Пятьсот дней на Фрайкопе

Самое важное – не показывать, что что-то идёт не так. Бьется посуда? Рин этого не видит, рвутся простыни – и этого тоже. Он расплескивает краску по полу, чертит пальцем на стенах – Рин делает вид, что и это в порядке вещей, ведь он не понимает, что приличные люди так себя не ведут.

Джироламо сидел в коляске, скрючившись, словно когда-то ему со всей силы дали под дых, а его позвоночник запомнил форму вопросительного знака и не имеет больше никакого желания восклицать.

Дрожащей рукой он держал тарелку и угрожающе мычал – сейчас она полетит на пол, наделает шуму, распадётся на опасные осколки, добавив работы Рин, но она сделает вид, что это в порядке вещей, пациентов не наказывают, за ними ухаживают. А Джироламо еще и терпят и стараются утихомирить.

– Твои конфеты с предсказаниями… мятные… – Рин с отчаянием смотрела на пациента, держа в руках коробку конфет. – Будешь?

Тарелка в его руке миролюбиво опустилась на колени. Рин подошла к столу, не задев ногой ни одного осколка.

– Я поставлю ее сюда, буду доставать по одной, и ты выберешь.

Этому фокусу она научилась за недели долгих мучений. Сколько истерик пришлось пережить для того, чтобы до неё дошло, как именно нужно давать ему эти конфеты. Зато теперь Рин ощущала себя, по меньшей мере, высококвалифицированным врачом по работе с выжженными магами.

Нужно было распаковать коробку, медленно. Достать конфету в обертке, открыть и зачитать вслух предсказание. Если Джироламо стучал кулаком по поручню коляски, конфета заворачивалась обратно. Если же он долго и пристально смотрел в никуда, Рин ее отдавала.

– Сегодня вас ждёт хороший день, – зачитала Рин.

Тарелка угрожающе поднялась в воздух – видимо, это новый способ поиздеваться над ней.

– Значит, не подходит, – Рин терпеливо завернула конфету в фантик и распаковала следующую. – Не заглядывайте в туман, сегодня он к вам не расположен.

Тарелка нетерпеливо закачалась в руке Джироламо.

– Слушайте и слушайтесь.

Джироламо примирительно опустил тарелку на колено. Рин протянула ему конфету.

Сработало! А предсказание прямо про него!

– Слушаться тебе нужно, Джироламо, – только и успела произнести Рин, прежде чем тарелка разбилась вдребезги, как и взаимопонимание с больным.

Никакой она не врач!

И она в этом не виновата!

Виновата!

Через полчаса уговоров, через десяток завернутых обратно конфет Джироламо все же удалось выкатить во внутренний двор дома.

– Здравствуйте, Рин!

Родственники больных! Вот, кто ещё знает ее имя!

Среда и четверги – дни для посещений, с полудня и до обеда, в течение двух часов жизнь Оллибол и Рин встаёт на приятную паузу.

Так было, когда Лью работал с ними. А сейчас пауза доступна только Оллибол, ведь это на ней висят «все остальные», и по средам и четвергам их навещают родственники, а у Рин «один лишь Джироламо», и к нему никогда и никто не приходит.

– Доброго дня, госпожа Соль!

Сегодня у Мэли день рождения, и ее мама рядом. Что может быть лучше… А завтра, в день рождения Рин… Глупо было уезжать, разумно будет вернуться.

На голову Джироламо приземлилась ворона, приняв его причёску за гнездо, но он даже не шелохнулся, будто это было законное воронье место. Лишь когда ее глаза блеснули неестественно-оранжевым, Рин поняла, что это ойгоне.

Это было вторым плюсом в графе положительного на Фрайкопе и первым скелетом в шкафу Рин.

Накрыть пледом ноги Джироламо, забрать плед обратно и снова накрыть ему ноги.

У всех есть свои скелеты в шкафу. У Рин не было ни одного до того, как она перебралась на Фрайкоп. А за одиннадцать месяцев жизни здесь обзавелась аж тремя!

Скелеты в шкафу – тайны прошлого, но у Рин было безукоризненное идеальное прошлое, в котором не то что скелета, даже шкафа не было.

Тайны были лишь в настоящем, и тайны эти были такого масштаба, что вполне себе заслужили зваться скелетами.

Это случилось в субботу, когда Оллибол убежала в центр, а Лью был занят всеми остальными…

Уже тогда пошёл перекос в опеке Рин над Джироламо. Он нарочно (хотя.. разве может он что-то делать нарочно?) вел себя идеально в течение двух дней, усыпив бдительность Лью, и Рин отпустили гулять с Джироламо одну.

