Тегеран-82. Побег

– А мне ее не жалко! – неожиданно горячо ответила Мухобойка.

– Почему? – опешила я, испугавшись, что вдруг прекрасную Мухобойку я сама себе придумала, а на самом деле она злая и бесчувственная, и не зря ее не любят наши женщины?!

– Я думаю, что она была счастлива, – спокойно ответила новенькая. – По-своему, конечно. По мне, уж лучше в фантазиях, но с любимым, чем в реальности, но с нелюбимым! И пусть лучше любимый тебя не замечает, чем нелюбимый изо дня в день рядом храпит, ест, дышит – фу!

Я задумалась. Чтобы осознать сказанное, мне требовалось нарисовать его в своем воображении. Сначала я представила себе Натика, который меня не замечает, а я люблю его издалека, нежно и печально, и каждый день пишу ему письма, остающиеся без ответа. Для полноты картины следовало визуализировать и храпящего рядом «нелюбимого». Но с этим было сложнее. Я уже могла назвать мужчин, которых, как мне казалось, я любила, но нелюбимых еще не было. Но я тут же решила, что в качестве «нелюбимого» условно сойдет любой из известных мне мужчин, кроме Грядкина и Натика – ведь ни в кого, кроме этих двоих, я не была влюблена. Еще мне нравился посольский дядя Володя, но у него была жена тетя Галя, поэтому всерьез любить его я бы не стала. С этими мыслями я выбрала в жертву доктора-попу и попыталась вообразить, что меня насильно выдали за него замуж.

Видимо, мне это удалось, потому что меня разобрал смех. Я хохотала, как сумасшедшая, минуты две подряд и никак не могла остановиться. Мухобойка наверняка решила, что у меня не все в порядке с головой. Наконец я утерла слезы и заявила, что абсолютно с ней согласна. В деле любви поговорка про синицу и журавля верна с точностью до наоборот: уж лучше любимый в небе, чем нелюбимый в руке.

Через день, заметив Мухобойку с Цвейгом, я подошла к ней уже на правах знакомой. Уселась рядом и спросила, как ей понравился Тегеран?

Меня тревожил вопрос, где она берет продукты?! Не может же бедняжка питаться одной гуманитарной помощью из тушенки, сгущенки и консервов, ей нужны фрукты, овощи, свежий хлеб и молочные продукты. Но все это можно купить только в городе и в определенных местах: с началом войны в некоторые районы забредать стало запрещено. Также не рекомендовалось выходить в город по одиночке, только если в соседнюю лавку. Для более отдаленных «магазинингов» собирались группами и брали водителя. Я ни разу не видела, чтобы Мухобойку кто-нибудь звал с собой в город, а одна она, наверное, боялась.

Мухобойка ответила, что Тегеран ей нравится, хотя она еще мало что видела.

– А где вы покупаете еду?

Новенькая замялась. А потом сказала, что у нее все есть.

– Это хорошо, – одобрила я. И принялась аккуратно расспрашивать, что именно у нее есть.

Выяснилось, что в первые два дня, как и положено, наша «раиска» (жена раиса) и начмедша Шурочка (жена начмеда) провели вновь прибывшую по ближайшим к госпиталю торговым точкам, чтобы она закупилась хозяйственными мелочами и средствами гигиены. Потом ей показали фруктово-овощной развал за одним углом нашей территории, пекарню за другим и ближайший супермаркет. Мухбат призналась, что с тех пор за забор она не выходила. Ящик с продуктовым набором из Союза ей выдали, а без остального можно и обойтись. Выходит, уже почти неделю бедная новенькая сидит на одних советских консервах, даже без хлеба!

– У нас говорят: «Если у туркмена есть чурек и кувшин воды, он уже богат», – засмеялась Мухаббат.

– Мой папа тоже так говорит! – обрадовалась я. – Но у вас и чурека-то нет!

