, как с маленьким, но я делаю вид, что мне это безразлично.
Картина мира проявляется, как переводная картинка. Со смерти тирана начинается моя осмысленная жизнь. Мне повезло, это случилось в моем бессознательном детстве. Наше поколение все же не знало такого всепожирающего страха, как те, кто помнил его живым.
Раскинулось море широко…Мне шесть с половиной лет, и родители надумали отдать меня в музыкальную школу.
Петь я давно учусь у домработницы Шуры. Помню, как она ставит на дощатый пол нашей коммунальной кухни скамеечку – это для меня, а сама садится на табуретку, в ногах у нее помойное ведро, рядом на полу – эмалированная миска. Шура берет в одну руку картофелину, в другую – нож, начинает чистить и поет:
Каким ты был, таким ты и остался,Орел степной, казак лихой!Я слушаю и зачарованно смотрю, как вьется под ее ножом непрерывная спираль кожуры, чтобы потом упасть в ведро. Очищенную картофелину она бросает в миску. Потом мы вместе варим суп.
Шура живет с нами и спит на раскладушке возле камина, который занимает целый угол комнаты. Скоро она выйдет замуж за моряка по фамилии Цыганов и уйдет от нас. Шура родом из вологодской деревни, неграмотная, поэтому письма на адрес китобойной флотилии «Слава» пишет мой старший брат. Он же читает письма Шуре от Цыганова. Мы впятером плюс виртуальный китобой живем в одной комнате.
На каминной полке стоит радио, оно работает весь день и часто «исполняет песни советских композиторов». А еще у нас пластинки. Иногда, когда старший брат приходит из школы и в настроении, мне удается уговорить его завести патефон. Брат меняет иголку звукоснимателя, крутит ручку патефона и ставит «Раскинулось море широко». Поет Леонид Утесов. Эту песню я знаю наизусть и часто гастролирую с ней по большой прихожей и длинному коридору, а иногда даю сольные концерты на кухне перед соседками, моими невольными слушательницами. Одна из них, Анна Архиповна, всегда хвалит меня, сравнивая, как я понимаю, с птичкой:
– Хорошо поешь, где-то сядешь…
Еще в моем репертуаре:
Летят перелетные птицы в осенней дали голубой,Летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой.Родители решают отдать меня в музыкальную школу, особенно хочет этого мама: она умеет играть «Музыкальный момент» Шуберта и играет его везде, где встретит пианино. Папу она посылает записать меня на прослушивание.
На приемный экзамен мы идем все втроем. Это недалеко: надо пройти по Пестеля, в сторону большой церкви. Потом дойти до Литейного, где гастроном, вход с угла – там прямо напротив входа мороженое и соки из стеклянных конусов, а стаканы переворачивают и моют фонтанчиком. А вообще там продают все: от хлеба до вина и папирос.
Литейный мы переходим и идем к церкви, но не доходим, а огибаем большой дом. (Церковь со временем окажется Преображенским собором, большой дом – домом Мурузи, где раньше жили Блок, Гиппиус и Мережковский, а тогда – шестнадцатилетний Иосиф Бродский.) Проходим позади этого дома весь квартал и еще один.
В вестибюле полумрак, толпа детей и взрослых. Долго ждем, наконец меня выкликают, собирают пятерку детей и куда-то ведут. Поднимаемся по лестнице, плутаем по коридорам, снова идем по лестнице и оказываемся возле класса. Вызывают по одному.
Когда доходит очередь до меня, я подхожу к черному роялю и, как велят, встаю спиной к учительнице, что сидит за клавиатурой, и лицом к двум другим. Она нажимает клавишу и велит мне найти ту, на которую она нажимала, – из трех соседних, белых. Первая – не та, я слышу, вторая – не та, третья – та. Потом простукиваю ритм, который мне ладонями выстукивает учительница, и на предложение спеть что-нибудь громко затягиваю:
Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали,Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли.Это грустная песня. Кончается все печально, кочегар от непосильной работы умирает после вахты прямо на палубе:
А волны бегут от винта за кормой, и след их вдали пропадает.Мне дают допеть до конца и спрашивают:
– А что ты еще знаешь?
Я называю.
– У, какой серьезный артист, – говорит единственный мужчина-преподаватель. – Можешь идти, молодец.
Через неделю мы с папой находим меня в списке к зачислению. Нужно прийти осенью с документами.
Осенью происходит скандал: по документам выясняется, что мне нет семи лет, и меня выгоняют. На маму кричат:
– Вы нас обманули! Вы отняли место у другого ребенка!
Сказать, что я тогда расстроился, было бы неверно, но избежать обучения музыке не удалось: за Нарвской заставой открывалось новое учебное заведение, и меня взяли туда. Ну, конечно же, на скрипку. Ехать удобно: восьмерка троллейбус идет прямо до места.
И только когда сейчас говорят об Иосифе Бродском, я, бывает, представляю, как меня взяли в ту музыкальную школу, и я каждый день хожу мимо его парадного, под его балконом. Мы встречаемся по дороге или в гастрономе напротив: я, шестилетний, зашел туда купить эскимо, а он, шестнадцатилетний, – за папиросами для матери. Или я, десятилетний, – выпить газировки с сиропом, а он, двадцатилетний, – купить бутылку вина. Он, конечно, никогда меня не замечает, зато я смотрю на рыжего парня и, хотя не догадываюсь, кем он станет, но запоминаю, чтобы вспомнить через тридцать лет и помнить всю оставшуюся жизнь.
Мы переезжаемМне двенадцать лет. Наша семья живет в тридцатиметровой, с камином, двумя окнами и высокими потолками комнате. Коммунальная квартира не очень большая, всего четыре семьи, многие живут хуже. Мой друг Вовка Жуков вообще живет в подвале, прямо под нами.
Я помню, как меня радовало, что все так замечательно устроено: школа в соседнем доме, до Цирка на Фонтанке рукой подать, рядом Летний сад, до музыкальной школы за Нарвской заставой меня возит восьмерка.