Истерика началась в тот момент, когда Рин повернула коляску к выходу из дома во внутренний двор. Рин так и крутила ее до тех пор, пока Джироламо не успокоился, а успокоился он лишь тогда, когда посмотрел в сторону выхода на улицу.

Оллибол всегда говорила: «Нельзя ему во всем потакать! Кто знает, что там, внутри его головы!» Но так может говорить лишь выпускник медицинского и практикант, который не так уж много времени проводит с буйным выжженным. Рин, конечно, не осуждала Оллибол, но, откровенно говоря, Оллибол была не права.

Рин хотелось, чтобы Джироламо был спокоен, чтобы вокруг все снова стало тихо и мирно, и в то субботнее утро она позволила себе нарушить правило дома милости.

Приличные люди правил не нарушают, но они и не работали в доме милости в качестве сиделки.

Стоило Джироламо оказаться за пределами территории дома, он стал мычать, указывая Рин дорогу. Мычал истерично и громко, будто Рин его резала, когда коляска катилась не туда, и тихо, когда Рин выбирала верное направление. Так они дошли до обрыва фрагмента. Там все и началось, в шестидесяти шагах налево от дома милости и еще двадцати пяти вниз по склону.

Джироламо затих, а ведь только это и нужно был Рин, чтобы почувствовать себя дееспособной в этом доме. Она разгладила несуществующую складку на его пледе и встала рядом. Охранять и ждать.

Тогда она впервые увидела улыбку Джироламо с милыми скобками ямочек на щеках, ту, о которой говорили Оллибол и Лью. Рин, конечно, такой не удостаивалась (причины ей были неизвестны), и она ни в коем случае не винила ни в чем Джироламо и ни капли не завидовала коллегам, но все же… было немного обидно, самую малость. Ведь это Рин проводила с ним больше всего времени, а не они, и уж можно было бы хоть раз ей улыбнуться. На счету Оллибол было пять таких улыбок, на счету Лью – восемь, а у Рин – ноль. Вот что такое повседневная несправедливость.

Джироламо улыбнулся туману. И теперь у Рин и с туманом был счет, один – ноль, не в ее пользу.

Еще миг назад он сидел безучастный и притихший, а сейчас тяжело задышал и заерзал в кресле. А туман заискрился, будто сотни огненных шприцов кололи кокон извне. Тут и там поочередно вспыхивали оранжевые точки, Рин вцепилась в коляску Джироламо, но тот враждебно замычал.

– Надо уходить, – прошептала Рин.

Но одна из точек вспыхнула в туманном небе и упала прямо в раскрытую ладонь Джироламо. А за ней другая – на нос, и еще десяток совсем маленьких обсыпали его ресницы огненной пылью.

Рин читала про ойгоне. И если на Кальсао маги заводили себе в качестве талисманов птиц, то на Фрайкопе были существа, способные запоминать живые и неживые формы и воплощаться в них. И этот ойгоне определенно знал Джироламо, а возможно, раньше был его талисманом.

Огоньки заплясали на безвольно лежащих руках больного, окутали шею искристым шарфом, зароились в гнезде волос и уже через шестьдесят бесконечно нервных ударов сердца очертили огненным контуром и силуэт Джироламо и коляску. Контур вспыхнул красным, перетек в яично-желтый и вернул себе прежний огненно-рыжий цвет – так ойгоне проверил состояние бывшего хозяина.

Когда существо растворилось в тумане, Рин покатила коляску к дому милости, и все было тихо и спокойно: Джироламо не мычал и не указывал Рин, что ей делать. Вот только на сердце от этого легче не сделалось, потому что вместо того, чтобы указывать, он тихо плакал.

Но, как и все приличные люди, Рин сделала вид, что не заметила этого.

Глава 4. Ловушки для снов, улыбки и драка.

Ворона-ойгоне каркнула и закрыла глаза, сделала вид, что спит. Джироламо цокнул языком, ворона открыла глаза и каркнула в ответ.

Так они общались, а Рин только наблюдала.

Ойгоне был плюсом, потому что он был тайным лекарством для Джироламо, о котором знала только Рин.

Она, конечно, не стала рассказывать Оллибол и Лью о том, что подвергла и себя, и пациента опасности, в угоду неукротимому желанию успокоить его. Выходит, что пресловутый второй плюс в списке стал ее скелетом в шкафу.

