Пятьсот дней на Фрайкопе

– Лью… – прошептали обе.

В шепоте Рин слышалась тоска – ведь все было проще и понятнее, когда в доме был Лью. У него точно хватило бы умений распутать заклинание, наложенное на Оллибол. В шепоте Оллибол та же тоска – ведь даже центр города так не манил ее к себе, когда в доме был Лью. У него точно хватило бы сил…

– Вот как пить дать Лью знал, что бесхозный ойгоне мотается в окрестностях… – медленно проговорила Оллибол, а затем осмотрела Рин с ног до головы, – моя маленькая друллега, ты не бойся ничего. Если что, ты знаешь, что я рядом…

– Ну, во-первых, я ничего не боюсь, Оллибол. А во-вторых, ты заранее не делай выводы и не сердись на Лью. Может, и знал, но ведь у каждого есть свои скелеты в шкафу. К счастью, обо всех моих ты уже знаешь, – сказала Рин и тут же закусила язык.

Не обо всех. Рин не рассказала подруге о том, что над многими фрагментами лежит угроза скорого завоевания. О том, что она встречалась во сне с Джироламо, о том, что будет учиться магии… Рин не привыкла иметь серьезные секреты, тем более Оллибол была ее единственной подругой: а разве что-то принято скрывать от друзей?

Если бы Рин была министром образования, она бы ввела такой предмет, как этика дружбы. Это уберегло бы многих от недопонимания.

Только что рожденный из огней Лью подошел к Джироламо и поднял его с коляски.

– Рин, ты подойди к нему с другой стороны, помогай тащить нашего пьяного, – скомандовала Оллибол.

Оказалось, что Джироламо выше Рин, даже когда его спина не выпрямлялась, сохраняя форму вопросительного знака. Его рука повисла на плече Рин. Одна бы она его никогда не дотащила. К счастью, Лью-ойгоне крепко держал хозяина.

– Лестница прибудет с минуты на минуту, – сказала Оллибол, обгоняя всех троих.

Утро субботы выдалось излишне туманным, и Рин заметила ступени подплывшей из белого морока лестницы, когда та припарковалась возле края обрыва.

На Кальсао все было от дома в пешей доступности: школа, магазин, библиотека. А больше Рин никуда и не ходила. Лишь дважды в год на дни рождения бабушки и дедушки Рин с мамой путешествовали на восток фрагмента прямо внутри запряженной заклинаниями коляски. Путь по воздуху занимал двадцать две минуты, и Рин с удовольствием разглядывала пестрые лоскуты родного фрагмента: просторные луга цвета молодого горошка, усыпанные белыми облаками пасущихся овечек, желтые полосы пшеницы, озера, переливающиеся цветами «где сидит фазан», и покатые черепичные крыши жилых домов. И воздух на Кальсао сладкий и прозрачный, и видимость отличная, и туман вежливый: бережно окутывает фрагмент по окружности и не поднимается выше уровня земли. И надо же было Рин влюбиться в несчастного Ранго и бежать с родного фрагмента прямо в пасть неизвестности, под названием Фрайкоп.

– Не понимаю, Оллибол, как ты могла не рассказать мне об этих лестницах? – удивилась Рин.

– Да я это… еще на них не путешествовала…

– Но ты же откуда-то знала про лестницы.

– Только видела. А так до центра я всегда ходила пешком.

– Но почему ты не рассказывала мне, – не могла успокоиться Рин, остановившись и задерживая Джироламо и Лью-ойгоне.

– Да потому что не хотела показаться тебе слабачкой! Боюсь я летать! – взбеленилась Оллибол. – Довольна?

В самом деле, этикет дружбы стал бы хорошим предметом в школе.

– Прости меня…

Джироламо нетерпеливо цокнул.

– Ну, все, идите! И это… Друллега, я буду ждать вашего возвращения… И мага сильного я сама поищу… У меня денег-то больше. И это меня опутали.

