Тегеран-82. Побег

И тут в зале неожиданно появилась тетя Тамара – да не одна, а в компании неизвестного мужчины. Она вся сияла – и вечерним платьем, и украшениями, и кокетливой улыбкой, а ее спутник поддерживал ее под локоть, вежливо кивая направо и налево. Он был в строгом черном костюме, белой рубашке и темном галстуке-бабочке. Волосы у него тоже были черные и гладко зализанные назад с помощью какого-то блестящего средства. Держался он так прямо, что мне сразу вспомнился мамин любимый «моральный стержень» – будто сквозь этого господина протянули негнущуюся стальную струну.

– Это Джонни, – представила своего кавалера тетя Тамара. – Не удивляйтесь, что он молчит, он плохо понимает по-русски. Он из посольства Болгарии.

Джонни слегка поклонился присутствующим и расплылся в вежливой улыбке.

– Ничего себе! – захлопала в ладоши тетя Нонна, она уже была хорошенько навеселе. – Хорошенький! Но как же вы общаетесь, если он не говорит по-русски?!

– А мы и так друг друга понимаем, – тетя Тамара чмокнула своего спутника в щечку. – На языке сердца. Да, милый?

«Милый» поспешно закивал.

Медсестры оживленно зашушукались: было не совсем понятно, насколько именно этот красавчик Джонни не владеет русским? Настолько, что можно с ним вовсе не поддерживать светскую беседу и даже спросить в его присутствии, «где Томка его откопала»? Или все-таки кое-что он понимает и надо следить за языком, чтобы не попасть впросак?!

Но тетя Тамара вовсе не стремилась развеять сомнения товарок, тем более, заиграла медленная музыка. Она схватила своего болгарина и закружила его в ритме медленного танго. Тетю Тамару я не видела довольно давно – наверное, со сдвоенного дня рождения папы и братика-баятика – и теперь обратила внимание, что выглядит она просто волшебно! Может быть, ничего конкретного в ней и не изменилось, просто я давно не видела ее радостной.

Кавалер не отходил от тети Тамары ни на шаг и даже никуда, кроме нее, не смотрел. Они сели за стол и болгарин принялся заботливо накладывать в тети Тамарину тарелку угощения, а когда она приступила к еде, наблюдал за ней влюбленными глазами и нежно убрал ей за ухо выбившийся из прически локон.

– Ну натурально голубки! – прошептала доктор-аптека.

– Попугаи-неразлучники! – поддержала ее сестра-кал.

– Распутства гамадрил! – пробормотал себе под нос Грядкин. Он внимательнее всех наблюдал за парочкой и мрачнел на глазах.

– Смотри-ка, не спит наш верности осёл! – развеселилась доктор-аптека.

– И в нем не дремлет ревности козел! – радостно подхватил доктор-попа.

– А это еще что за радости гиббон? – огрызнулся Грядкин. – Я – как его? – кабан забвенья и скромности енот!

– Пойдем танцевать, мой енотик! – задергала его за рукав тетя Моника, вертящаяся рядом и следящая за его взглядом. А взгляд свой «объект гэ» прямо не сводил с тети Тамары с ее ухажером!

Маленькая женщина, дремлющая во мне, про себя искренне порадовалась успеху тети Тамары и наказала себе запомнить этот беспроигрышный ход «курощения и низведения» всяких «распутства гамадрилов» вроде Грядкина.

…Первые январские деньки 81-го выдались солнечными и ленивыми. Наша учительница Светлана Александровна сказала, что каникулы у нас с Серегой и Максом будут, «как у нормальных советских школьников» – десять дней. Правда, с учетом татиля – местного выходного в пятницу и последующих наших субботы-воскресенья – у нас вышло целых 13 свободных от занятий дней. Только папа свой инглиш не отменил. С утра я уединялась со своим «маленький зеленым другом», как папа обзывал мой видавший виды потертый англо-русский словарь. С началом войны он и впрямь стал моим лучшим другом. Если подсчитать, с ним я проводила времени даже больше, чем с Серегой. А больше времени, чем с зеленым другом, я проводила только с младшим братом: когда я не сидела со словарем, то сидела с ним. Во дворе все равно делать было нечего. Мальчишки и Тапоня слонялись там, как неприкаянные, со скрипом изобретая себе занятия. И когда я важно выходила туда с коляской, степенно укачивая «своего младшенького», смотрели на меня почти с завистью – мне было, чем себя развлечь.