Время прогулки заканчивалось, и за эти два часа ни одного происшествия. Просто идеальная среда, если не считать встречи со сгустком. Но разве можно думать о своих проблемах, когда живешь, словно на пороховой бочке, а ведь жизнь в доме милости похожа именно на это. Если ты, конечно, не пациент, а сиделка.

Рин подумает о сгустке вечером, после того, как они с Оллибол совершат очередное преступление. Второй скелет в шкафу.

Сидеть с безмолвными, утратившими былое величие пациентами невозможно, так ни разу и не заинтересовавшись их прошлой жизнью.

«Приличные люди не лезут в чужие воспоминания, Оллибол! Это возмутительно!» – так сказала Рин, в первый раз застукав Оллибол за вышивкой из сновидений Мэли.

На что Оллибол искренне удивилась и ответила что-то вроде: «А ты знаешь, что убираешь горшок за бывшей разведчицей? Ничего ты не знаешь о тех, с кем живешь под одной крышей. Равнодушие, Рин, вот то, чего должны опасаться приличные люди!»

Оллибол развесила ловушки для снов над кроватями всех пациентов без исключения. Каждое утро она собирала воспоминания, застрявшие в ловушках, и плела из них вразумительную картинку, собирая по ниточкам ее целостность. Зачастую это были отрывки прошлого, которые чудом сохранялись в умах выжженных.

«Ты только посмотри в ее глаза, Рин!» – говорила Оллибол и отдавала вышивку с воспоминаниями Мэли. И глаза Мэли вспыхивали жизнью, а потом снова гасли до следующей вышивки.

И пусть это было противозаконно и не совсем этично (даже совсем не этично, откровенно говоря), Рин вечерами сидела напротив Оллибол, пока та вшивала голубые, сиреневые, белые нити воспоминаний в полотно. Рин, конечно, хотела бы ей помочь, но она не имела таланта к магической вышивке, только к обычной, а обычные никому не приносили пользу.

Пока человек спал, ловушка считывала и высасывала из сновидений информацию; те, что расставляла Оллибол, например, были направлены на поиск воспоминаний воспаленного мозга больных.

За одиннадцать месяцев совместной работы в доме милости Рин с Оллибол смогли узнать немного о прошлых жизнях пациентов. И это помогало в трудные минуты. Когда Мэли мочилась в штаны чуть ли не каждое утро, Рин, стирая простыни, помнила, кем Мэли была раньше… Когда Дьюк разбил на кухне всю посуду в поисках невидимого жука, Рин и Оллибол не проронили ни слова, собирая осколки в течение последующих трех часов, потому что до дома милости Дьюк исследовал теневую сторону источника.

Когда понимаешь, кому именно помогаешь, каждое действие становится осмысленней, каждая реакция мягче, каждая темная мысль чуть светлее. А темные мысли появляются в тяжелые минуты у всех волонтеров, ведь люди неидеальны, даже приличные.

Ворона каркнула последний раз, расправила крылья и вместо того, чтобы взлететь, распалась на тысячи огненных крошек. Джироламо цокнул языком.

А вот его ловушка всегда пустовала, будто один лишь туман тек в его мыслях, смотрел его глазами, которые никогда не попадали в глаза Рин.

Кем был Джироламо… Этот вопрос сжигал Оллибол. Каждый вечер она обновляла ловушку, приговаривая, что уж эта новая будет непременно сильнее предыдущей. Смириться с тем, что от человека осталась пустота и физическое тело, не так просто, особенно когда на твоем счету пять улыбок ямочками.

«Ну, должно же быть хоть что-то! Неужели он – пустота? Ведь у каждого что-то есть, хоть крупица!» – страдала Оллибол, проверяя очередную ловушку.

Рин бы и хотела ее утешить, но не могла: у нее был в шкафу скелет в виде ойгоне. Рин знала, что Джироламо – никакая не пустота, ведь это он вынудил ее выйти к обрыву, туда, где его нашел ойгоне, и у Джироламо были воспоминания, очевидно. А еще у него был скверный характер, а разве пустота обладает качествами скверными или нет?

Нетерпеливое мычание вырвало Рин из тумана мыслей, Джироламо требовал отвезти его в дом. Холодало.

– Я беру на себя его, – от Оллибол пахло настойкой успокоительного и мятными конфетами, – ты уберешься на кухне?