– Я сгущенку сварю в кастрюле прямо в банке и ем, – рассказала Мухобойка. – Знаешь, как вкусно? Как ириска!

– Я тоже люблю вареную сгущенку, – призналась я. – Но ее надо мазать на хлеб, иначе поджелудочная железа не выдержит столько жирного, так моя мама говорит.

– Твоя мама врач? – понимающе улыбнулась Мухаббат.

– Нет, но она с раннего детства играла в череп.

Мухобойка, видно, снова заподозрила, что у меня не все дома. Она уставилась на меня круглыми от удивления глазами. Пришлось пересказать ей беседу, случившуюся у нас как-то за семейным ужином. Я стала есть котлету без ножа и моя мама, как обычно в таких случаях, упрекнула меня в «тяжелой наследственности» в связи с «пустынным» происхождением по линии отца.

Папа, как водится, подтрунил над ней, сказав, что генетики во всем мире уже не одно столетие бьются над тем, что она так безапелляционно заявляет. Мама, как всегда, и не думала сдаваться:

– Они бьются, а я знаю! – торжественно заявила она. – Я выросла в семье медиков и с младых ногтей играла в череп!

– Это заметно! – признал папа.

– В череп?! – изумилась я.

– Да, в настоящий череп! – подтвердила мама не без гордости. – Мой старший брат Феликс принес его из анатомички, покрыл лаком и подарил на юбилей нашему папе, твоему дедушке, – кивнула она в мою сторону. – А дедушка приспособил его под стакан для карандашей и держал у себя на столе. До школы я каждый день ждала, чтобы он скорее ушел, и как только за ним закрывалась дверь, вытряхивала карандаши и начинала играть в череп.

– Вот где семейка с отменной наследственностью! – заключил папа, и мама на него тут же набросилась, будто он сказал о ее семье что-то плохое.

Когда я закончила, Мухаббат долго хохотала, а потом сказала:

– Уважаю женщин, которые умеют заставить мир крутиться вокруг себя! А почему у тебя «пустынная» наследственность?

– Мой папа родом из Чарджоу. Я думала, он вам сам сказал! Нам-то он сообщил, что вы его землячка.

– Надо же! – обрадовалась Мухаббат. – Я, кажется, припоминаю его – темненький такой и ты на него похожа! Он благодарил меня за письма. Про Туркмению ничего не говорил, но был очень любезен. С тех пор я ни разу его не видела. Он врач или тоже просто играл в череп?

– Вроде того, – расхохоталась я, обрадовавшись, что она понимает юмор, который моя мама называла «туркменским». – Он вообще в посольстве работает, а в госпитале по совместительству директором по обеспечению, потому что знает фарси и умеет договариваться с фирмачами, поставляющими медоборудование. И потому что иначе нас с мамой выслали бы в Союз. В посольстве с детьми нельзя.

Мне было очень приятно, что Мухобойка считает, что я похожа на папу. Я рассказала ей про эвакуацию после первого нападения на посольство и про наш переезд в бимарестан:

– Уже больше года прошло. Мне кажется, что я всегда здесь жила. Здесь намного веселее! И в город можно выходить, когда хочешь! Кстати, хотите, я провожу вас до «супера», там хозяин папа моих подруг, он очень хороший!

– А разве тебе можно выходить за территорию? – удивилась Мухаббат.

– Нет, – честно призналась я. – Но это прямо за углом. Я иногда бегаю туда за жвачками, когда никто не видит. А в это время никто и не заметит, все или работают, или спят. Это пять минут.

Действительно, в промежуток с 4-х до 6-ти вечера одна часть бимарестантов работала во вторую смену, а другая отдыхала после первой. Мама сидела дома с братиком-баятиком, папа был в посольстве, а Мухобойка была взрослая и могла идти, куда хочет.

– Никто и не узнает, что это я показала вам дорогу! – заверила ее я. – Я только туда вас провожу и оставлю, а сама бегом назад. Только вы обратную дорогу запоминайте!