– Какая разница, кого опутали, Оллибол. Мы же друзья. И я буду искать сильного мага.

Подруга усмехнулась и чмокнула Рин в макушку.

– Может, ты напишешь Лью? Скажешь, как без него тяжко.

– Нет. У него теперь своя жизнь. И он на родине. Ну, пока, друллега.

Рин и Лью завели Джироламо на широкую ступень лестницы. Что-то заскрипело под ногами, зашумело, и лестница плавно отошла от края фрагмента. Рин все еще смотрела, как расплывается в тумане силуэт Оллибол.

Подъем в доме милости только через три часа… Оллибол успеет приготовить завтрак. Вот только знает ли она, что сегодня по плану тосты с сыром? Сможет ли она не спалить их? По субботам Рин готовила пациентам какао. Заглянет ли Оллибол в оставленный для нее список или улетит в своих мыслях далеко и заварит какой-нибудь абсолютно не субботний чай? Да как вообще все они проживут без Рин и заведенных в доме порядков?!

И совсем скоро Оллибол забудет о том, куда именно направились Рин и Джироламо. Будет только помнить, что они ушли.

Фонарик в руке Джироламо, свисающей с плеча Рин, зажегся и пополз вверх по ступеням. Лью потянул Джироламо на ступень выше, и Рин в точности отзеркалила Лью, обхватив Джироламо за запястье и поддерживая его со спины.

Двенадцать ступеней наверх. И вот они уже стояли посреди белой мглы на медленно плывущей лестнице.

– Она приведет нас к твоему дому?

«Нет».

– К следующей лестнице?

«Да».

Снова под ногами что-то заскрипело, и лестница состыковалась с широкой платформой, подвешенной над неизвестностью. Человек у края площадки ожидал лестницу, и, когда все трое сошли со ступени, он, пошатываясь, занял первую ступень и скрылся в тумане.

– А этот человек хорошо провел ночь пятницы, – хмыкнула Рин.

Она, конечно, не осуждала людей, ведь, как известно, чужие жизни так туманны, однако приличные люди не шатаются в пять утра в субботу на стыковочных платформах. Если, конечно, не идут по важному делу, вроде бегства от департамента социальной помощи, желающего выкрасть больного из дома милости. Это вполне себе достойный повод оказаться ни свет ни заря там, где сейчас оказалась Рин.

Оранжевый луч фонаря скользнул налево, где в ожидании подвисла следующая пустующая лестница.

– А Лью не разговаривает, да? – шепотом уточнила Рин.

«Нет».

Значит, беседы с незнакомцами, если такие и предстоят, лягут на ее плечи. А Рин ненавидела разговаривать с незнакомцами. Уж лучше бы весь вес Джироламо оказался на ее плечах, чем груз необходимости вести беседы. При всем этом беседы, в которых непременно и «во-первых», и «во-вторых» всегда будут ложью.

Сорок четыре шага по платформе, лестница с пятью ступенями на спуск. Новая платформа и тридцать шесть шагов, у правого края новая лестница и семнадцать (Боже!) ступеней наверх, новая платформа. До лестницы с синей ковровой дорожкой, которую Рин видела на карте Джироламо, они преодолели еще шесть платформ и в сумме сто четыре ступени.

Джироламо цокнул.

– Это последняя, да?

«Да».

– Что мне сказать твоим родственникам?

«Нет».

– Что нет? Молчать?

«Нет».

– Родственников нет?

«Да».

– То есть дом пуст?

«Да».

Рин с облегчением выдохнула. Что может быть лучше, чем пустой дом и отпавшая необходимость лишних объяснений?

Лью и Рин шли по хрустящему под ногами гравию, а Джироламо, потеряв все силы, еле перебирал ногами. Нужно будет вытряхнуть из его ботинок все эти камешки.