Рин выдохнула тихо, так, чтобы выдох не выдал ее удрученного состояния. Разве можно найти в этом калейдоскопе бесконечных обязанностей время для того, чтобы рассказать Оллибол о сгустке?

Вытереть все поверхности. Поднять с пола надкушенный ломтик сыра. Первое время Рин злилась на отношение Джироламо к еде, но потом привыкла и лишь молча убирала яблоки с одним лишь укусом, недоеденный сыр или луковицу. То ли он передумывал есть и бросал, то ли ему не нравился вкус, но каждый раз он надеялся на перемены.

До вечера у нее есть время на то, чтобы убраться не только на кухне, но и в комнатах больных, подготовить вечерние дозы лекарств, приготовить ужин, вывесить белье сушиться, написать письмо маме.

Рин созванивалась с мамой каждую неделю, но связь между фрагментами была дорогостоящим удовольствием, поэтому Рин писала еще и письма. Именно в них она рассказывала все то, на что не хватало пятнадцати минут телефонного разговора. Но о сгустке она бы ни за что не упомянула: незачем нервировать маму.

Рин не успела написать даже приветствия, когда послышался истошный вопль Оллибол, грохот перевернувшейся коляски, визг больных – на третьем этаже драка. Очередная.

Все же, когда Лью был здесь, все было гораздо проще.

Надеть колпачок на ручку, снять колпачок, надеть колпачок. Выключить свет в комнате, включить и снова выключить.

К визгу и улюлюканью больных присоединилось злое мычание, Оллибол снова выкрикнула имя Рин.

Закрыть дверь и снова открыть, закрыть и открыть, закрыть.

Да, Рин могла бы побежать, бросив все на свете, но если она не проверит ручку, свет и дверь, она не переживет намечающийся вечер среды. И не вступит в новый год жизни. Она просто сорвется, не выдержит, разревется прямо на глазах у пациентов, упадет лицом в пол и будет колотить руками и ногами в истошных воплях, желая только одного – сдаться, бросить волонтерскую программу и с позором вернуться домой.

Просто приличные люди не сдаются.

Рин открыла и закрыла дверь в пятый раз и, удостоверившись, что комната действительно заперта, бросилась разнимать бывшую разведчицу и того, кого Оллибол опрометчиво назвала пустотой.

Глава 5. День рождения, предсказания и виноград.

Уж кто-кто, а Рин не была создана для драк. Приличные люди решают возникшее недопонимание цивилизованно – словами.

«Мамочка, сегодня была очередная драка. Все закончилось благополучно, ты только не переживай, мы с Оллибол навели порядок».

И все-таки дом милости был единственным местом в мире, где Рин замечали, где ее жизнь имела смысл и где, что уж там говорить, она чувствовала себя почти избранной. Будучи маленькой девочкой, Рин загадала желание – работать в окружении магов. Сбылось.

«Все в порядке, но мне выбили зуб. Я пошла в лавку доктора Ибса и ждала в течение двух часов, пока он с помощью заклинаний вырастит точно такой же, как мой, но искусственный. А потом еще полчаса он его внедрял в десну. Смотрю в зеркало и разницы не вижу. Так что все действительно хорошо».

Каждую ночь перед днем рождения дверь во сне открывалась чуть шире, позволяя тьме поглотить часть комнаты Рин, в которой она неподвижно стояла… ни шагу вперед…

«Ты всегда говорила мне, что дверь в сновидения мне пригодится. Что мир снов – отдельное искусство магии. Может, это правда так… Я люблю тебя. Спасибо, что подарила мне жизнь. Завтра мы будем говорить по телефону, а письмо уже будет лететь к тебе».

На Кальсао девчонки любили собирать туман в бутылки и смотреть, какие узоры окажутся внутри. Трактовал каждый по-своему, старались, конечно, предсказывать только хорошее. Но Мау поступила очень неприлично: предсказала Рин, что та потеряет способность принимать искру к двадцати годам. А потом все хором засмеялись, потому что Рин и так этого не умела.

Мама успокаивала ее тогда полночи. Насобирала сама туман в бутылку и увидела другое: «А знаешь, что вижу я, Рин? Свой двадцатый день рождения ты встретишь с лучшим другом!»

На Кальсао у Рин не было друзей. На Фрайкопе появилась Оллибол. Значит, мама была права. Но и Мау тоже.