Мухобойка согласилась, и я проводила ее до магазинчика Рухи. На кассе сидел Хамид, я сказала ему, что это наша новенькая и ей надо показать, где что лежит на прилавках, и показать, как вернуться в госпиталь, если она заблудится. Хамид приветливо улыбнулся и ответил, что я могу не волноваться, новую ханум и обслужат, и проводят до дома.

Я вернулась в патио и уселась на лавку. Через полчаса вернулась счастливая Мухобойка, увешанная пакетами из Рухишкиного «супера». Хамид оставил в магазине помощника и лично проводил ее до самой калитки.

– Такое все свежее! – восхищалась Мухаббат. – И совсем не дорого! Я купила местный «маст», прямо как наша чекида (туркменский кисломолочный продукт типа простокваши)! Сливочное масло, а то так надоело это топленое из советской взаимопомощи! За хлебом в пекарню этот мальчик сам для меня сбегал, а к овощному развалу подвел! Такой любезный! Спасибо тебе большое!

– На здоровье, – важно ответила я. – Питаться только консервами вредно…

– … Так говорит твоя мама, а уж она-то знает, потому что с пеленок играла в череп! – дополнила Мухаббат, и мы обе расхохотались.

С того дня мы стали регулярно сидеть вдвоем на лавочке. Вернее, если честно, это я рассчитала дни, когда Мухобойка выходит в утреннюю смену, что означало, что после обеда она будет сидеть на лавочке с книжкой. Тогда и я выходила в патио, будто бы случайно, и усаживалась рядом.

Завидев меня, она откладывала книгу, и мы с ней вели беседы. Она разговаривала со мной, как со взрослой, и мне это очень нравилось. А маму мою раздражало. О наших посиделках она, разумеется, скоро узнала: на бимарестанском пятачке тайны долго не хранились. Вскоре уже все бимарестанты знали про «странную парочку на лавочке».

– Что-то не по годам ваша девочка себе подружку завела! – скептически заявила моим родителям тетя Инна, Максова мама, встретившись им в лифте.

– Ну, тут выбор небольшой – или старше, или младше, – добродушно ответил папа. Он понимал, что с шестилетней букой Тапоней мне скучно, а мальчишки надоели.

– Вот и я говорю! – поддержала тетю Инну мама. – Чему может научить ребенка эта взрослая одинокая тетка?!

– Она не тетка, – обиделась я. – И не одинокая! У нее есть любимый!

Я просто хотела защитить Мухаббат от нападок, но все трое в лифте уставились на меня с любопытством:

– Какой еще любимый?! И ты откуда это знаешь? – спросила за всех моя мама.

– У всех красивых девушек есть любимый, – уклончиво ответила я. – Он у нее дома, в Туркмен-Сахре. А больше я ничего не знаю.

– Да она фантазирует, успокойтесь! Подыскивает себе новые авторитеты, – папа незаметно мне подмигнул, указав на тетю Инну, глаза которой уже вылезали от изумления из орбит:

– Кто красивый? В какой еще Сахре?! Ирина, срочно огради своего ребенка от тлетворного влияния подобных авторитетов!

Моя мама энергично закивала, а папа сказал:

– Не волнуйся, Инночка, девочке просто скучно тут в трех соснах. Вот она и ищет нового общения, выдумает себе героев и их истории. Никто ей ничего не рассказывает и не влияет.

– Если она сама себе выдумывает истории, покажите ее Любе! – буркнула тетя Инна, имея в виду нашего доктора-психа.