На Рождество, которое, конечно, никто официально не отмечал, но все знали, что оно 7-го января, в бимарестане вдруг появилась новая медсестра. Об этом мне сообщила мама, а ей Шурочка – жена начальника медчасти. Мама выходила гулять с коляской и встретила Шурочку случайно: та возвращалась из христианской церкви, которую случайно обнаружила в Тегеране и теперь исправно посещала по большим религиозным праздникам. Шурочка была очень оживлена по поводу Рождества и на радостях разболталась с мамой, хотя обычно она, как и «раиска», держалась обособленно. Должно быть, начальственное положение их мужей этого требовало, так как сами по себе они казались вполне общительными и доброжелательными дамами. «Раиска» своей прямой осанкой, тщательно уложенной высокой прической, светскими манерами и пристрастием к боа и шляпам напоминала мне мою бабушку Мусю. Шурочка же удивительным образом смахивала на Шурочку из бухгалтерии: это все отметили, посмотрев «Служебный роман», который по осени показали в посольском клубе. Только наша Шурочка общественной работой не занималась, она вообще не работала, только дружила с «раиской», и, как и она, часто разъезжала в Союз и обратно.

Новенькую еще никто не видел, но корреспонденцию из Москвы, которую она привезла с собой, уже раздали. Очень приятно было в кои-то веки получить письма, написанные всего неделю назад! Нам написали бабушка и Оля: судя по толщине конвертов, в письмах были особо торжественные праздничные открытки – раскладушки.

За такую радость благодарить следовало не только новенькую медсестру, но мою заботливую бабушку. Это она бдительно следила за всеми перемещениями бимарестантов и посольских, работающих в Тегеране, на Родину и обратно, и никогда не упускала случая передать нам письмо или небольшую посылочку. Нашу новенькую бабушка не знала, как и мы, поэтому, видно, посылочкой грузить ее постеснялась. Зато не поленилась сообщить Оле, что есть оказия передать мне письмо, а потом еще встретиться с ней и это письмо забрать. Проделать все это 2-го января, когда отбывал поезд новенькой, мог только очень неравнодушный человек, каким и была моя бабушка.

Бабушкино послание мама, как обычно, зачитала нам с папой вслух. В этот раз слушал его и мой братик-бятик: он не спал и внимательно таращился из своего кокона, лежащего на руках у папы.

Бабушка поздравляла нас с Новым годом на красивой открытке с видом елки на фоне Кремля и, как водится, желала «стойкости, крепости духа и патриотического самосознания», а еще здоровья и успехов – папе в работе, маме в воспитании малыша, а мне в учебе. В письме бабушка писала, что на Родине идет активная подготовка к XXVI съезду КПСС, об этом говорят по радио и телевизору, все выполняют и перевыполняют свой рабочий план и вносят посильный вклад в дело мира. Про себя она рассказывала немного – встретила Новый год с семьей дяди, маминого старшего брата, у них, как обычно, был замечательный стол и все очень хорошо организовано. Дядины дети помогали маме, а с бабушкой были вежливы и внимательны. Мама, как всегда, воспользовалась случаем и поставила мне дядиных детей в пример. И сделала это, как обычно, своим коронным тоном, из которого явно следовало, что как я ни старайся, до дядиных детей мне далеко.

– Интересно, – задумалась я вслух, – а бабушка всегда была такая правильная?! Даже в детстве? Неужели она никогда не хулиганила?

Мама нахмурилась: ей пришлось не по душе уже само сочетание слов «бабушка» и «хулиганила». Но потом она вдруг мечтательно улыбнулась:

– Помню, было мне лет 13, прихожу в ведомственную поликлинику от дедушкиной работы за справкой в пионерлагерь, – вспомнила вдруг мама. – Сижу в очереди перед кабинетом терапевта, вдруг он сам выходит – немолодой, но высокий такой, красивый. И смотрит на меня так внимательно-внимательно! А потом вдруг спрашивает: «А вы случайно не Мусеньки ли дочка?!»

– В смысле бабы Муси, – пояснил для меня папа.

– Да, но тогда моя мама еще не была никакой бабой! – грозно посмотрела на него мама и продолжила: – А я ему: да, я Марии Васильевны дочка. И доктор этот красивый так вздыхает мечтательно и говорит: «Ох, ну и серцеедка же ваша мамочка!»

Мы с папой в молчании уставились на маму. Даже мой маленький братик, казалось, таращился на нее не просто так, а в недоумении.

– А хорошо ли это, Ирина?! – наконец выдавил папа сквозь смех.

– У кого чего болит, тот о том и говорит! – рассердилась мама. – Сердцеедка – это женщина, которая нравится мужчинам, а не то, что вы подумали!