Высокий забор, украшенный витыми вензелями, буквально вопил: «Тебе здесь не рады, ты не достоин того, чтобы ступить на эту землю, беги!» Острые агрессивные пики были направлены в мутное небо, а пространство меж прутьями занято мерцающей паутиной защитного заклинания. Возле высокой резной калитки табличка с золотыми буквами: «Добро пожаловать в летнюю резиденцию Тсерингеров».

– Кто идеееет? – проскрипела голова одной из горгулий, обезобразившей (а по мнению Тсерингеров, видимо, украшавшей) калитку.

Рин не сразу поняла, что ответить здесь может только она. Джироламо пришлось цокнуть языком, чтобы она, наконец, сообразила.

– Джироламо… Тсерингер, – громко произнесла Рин, а потом шепотом обратилась к пациенту. – Правильно, это же твоя фамилия?

Джироламо не пришлось отвечать: в беседу снова вступила ожившая статуя.

– Добро пожаловать, сын хозяйки. Не видела тебя уже три года. В доме никого, и давно не топили. Не простудись.

Часть 2. Соль

Глава 11. Зерна граната, тренировки и Тише.

Выключить будильник, заправить кровать, почистить зубы и умыться, разгладить покрывало, одеться, расчесать волосы, положить расческу на стол, взять расческу со стола, положить расческу на стол, собрать волосы в хвост, разгладить покрывало, надеть мамин перстень, прочитать молитву, поцеловать перстень, посмотреть в окно – туман… Снова разгладить покрывало.

Рин боялась, что неизвестность затянется на десять дней, что ей придется провести в незнакомом доме, где нет проработанных цепочек действий, целых десять катастрофически трудных и непредсказуемых дней! Но Рин ошиблась.

Включить свет в парадной, выключить, снова включить. Открыть дверь, забрать корзинку, закрыть дверь. Проверить, заперта ли дверь. Включить свет на кухне, выключить, снова включить. Поставить корзинку в холодильник. Засыпать зерна в кофемолку. Нажать на кнопку и слушать шум, с каким зерна превращаются в пыль. Засыпать четыре ложки кофе в турку. Залить водой. Варить на огне. Считать до тех пор, пока кофейная пенка не начнет подниматься. Выключить плиту. Включить и снова выключить.

Джироламо любил только такой кофе. За месяцы, что Рин провела в летней резиденции Тсерингеров, она выучила все его пожелания и привычки. Пришлось собирать жизнь по кусочкам, в очередной раз выстраивать цепочки. И утренний кофе был первым ритуалом, с которого начинался день Рин.

Разлить кофе по кружкам. Посмотреть в окно – туман. Пройти тридцать шагов по первому коридору до ближайшего поворота налево. У архитектора этого дома определенно была особенная любовь к коридорам, потому что их здесь было больше, чем комнат, и в принципе больше, чем нужно. Поворот налево. Пройти мимо гостиной.

Семейные портреты висели везде: в гостиной и в библиотеке, в коридорах, в парадной зале и каминной. Рин насчитала пятьдесят шесть портретов. Все они изображали членов семьи Тсерингер и шли в определенной последовательности. Отец семейства с орлиным носом и хищным взглядом кондора, слева от него мать Джироламо: у нее на всех портретах возмущенно вздернуты брови, будто некто посмел ей поднести не в меру горячий кофе, а правый уголок рта всегда заострен усмешкой. От портрета леди Тсерингер – вереница из семи портретов дочерей. А справа от главного Тсерингера – лишь один портрет сына – не Джироламо. Рин предположила, что леди Тсерингер, обладательница столь тонкой талии, вряд ли может быть матерью всех девяти чистокровных отпрысков. Но Рин не задавала лишних вопросов Джироламо ни о его родителях, ни о брате и сестрах, ни о том, почему место второго по счету от отца портрета по всему дому пустует. Рин везде видела одно и то же: выцветшие прямоугольники, на месте которых прежде были портреты младшего сына. Возможно, родителям было сложно справиться с навалившейся бедой, и «выжженного сына» они приравняли к «умершему сыну». Но почему бы не хранить память о нем хотя бы в портретах?