Я обиделась и, придя домой, торжественно внесла Максову маму в свой «черный список», который вела на последней страничке своего дневника. В реестрик под заглавием «Список дураков» я вносила всех тех, кого таковыми считала на данный момент времени. От посторонних глаз имена были зашифрованы: только я понимала, кого имела в виду. Видимо, я частенько меняла гнев на милость и наоборот, потому что постоянно кого-нибудь из списка вычеркивала, а на их место вносила новых. Как только человек из «Списка дураков» делал что-нибудь хорошее, мне становилось совестно дальше его там держать, и я вымарывала его имя канцелярской замазкой, благо она в нашем госпитале водилась в таком изобилии, что ею даже маскировали царапины на белых туфлях, а я однажды сделала себе маникюр. Так же она считалась отличным сувениром для отправки в Союз, где такой простой и полезной вещи, как замазка, отчего-то не было вовсе. Благодаря белой замазке, мой черный список постоянно менялся по содержанию, но никогда по размерам – больше шести пунктов единовременно он ни разу не содержал. Самые бурные изменения он претерпевал летом, когда на каникулы приезжали посольские дети. Вот и тетя Инна в «черном списке» долго не продержалась. Я устыдилась и вычеркнула ее уже через пару дней, когда мой брат заболел, а она по собственному почину пришла на помощь. Папа как раз уехал на пару дней в командировку в Мешхед, когда у брата вдруг подскочила температура. Моя мама жутко испугалась: что делать, она не знала, несмотря на то, что все детство играла в череп. Узнав об этом, тетя Инна сама пришла к нам и сидела у кроватки брата целыми днями, как вторая мама. Ставила ему уксусные компрессы и укачивала, нося по комнате на руках, чтобы мама могла вздремнуть. Несчастный малыш орал круглосуточно, слышать это было невозможно. Я была так благодарна Максовой маме, что мне было стыдно даже вспомнить, что всего два дня назад я внесла ее в несимпатичный список.

Меня тетя Инна с мамой сами выгнали на улицу, чтобы я не крутилась под ногами и не мешала ухаживать за братом. Я скорее побежала в патио к своей старшей подруге. По моим расчетам, она как раз должна была сидеть во дворе со своей книжкой, но я ее там не обнаружила.

– Украли твою красавицу, – выглянул из своей каморки Артурчик. – Гулять увели!

– Кто? – спросила я взволнованно, почувствовав укол чего-то вроде ревности.

– Кто-кто, пехлеван («пехлеван» – богатырь, борец, герой – перс.) ваш главный, уролог! – ехидно сообщил Артур. – Пригласил ее прогуляться в город. Полчаса назад примерно.

– И она пошла?! – задала я идиотский вопрос.

– Как видишь, – пожал плечами Артурчик и скрылся в своей каморке.

Я села на лавку и в течение часа испытывала всю гамму неприятных эмоций, похожую на смесь обиды, ревности и возмущения. Причем ревновала я вовсе не Грядкина, а Мухобойку. Мне казалось, что она предала меня и бросила. А на него я злилась, потому что он ее у меня отбил. И это было совсем не похоже на то чувство, которое я испытывала к тете Тане, «отбившей» Грядкина у меня, а потом к тете Тамаре, отбившей его у тети Тани, а потом к тете Монике, отбившей его у нас всех. При этом Мухобойку я готова была вразумить и простить, но «объекту гэ» вызывал во мне такую ярость, какую не испытывала никогда прежде. Даже когда дело касалось меня лично.

Мухобойка в сопровождении «объекта гэ» появились в калитке через час с небольшим, но мне это время показалось вечностью. Издалека было заметно, что это он юлит вокруг нее, всячески подлизываясь, а она шагает впереди, даже без своей привычной улыбки, не удостаивая его и взглядом. У меня немного отлегло от сердца.

Увидев меня, Мухаббат улыбнулась и помахала рукой. С Грядкиным она даже не простилась, не оглядываясь, прошла к нашей лавке и села рядом со мной. Моя ярость куда-то делась.

– Где были? – поинтересовалась я с деланным равнодушием.

– Этот человек предложил показать мне улицу Моссадык. Но всю дорогу трещал о себе любимом, и я так и не поняла, где там что.