От этого оправдания мамина история стала еще смешнее. В итоге «за неуважение к бабушке» папу отправили на улицу гулять с коляской, а меня в комнату – делать уроки. То, что у меня каникулы, никого не волновало.

Я заперлась и в приятном предвкушении распечатала толстое письмо от Оли.

Помимо письма, в пухлом конверте оказалась нарядная поздравительная открытка, газетная вырезка и отдельный листочек с какими-то стихами. Очевидно, подружка снова позаботилась о песеннике бедняжки, лишенной телевизора, и аккуратно переписала для меня слова нового хита советской эстрады.

Так оно и оказалось. Почти все подружкино письмо от 2-го января посвящалось тому, что она увидела по телеку в новогоднюю ночь.

Сразу после слов «Здравствуй, как дела?» Оля сожалела о том, что я лишена возможности смотреть праздничную программу телевидения, ведь там столько всего интересного! Особенно, с утра 31-го декабря и до конца новогодней ночи. В подтверждение своих слов Оля вырезала для меня из газеты кусок телепрограммы, а заодно похвасталась, что родители позволили ей сидеть перед телеком до самого окончания «Мелодий и ритмов» – хотя начались они только в четыре утра, а закончились и вовсе в пять! Но не зря она упрашивала, в передаче показали модных зарубежных исполнителей!

Олина вырезка начиналась с 15.20 по московскому времени 31-го декабря 1980-го: в это время показывали художественный фильм «В ожидании чуда». В 16.30 показали «Выставку Буратино», в 17.00 – «Народные мелодии», в 17.15 – «К XXVI съезду КПСС. Главы великой книги. Фильм 5-й».

Я с жадностью изучила весь перепавший мне кусок телепрограммы – такой родной и такой уже позабытой!

Некоторые названия передач мне вовсе ни о чем не говорили, другие вызывали легкую грусть: 18.20 – Концерт советской песни. 18.45 – Сегодня в мире. 19.00 – XXVI съезду КПСС – достойную встречу. О развитии энергетики. 19.30 – Творчество народов мира. 20.15 – Короткометражные художественные телефильмы «Удача», «До встречи, друг!» 21.00 – Время. 21.35 – «Ледовый бал». 22.45 – На арене цирка. 23.40 – «Страна моя». Документальный телефильм. 23.50 – С Новым годом, товарищи! Поздравление советскому народу. 00.05 – Голубой огонек. Концерт артистов эстрады. 03.30 – Танцевальный зал. 04.00 – Мелодии и ритмы эстрады.

Подружка уверяла, что хоть в названии «Мелодий и ритмов» и не было слова «зарубежной», эстраду в ней показывали сплошь заграничную! Олин папа даже притащил к телевизору свой допотопный катушечный магнитофон, что-то там подсоединил и сумел записать на бобину все лучшие песни! По Олиным словам, качество записи вышло не очень, хуже, чем на покупной пластинке, но все равно это большая удача, потому что некоторые песни совсем новые, качественных записей ни у кого пока нет.

Но главное, что Оля записала новую песню Аллы Пугачевой «Маэстро»! Не только на магнитофон, но даже успела переписать прямо с экрана текст новой песни, с которой наша любимая певица впервые выступила в этом «Голубом огоньке»! И не просто, а под аккомпанемент популярного латвийского композитора Раймонда Паулса.

В этом месте письма я почувствовала легкий укол зависти. Я бы тоже хотела собственными глазами увидеть на голубом экране нашу любимицу – в длинном синем платье и сиреневой накидке фасона «летучая мышь». Оля подробно описывала и наряд певицы, и каждый ее шаг – как она подходила к сидевшему за роялем латышскому красавцу и как потом сама села за белый рояль и лично сыграла проигрыш.

Отдельного Олиного описания удостоился модный светлый костюм Раймонда Паулса и его невозмутимый вид. Внимательно изучив текст песни, бережно вложенный подружкой в конверт, я живо представила себе сцену с двумя роялями и порхающую меж ними Пугачеву с ее неповторимой рыжей гривой и голосом, в котором для меня все время сквозило что-то «не наше». Нечто, что отличало пугачевский голос от прочей советской эстрады.

Дальше Оля подробно сообщала, кто еще выступал в «Огоньке», который в ночь на 1981-й назывался «Новый год в стиле ретро». По словам подружки, начался он «каким-то скучным вальсом», но потом все стало намного живее. Пугачева, конечно, была вне конкуренции, но и на других посмотреть стоило – например, на Яка Йолу, группу «Земляне» и Винокура с шуточным номером. Оле понравилось, как спели Иосиф Кобзон и Татьяна Доронина. Отдельно подружка упоминала, что в зале среди гостей «Огонька» несколько раз близко показали Елену Проклову. В нашем с Олей общем понимании она была олицетворением женской красоты. После Аллы Пугачевой, конечно.