Выключить будильник, заправить кровать, почистить зубы и умыться, разгладить покрывало, надеть форму, уложить волосы, положить расческу на стол, взять расческу со стола, положить расческу на стол, разгладить покрывало, надеть мамин перстень, прочитать молитву, поцеловать перстень, посмотреть в окно – туман… Снова разгладить покрывало.

Мама была права. Но и Мау тоже.

Включить свет, выключить, снова включить. Поставить четыре чайника, заняв все конфорки. Вручить белую буханку в механические руки хлеборезки, достать пакетики с кашей, проверить, включены ли все четыре конфорки, вернуться к пакетикам, посмотреть в окно – туман.

Зазвонил телефон. Мама не звонит так рано: она знает, что в это время Рин готовит завтрак.

– Алло?

– Дом милости на восточном краю?

– Да-да.

Со второго этажа послышался крик Оллибол: «Мэли обмочилась, Рин! Помоги здесь!»

– Вас вызывают в департамент социальной помощи. Сегодня в пять часов вечера.

И гудки.

Еще мгновение, полное пустоты и тишины, трубка была прижата к уху.

– Туманова мать! Иди же сюда!

Рин подошла к плите, выключила конфорки, включила и снова выключила. И побежала на второй этаж. «Хорошо, что хлеборезка отключается сама» – мелькнуло где-то между пятой и шестой ступенями.

– Оллибол! Звонили из департамента! Вызывают срочно… Они, наверное, узнали о ловушках, о том, что мы плетем воспоминания…

Оллибол застыла с мокрыми штанами Мэли в руках.

– Не может быть… Глупости это все.

– Только что звонили. Я пойду, они проверят меня и увидят, что я не обладаю магическими способностями.

– Глупости это, Рин. Если бы знали, приехали бы сюда с проверкой. Я пойду, а ты посидишь с ними.

– Одна со всеми и Джироламо?

– Да ты справишься. Помоги лучше с Мэли.

Завтрак, прогулка, обед и оставшиеся часы до отъезда Оллибол были полны тишины, какая бывает только перед грозой. Никогда еще Рин не оставалась одна со всеми.

– Не переживай, Рин. Сегодня все ведут себя так хорошо. И Джироламо затих, – Оллибол повязала красный шелковый шарф на шею, накрасила губы, поправила прическу перед зеркалом, словно не понимала, что затишье Джироламо не значило ровным счетом ничего. – А я вернусь с бутылочкой вина, после отбоя отметим твой день рождения.

– Я не пью.

– Хватит быть такой скучной, это невыносимо!

– Пожалуйста, возвращайся поскорее.

– Да все будет хорошо! Ты справишься. А если и нет… – Оллибол задумалась.

– А если нет…

– Если кто-нибудь угробится за время моего отсутствия, это халатность департамента! У нас нехватка рабочих рук! Ни директора! Ни третьего помощника! Мы тут как козы в тумане! И они умудряются вызывать одну из нас к себе. Все, Рин. Будь смелой. И вот что, в чайную смесь я добавила успокоительного. Знала, что ты будешь против, поэтому все сделала сама. Они будут сегодня ангелочками.

Оллибол хотела уже переступить порог, но спохватилась.

– И с днем рождения! Дождись вечера.

Дверь хлопнула, возвестив о начале намечавшегося спектакля. Но Рин все еще надеялась на тихий вечер.

Чтобы содержать дом, в котором живет пятнадцать человек, в идеальном порядке, каждый день нужно быть очень терпеливым.

Постелить чистую скатерть, поставить тарелки. Проверить, все ли хорошо в игровой: больные заняты лепкой. Вернуться на кухню, разгладить скатерть. Проверить, все ли хорошо в игровой. Вернуться на кухню, положить красные салфетки. Красный – цвет праздника. Салфетки очень любит мама: ей кажется, что с ними на стол приходит особенное настроение. Проверить, все ли хорошо в игровой. Вернуться на кухню, разлить по тарелкам тыквенный суп. Вручить батон хлеборезке. Положить ложки на салфетки. Проверить, все ли хорошо в игровой. Проверить расстояние от тарелки до ложки – ровно в три пальца. Повторить четырнадцать раз. Оллибол сегодня без ужина, к сожалению.

В шесть Рин позовет подопечных на ужин. В семь будет ждать звонка от мамы. Ведь Рин родилась именно в это время, и мама сказала, что наберет ей вечером, как раз тогда у Рин и появится свободная минутка. Все спланировано, все будет хорошо.

Скатерть белеет, салфетки с блестящими ложками лежат наготове, оранжевая густая жижа разлита по тарелкам, и подопечные сидят за столом. Рин почти гордилась собой.