– Да, он у нас такой, – согласилась я не без злорадства. – Ничего, как-нибудь мы с папой возьмем вас на прогулку. Папа мой, правда, тоже всегда трещит, но не о себе, а об истории Ирана. Он говорит, что он «ираноман», а это почти как наркоман.

– Но уж лучше, чем «грядкоман»! – заявила Мухаббат и мы снова захохотали, как настоящие подружки.

Меня не оставляло чувство, что она понимает меня с полуслова, намного лучше, чем все остальные. Лучше, чем мама, потому что общается со мной на равных. И даже лучше, чем папа, потому что она женщина. И уж конечно намного лучше, чем мальчишки или Тапоня, потому что Мухобойка, хоть и веселая, но взрослая. Мы с ней рассуждаем о жизни, а что в этом понимает окружающая меня «мелюзга»?!

Благодаря Мухобойкиной дружбе, я чувствовала себя взрослой и страшно этим гордилась. Беседовали мы с ней в основном на всякие отвлеченные темы, приводя в пример книжных героев, реже – реальных людей. Имен она никогда не называла, но иногда я догадывалась, кого она имеет в виду.

– Я ко всем людям хорошо отношусь, – сказала Мухобойка как-то. – Но вот рабов терпеть не могу!

– Каких рабов?! – удивилась я. – Их же нет давно!

– Формально нет, – огласилась моя собеседница. – Но есть рабы в душе, и они никуда не деваются, сколько их ни освобождай.

– И кому же они прислуживают?

– Они всегда находят себе хозяина, чтобы его бояться и ненавидеть. Сначала они боятся учителей в школе и родителей, потом точно так же жен, мужей и начальников. Они так устают от собственного страха, что все время норовят хозяину напакостить. Но и без него не могут. Стоит им остаться бесхозными, как они 39 дней и ночей гуляют и веселятся, а на 40-й ползут назад в кабалу, моля о пощаде.

– Как в азербайджанских сказках! – узнала я фразу про «39 дней и ночей». – Но там герои 39 дней и ночей гуляют и веселятся, если падишах дает им невыполнимый приказ, а на 40-й день начинают думать, что делать. И всегда придумывают!

– Да, это во всех восточных сказках так, – согласилась Мухобойка. – Герои придумывают, а рабы идут на заклание, как бараны.

– А в русских сказках герои берут на раздумья только три дня и три ночи, – вспомнила я. – Интересно, почему так?

– На Востоке жизнь вообще медленнее, – улыбнулась Мухаббат.

В другой раз мы обсуждали людей, которые распускают слухи.

– Сплетником быть отвратительно, – сказала Мухаббат. – Но еще хуже быть тем, кто от этих слухов зависит, боится их, как огня.

– Но неприятно же, когда на тебя наговаривают! – высказала я свое мнение.

– Неприятно – не бери в голову, – отрезала Мухаббат. – И не участвуй. Сплетничают только о тех, кто сам сплетничает. А знаешь, почему?

Я отрицательно помотала головой.

– Тот, кто слухи не распускает, их и не слушает, а потому и не знает, что про него говорят. И спит спокойно. А не спится тем, кто все время трясется – ах, а что они обо мне сказали?! А что они обо мне подумали? Это так ужасно – зависеть от чужого мнения!

– Анна Каренина тоже все время беспокоилась, что же теперь скажут Долли и Кити? – вспомнила я недавно прочитанную книгу.

– Она чувствовала свою вину, вот и беспокоилась, – ответила Мухаббат. – Поэтому жить лучше с чистой совестью, тогда и не придется зависеть от чужого мнения, – и она своенравно вздернула голову – прямо как ахалтекинка Арезу из конюшни Рухи, на которой я каталась в Душан-Таппе.