К восьми утра Джироламо стабильно сидел в кресле и ждал Рин. Открыть дверь. С трудом. И поскольку у Рин руки заняты кружками с кофе, закрыть дверь и еще раз ее открыть она не может. Хотя, конечно, очень хочет. Поэтому она желает Джироламо доброго утра, ставит кружки на столик рядом с ним и идет к двери, чтобы закрыть ее, открыть и снова закрыть. Это не болезнь, просто так она точно будет знать, что все пройдет хорошо, просто так спокойнее.

На полу появился луч фонарика, Джироламо нарисовал круг, а от него пять лучей. Солнышко означало «доброе утро».

Теперь у Рин с Джироламо родился новый язык – фонариковый. И помимо односложных «да», «нет» и «извини» появилось целое разнообразие ответов. Рин освежила в памяти примитивные заклинания, но пока эти заклинания никак не влияли на мир реальный: они рождались огненными нитями, сплетались в косички, веревки, узоры в черноте сна и меркли. Внутри Рин не было силы источника, поэтому пока она просто тренировалась и запоминала сотни переплетений. И у Джироламо были свои успехи: он теперь дольше удерживал себя во снах и не вылетал, а главное, во снах он научился сплетать по два-три слова. И это настоящее наслаждение! Жаль только, что в реальности он продолжал использовать только фонариковый язык.

«Мозг не управляет. Тело непослушное. Между ними пропасть», – говорил он, а Рин отвечала: «Такая же пропасть, как от наших дверей до источника». Джироламо не нравились такие сравнения, ведь он убеждал Рин, что она сможет построить мост, но сам не верил в то, что однажды сможет вновь управлять собой.

«Мост легко. Тело сложно».

– Если ты сможешь посмотреть мне прямо в глаза, Джироламо, то и все остальное получится, – мягко начала Рин, сделав слишком большой, обжигающий язык глоток кофе.

Он ненавидел эти разговоры, потому что до сих пор мог смотреть не выше правого плеча Рин. «Глаза не слушаются».

– Мои глаза, Джироламо, серого цвета.

Джироламо цокнул. С недавних пор у них договоренность, он цокает в двух случаях: если зовет Рин или если злится. Иногда эти два случая сливались в один, тогда цоканье звучало вдвойне выразительней.

Джироламо изобразил на полу раздраженную галочку: «Знаю». Выключил фонарик (верх раздражительности), взял кружку, сделал глоток. Судя по микромимике, тоже обжегся.

Рин всегда была к нему внимательна и, конечно, не могла не отметить, что кружку он стал брать увереннее и пить он стал нормально. Это раньше ей приходилось вытирать ему подбородок после каждого приема пищи. Теперь же он контролировал сам такие важные мелочи. И Рин точно знала: если бы он научился отмечать свои маленькие успехи и начал бы усерднее стараться, он бы смог посмотреть ей в глаза. Улыбку же он мог контролировать. И на счету Рин их накопилось столько, что ни Оллибол, ни Лью даже в команде не догонят ее. А именно – сто сорок семь.

Но жизнь любит баланс: и вместе с его улыбками пришли и сдвинутые брови, и злое цоканье, и вот такие, как сейчас, выключения фонарика.

Рин всегда считала хитрость не самым хорошим качеством для приличных людей. Потому что в ее мире приличным людям не требуется прибегать к уловкам, они говорят напрямую, честно и открыто. С Джироламо можно было говорить обо всем именно так: честно и открыто. Обо всем, кроме его физического недуга.

– А вот если бы ты дал мне фонарик… Я бы светила в разные места, а ты пытался бы взглядом удерживать луч. Рано или поздно мы бы пришли к успеху.

Джироламо молча пил кофе, на миг Рин показалось, что его брови стали похожи на брови леди Тсерингер.