И все бы прошло хорошо, если бы…

Если бы она не была такой дурой. Говорят, не делай добра, не заплутаешь в тумане зла. Рин очень хотела порадовать больных. Ей казалось, что лакомства могут разнообразить их тусклую жизнь. И она еще вчера купила виноград.

После супа и второго. Рин торжественно раздала всем по веточке крупных фиолетовых ягод. Специально выбрала сорт без косточек. Потому что она, Рин, думала о безопасности и прекрасно помнила тот момент, когда Оллибол додумалась принести вишню, а Мэли поперхнулась косточкой. Рин тогда чуть не поседела, но все обошлось.

И сейчас глаза Мэли вспыхнули; на счету Рин было больше ста улыбок Мэли, но Оллибол и Лью не ценили этого. В этом доме счет велся только на улыбки Джироламо.

Мэли облизнула виноградину и теперь разглядывала ее, как артефакт, зажав между двумя пальцами. Дьюк разворотил виноградину, как потрошат кондоров на фабрике, а Кэрол-Бэрол пыталась засунуть виноградину в ноздрю. В прошлый раз она так сделала с вишней, пришлось доставать пинцетом. Так что Рин все предусмотрела: она взяла крупный виноград. И без косточек. Все бы прошло хорошо, если бы…

Виноградина прилетела Рин в лоб, и Джироламо довольно замычал.

И как он только смог попасть так метко, если не мог даже взгляд поднять?

Кэрол-Бэрол заулюлюкала и повторила за Джироламо. Рин успела отмахнуться от летевшего снаряда.

– Перестаньте! Едой не швыряются! Это некрасиво.

Но эта фраза потонула в какофонии мычания и сломанного смеха.

Джироламо повторил трюк, но на этот раз промахнулся, Мэли заплакала, Дьюк захлопал в ладоши, а Кэрол-Бэрол запрокинула голову и начала истошно орать. И вскоре все остальные подхватили общее настроение, и, как бы Рин ни пыталась успокоить пациентов, все только усугублялось.

– Хватит! Пожалуйста!

Рин ненавидела себя за недальновидность, за купленный виноград, за то, что чувствовала, как внутри закипают самые неправильные эмоции! Она сама виновата в том, что произошло! Сама!

Джироламо потянул скатерть на себя.

– Джироламо!

Хоть приличные люди и не повышают тон, не опускаются до истерик и криков, Рин была на грани того, чтобы стать очень и очень неприличной.

– Джироламо. Нельзя.

Или ей показалось, или, прежде чем он дернул скатерть, устроив на кухне очередную катастрофу, его глаза едва заметно вспыхнули. Слово «нельзя» он воспринял как личное оскорбление.

Их смех впервые слился воедино, он напомнил Рин оркестр, в котором каждый играл свою мелодию на расстроенном инструменте, и все это создавало общую, до боли в зубах жуткую и обидную какофонию.

– Хватит надо мной издеваться! – Рин попыталась перекричать их.

Но разве может одинокая дудка переиграть целый оркестр?

Одинокая виноватая дудка!

То, что случилось дальше, Рин впоследствии анализировала бесчисленное количество раз и корила себя за срыв. Но никто не знает, могла ли она заставить их молчать иначе. Возможно, если бы закончила медицинский и была практикантом.

Рин не осуждала Оллибол, но разве можно было оставить простую сиделку одну «со всеми остальными» и «одним только Джироламо»?!

Ни образования. Ни железных нервов, как оказалось.

Рин схватила со стола трехлитровую банку с водой и со всей силы швырнула ее об пол – бам! – брызги, осколки, грохот. Рин не думала о безопасности, и это произвело на больных эффект разорвавшегося снаряда. На кухне воцарилась тишина.

А могло быть иначе, это могло стать смертельной ошибкой, спровоцировать агрессивные действия, драку, но Рин в ее день рождения очень сильно повезло.

А может, наконец, подействовал успокоительный чай, который приготовила Оллибол.

Раздался телефонный звонок.

Никогда прежде Рин не вставала перед таким серьезным выбором. Ответить на звонок, оставить тринадцать пациентов одних на кухне, полной осколков посуды, или пропустить мамин звонок в свой день рождения, который она встретила без нее… впервые.

Ответь она маме в тот момент, это могло закончиться чьей-нибудь кровью. Кэрол-Бэрол могла напасть на Мэли, или Дьюк мог вскрыть себе вены…