Нашу с Мухобойкой идиллию разрушила Светлана Александровна, возобновившая занятия. Времени торчать на лавочке у меня почти не стало: учительница завалила нас с Серегой домашними заданиями. Но все равно иногда я улучала момент и выходила поболтать с Мухобойкой. Но и она со временем стала сидеть в патио с книгой гораздо реже. Я подумала, что у нее появились настоящие – взрослые – подруги.

К началу марта мы со Светланой Александровной прописали все контрольные по русскому языку по «дидактичке» 4-го класса и перешли на программу пятого. По маминой просьбе бабушка срочно нашла и выслала нам учебники за пятый класс. По русскому и литературе мы значительно опережали программу, зато математика так и осталась у меня на уровне второклашки.

А на банкете по случаю Восьмого марта случилось невиданное – наш раис не ушел после концерта домой, остался на танцы, да еще и полночи танцевал! И не с кем-нибудь, а с Мухобойкой! Несмотря на веселящую шипучку, в воздухе висело напряжение, которое заметили даже самые мелкие – СахАр, Вовка-Бародар и Тапоня.

– Тетки шипят как змеи! – вдруг заметил СахАр.

Разумеется, никакой аллегории шестилетний Сашка не подразумевал, просто со всей детской непосредственностью озвучил то, что слышал. Вокруг его мамы, рядом с которой он сидел, сгрудились дамы и шептались так интенсивно, что от их части стола исходило такое громкое шипение, будто там клубились змеи. Тетя Вера, Сашко-Сережкина мама в шипении участия не принимала, но из клубка вырваться не могла. На одной руке у нее висел СахАр, а на другой – Максова мама тетя Инна.

Наши папы – Сережко-Сашкин, Максов, Вовкин, Тапонин и мой – увлеченно играли в углу зала в бильярд. Свои цветные стаканчики они расположили рядом и на танцплощадку даже не оборачивались.

А там тем временем развивалось то, что моя мама назвала «комедией положений». Она в дамском шипении тоже не участвовала, но по ней было видно, что происходящего она не одобряет.

Раис танцевал с Мухобойкой который танец подряд, и эти двое смотрели друг на друга так, что даже в бликах цветомузыки было заметно, что выражают их взгляды. Сцена была такой пронзительной, что равнодушным не оставила никого, кроме тех, кто был занят шаром и кием. Если бы я была взрослой, то назвала бы это наваждением. Когда мужчина обхаживает свою даму, это видно. У раиса же был такой вид, словно в каждом перерыве между песнями он собирался выпустить свою партнершу из объятий – и каждый раз у него не получалось. И он снова прижимал ее к себе, убеждая, что это всего лишь на один танец. Его дама тоже не кокетничала и не клала томно голову ему на плечо, как это делали во время медленных танцев некоторые наши медсестры. Мухобойка так покорно находилась в объятиях раиса, будто у нее не было другого пути, и вид у нее был такой нежно-обреченный, что мне вспомнились стихи, которые Грядкин декламировал на Новый год: «Люби его, молча и строго, люби его, медленно тая…» Декламатор вился рядом, не умея скрыть свое расстройство от того, что им пренебрегли – до этого он несколько раз пытался пригласить Мухобойку на танец, но она отказывалась, уверяя, что никогда не танцует. А потом к ней подошел раис, и все изменилось. За спиной Грядкина маячила обиженная тетя Моника, пытаясь отвлечь его хоть чем-нибудь. Но «объект гэ» не покупался ни на веселящую газировку, ни на Моникины поцелуи, безотрывно наблюдая за парой на танцполе.

– Совсем сдурели в замкнутом пространстве, – прокомментировала моя мама, за неимением других собеседников адресовав свою реплику мне. Но тут же спохватилась и добавила:

– Иди-ка домой, проверь, как спит твой брат!

– Но молчит же радионяня! – возмутилась я.