– Знаю, глупости это все. Мои глупости. Если бы я была министром образования, я бы ввела обязательный предмет – этика дружбы. И одной из основ доверительного общения был бы зрительный контакт. Потому что в глазах туман не спрячешь, и это не просто банальная фраза. Это действительно так. Иными словами, у нас с тобой есть фонариковый язык, а у друзей должен быть свой зрительный язык, чтобы понимать человека с полувзгляда.

Речь-хитрость. Не злая хитрость в своих интересах, а хитрость, которая может вдохновить человека на шаг, пусть совсем маленький, вроде попытки проследить взглядом за лучом фонаря.

– Прости, постараюсь эту тему не поднимать больше.

Рин встала и подошла к окну, поправила штору, чтобы та висела ровнее. Взяла с подоконника брошенное после одного только укуса яблоко. Джироламо свою комнату так и не посетил с самого приезда и Рин в нее не приглашал. Оба они заселились в гостевые соседние. Джироламо сказал ей во сне, что чем ближе они находятся друг к другу, тем легче ему открыть дверь рядом с ней и не тратить время попусту на сокращение расстояния. Теперь каждую ночь, желая ей доброй ночи, Джироламо три раза стучал в стену. Это стало для Рин ритуалом, и она страшно боялась, что однажды он забудет это сделать. Ведь тогда она не сможет уснуть.

И все же комнату, в которой когда-то жил Джироламо, увидеть хотелось. Рин деликатно молчала и лишь ругала себя за излишнее любопытство. О человеке можно многое сказать по тому месту, где он живет. О Рин тоже можно многое сказать. В доме, где она живет, всегда чистая посуда, натертые до блеска поверхности без лишних вещей на них, чистые скатерти, шторы, накрахмаленное постельное белье. Конечно, устанавливать свои порядки в чужом доме Рин не собиралась, поэтому постирала шторы только в гостевых комнатах, где жили она и Джироламо. А две тысячи квадратных метров чистых полов не считается… Конечно, вряд ли Рин еще раз совершит такой подвиг, но зато шесть часов, проведенных в натирании всех возможных напольных покрытий, привели Рин в чувства и успокоили. Легко содержать в чистоте свою квартиру или маленький дом, но содержать резиденцию в одиночку… Рин была не настолько больна. И Джироламо был не настолько выжжен, чтобы на следующий день не запретить ей мытье всех окон…

Окна окнами, но запретить ей мыть слоновий столик он не мог! Самая капризная вещь в доме! Столик занимал место возле софы в гостиной и отчаянно мешал прибираться. Прятался за софой, когда Рин входила в гостиную, а потом выбегал в самый неожиданный момент и старался наступить ей на ногу.

– У мамы страшная аллергия на все живое, поэтому моя бабушка как-то привезла сюда его. Вплела в него узор, который уже на пять лет пережил ее, – рассказал Джироламо.

После этого Рин поняла: столик – святое. И решила во что бы то ни стало завоевать его расположение.

Ровно в половину девятого Рин впустила ойгоне. Рой шипящих искр бодро ворвался в комнату.

Закрыть окно, открыть и снова закрыть.

Ойгоне звали Тише. Он сложился в приветственную дугу (с Рин он тоже теперь использовал символы фонарикового языка), а затем материализовался в черное шерстяное существо. Сам выбрав себе такой вид, он взял полюбившиеся ему детали животных, в которых превращался, выполняя задания хозяина, и собрал все воедино. От кошки он взял гибкое ловкое тело, морду позаимствовал у волка, клыки превратил в бивни, на спине вырастил два крупных крыла ворона. Он долго не мог определиться с глазами, поэтому взял два змеиных и два кошачьих, хвост выбрал пушистый лисий, а рядом с треугольными ушами водрузил витые рожки и выкрасил всего себя в столь любимый фрайкопцами черный цвет.

«Хорошо, что он ничего не взял от человека», – подумала тогда Рин.

С Джироламо Тише общался мысленно, вскакивал к нему на колени и долго сидел, виляя хвостом. Хозяин получал информацию от своего ойгоне и всегда отвечал ему, цокая бесчисленное количество раз. Можно сказать, теперь Джироламо говорил на двух языках – фонариковом и цокательном.

Первые пару недель Тише не приближался к Рин в своем животном облике, но сейчас все изменилось. Ему нравилось, когда Рин гладила его против шерсти. Он не как все животные, поэтому не знал их всеобщего предубеждения.

Рин забирала Тише с коленей Джироламо, усаживалась неподалеку и, поглаживая нелепое чудовище, принималась за зубрежку очередных узоров.

Их нужно запомнить, и, чем лучше у человека память, чем больше времени он уделил словарю, тем быстрее он может плести заклинания. Но лишь коснувшись источника и набрав силы, маг может заставить узор подействовать на реальный мир.

К двенадцати часам Рин начинал мучить голод. Джироламо не любил завтраки, а Рин не представляла без них жизни, но есть в одиночку не могла. Разве кто-то может есть в одиночестве? Наверняка, может. Но Рин сложно было себе это представить.

Конечно, она не собиралась морить себя голодом, но потерпеть до того момента, пока Джироламо проголодается, она вполне себе могла. Ведь завтраки, обеды и ужины – это вам не просто так, это эстетика и ощущения, а их лучше делить с кем-то, иначе еда теряет свой смысл. Конечно, многие едят ради услады живота, или от скуки, или от стресса… Разумеется, Рин никого не осуждала, просто видела в приеме пищи нечто большее, чем… те, кого она не осуждала.

А Джироламо любил гранаты. И каждое утро под дверью Рин находила корзинку спелых гранатов: их каким-то образом приносил ойгоне. Наверное, в образе Лью он ходил на рынок. Возможно, он просто воровал их. Но Рин не осуждала. Это же в какой-то мере животное. Иначе говоря, существо. И существо очень старалось порадовать хозяина.

Однако с этим стоило разобраться. Во-первых, Лью могли запомнить как вора. Во-вторых, это лишь в первые три дня Рин убеждала себя, что торговец фруктами не обеднеет от шести украденных плодов. Но время шло, а гранаты все поступали на порог дома.

Тогда она сказала обо всем Джироламо, на что он спокойно ответил: «Все в порядке», – и больше не стал тратить ни силы, ни знаки на объяснения.

Каждое зернышко граната до последнего Рин собирала в стеклянную глубокую тарелку. Бдительность терять было нельзя, так как треснувшее красило руки и сразу же подвергалось удалению из тарелки. Дальше Рин ставила тарелку в холодильник и убирала рабочую поверхность от корок и ненароком пролившихся капель. Тщательно мыла руки, нарезала себе и Джироламо кусочки хлеба, подсушивала в тостере, нарезала тоненькими ломтиками сыр (четыре он съест, а пятый, разумеется, оставит надкушенным) и томаты, выкладывала на деревянную дощечку. Варила две кружки кофе. Снова тщательно мыла руки. На большой серебряный поднос ставила все приготовленное, доставала чайные ложечки, доставала из холодильника блюдо, полное багряных зерен, и шла к Джироламо.

Впервые увидев подобную подачу любимого фрукта, он так удивился, что Рин на миг подумала: посмотрит ей прямо в глаза. Но нет…

Очевидно, Джироламо был в замешательстве, но разве может быть иначе? Приличные люди не позволят себе есть гранат иным способом. Может, и позволят. Но в голове Рин варварское поедание граната прямо из корки, чреватое перепачканными в соке щеками, липкими руками, разбросанными зернами, просто не укладывалось.

Кто-то скажет: «Туман с тобой, ну и нуднятина». И пусть. Рин ответит: «Всего лишь эстетика».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Инфам – оскорбительное название уроженца другого фрагмента.

2

Агме – пространство, куда попадают маги, чтобы коснуться источника и напитаться силой.