Спящего братика-баятика мы иногда ненадолго оставляли в квартире одного, положив ему в кроватку «радионяню» – новомодный японский прибор вроде рации. Одна его часть с микрофончиком лежала возле малыша, а другая – с динамиком – в кармане у кого-нибудь из родителей. Если ребенок начинал издавать какие-то звуки, они сразу слышали. Эту штучку папе подарил местный фирмач – в благодарность за то, что госпиталь закупил у него новое оборудование для кабинета доктора-зуба. Довольны были все: фирмач получил валюту, которая в войну была в большом дефиците, доктор-зуб взамен устаревшей обрел новую бормашину, о которой давно мечтал, а его пациенты – не просто опытного стоматолога, но еще и оснащенного по самому последнему слову зубной техники. Папа был рад, что облегчит жизнь моей мамы, которая не могла отлучиться от малыша, не прибегая к моей помощи, а мне нужно было заниматься. А я и подавно была в восторге, что теперь вместо меня с братом посидит «радионяня». Но не тут-то было! Поначалу мама наотрез отказалась ею пользоваться, заявив, что оставлять младенца без присмотра – преступление. Тогда, подговоренные мной и папой, такими «дремучими предрассудками» возмутились Раечка, Розочка и Сарочка. В отличие от нас, к ним мама хоть иногда, но прислушивалась. Местное трио принялось хором убеждать маму, что все известные им мамы из уважаемых персидских семей не устают благодарить Аллаха за то, что он послал им возможность заиметь такую удобную и далеко не всем доступную вещь, как «радионяня»! А остальные им завидуют, только мечтая раздобыть это недешевое импортное устройство, а ведь всем известно, что иранки – лучшие матери в мире! Персидское красноречие сработало, и мама постепенно новомодной штучкой все же соблазнилась, только очень умоляла ни за что не рассказывать об этом бабушке. Иногда я этим пользовалась: если она слишком меня третировала, я угрожала написать бабушке «всю правду о радионяне». Мама тут же сбавляла обороты.

Но тогда, 8-го марта, мне все же пришлось уйти домой. Я не очень сопротивлялась: что-то в сцене между раисом и Мухобойкой меня встревожило, и я не хотела видеть, как сказка закончится. Засыпая, я придумала финал сама. В лучших традициях девочкиных фантазий – чтобы большая любовь и в конце все счастливы.

Наутро после банкета я нашла Мухобойку на нашей лавке. Глаза у нее были опухшие – то ли плохо спала, то ли плакала. Я потихоньку присела рядом.

– Временная свобода – это не свобода, – вдруг сказала она тихо, будто думала вслух. – Но как жаль, что это не приносит облегчения!

Мне показалось, что я ее поняла. «Временная свобода» – это «раиска», в очередной раз уехавшая в Москву. Но понимание, что это и не свобода вовсе, не приносит Мухаббат облегчения, потому что она уже влюбилась в раиса. Но поскольку он не свободен, любить его она станет издали, как цвейговская незнакомка.

Впрочем, может, она имела в виду вовсе не это. Расспрашивать ее я не стала, а она больше ничего не сказала.

Чуть позже Серега поведал мне, чем закончилось празднование Женского дня на последнем этаже. Подвыпивший Грядкин вконец разошелся и стал откровенно приставать к Мухобойке, требуя, чтобы она оставила раиса и стала танцевать с ним. Раис встал на защиту дамы, и подружки его супруги ревниво следили за каждым его словом и жестом, чтобы передать все в лучшем виде куда надо. Накалявшееся положение спасла Мухобойка, заявив, что не хочет больше танцевать ни с тем, ни с другим, поблагодарила за приятный вечер и ушла домой, оставив раиса и Грядкина свирепо взирать друг на друга. Вскоре за ней ушел и раис, но отправился не куда-нибудь, а к себе домой – это подтвердил наш всевидящий и всезнающий «домовой» Артурчик. А вот «объект гэ», опрокинув еще пару стакашек бодрящей шипучке, направился утешать свою сестру-мочу, которая, обиженная на него, убежала домой еще задолго до ухода Мухаббат.