От «Огонька» Оля переходила к описанию «Мелодий и ритмов», заодно сообщив, что даже ее мама с папой назвали эту передачу «окном в другой мир». Оля гордилась тем, что, пока ее папа писал на магнитофон звук, она успела переписать титры, и теперь на обложке бобины можно указать имена исполнителей и названия песен.

Помимо Ирины Понаровской, неизвестно как затесавшейся в зарубежную эстраду, чешского Карела Готта и американского Дина Рида, которые, по словам Олиного папы, «в Союзе уже прописались», все остальные эстрадные номера были нарезаны из гэдээровской музыкальной программы «Пестрый котел».

Национальной принадлежности большинства исполнителей Оля не знала: в передаче перед их выступлением пускали титры: «Фрагмент программы „Пестрый котел“ ТВ ГДР» и год выпуска этой передачи. За исключением Аманды Лир с песней «Diamonds» из «Пестрого котла» выпуска 1980-го года, все остальные номера были из программ 1978—79 годов.

Некоторые имена и названия – к примеру, некто Жужа Конс или «Шовади Води» с песней «Under The Moon Of Love» – я тоже слышала впервые, хотя, по сравнению с советскими сверстниками, мои познания в западной музыке были расширенными. Наверное, то были музыканты из соцлагеря, чьи записи на нашу «империалистическую» сторону не доходили. Но некоторых я знала очень даже хорошо, и меня безмерно удивило, куда их вдруг «переселило» советское телевидение. К примеру, моя любимая Глория Гейнор, исполнившая в советском новогоднем эфире свой хит «I will survive» из сборника 1978-го года, оказалась «обездоленной африканской певицей, неукротимым борцом за мир» – это следовало из закадровых пояснений. Олин папа предположил, что так ее обозначили, чтобы не поминать в праздничную ночь «мирового агрессора», где сия «угнетенная африканка» благополучно проживает.

Оля писала, что в начале передачи, как и в предыдущие новогодние ночи, показали несколько танцевальных номеров балета телевидения ГДР, потом сыграл оркестр Джеймса Ласта и спел Демисс Руссос, после чего пошли ролики, которые в ночь на 1981-й год Советский Союз увидел впервые: «Смоки» с песней «Needles And Pins» (фрагмент «Пестрого котла» за 1977 год), «Бэлль Эпок» с песней «Bamalama» (фрагмент фестиваля в Сан-Ремо, 1978-й год), «Бони М» с песней «Bahama Mama», «Чили» с песней «For Your Love» и ансамбль «Долли-Дотс» с песней без названия – все из «Пестрого котла» за 1979-й год.

О новогоднем «огоньке» в нашей школе Оля отозвалась скупо – видимо, он ей не понравился. Написала, что у каждого класса новогодний вечер был в отдельном кабинете и в разное время, под надзором классной руководительницы и представителей родительского комитета, поэтому было невыносимо скучно и музыка «пионерская».

Подружка хвасталась, что родители подарили ей на Новый год гитару и самоучитель игры на ней, и за каникулы она рассчитывает разучить основные аккорды, чтобы блеснуть на общешкольном конкурсе патриотической песни 23 февраля. От каждого класса выдвигают по одному конкурсанту, и Оля уже предложила свою кандидатуру, несмотря на то, что осваивать гитару только собирается. Она была совершенно уверена в успехе и даже уже выбрала песню, которую исполнит, аккомпанируя сама себе – «Темная ночь».

Я представила, как это будет красиво, когда маленькая хрупкая Оля выйдет на сцену с большой гитарой и тихим голосом запоет: «Темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь…» Я тоже любила эту песню, она была в постоянном репертуаре бимарестанского хора медсестер.

Завершая письмо, Оля перечисляла свои планы на десятидневные школьные каникулы. Я читала их, будто расписание посещения Снежной королевой сказочной страны Лапландии – настолько далекими и невероятными казались мне перечисленные Олей реалии. Ее мама достала на своей работе для Оли билет на елку в Кремль, а папа – в концертный зал «Россия». Еще папа обещал провести ее на новогодний вечер в ДК от своего НИИ, куда пускают только с 14 лет, потому что там настоящая «взрослая» дискотека для сотрудников. В свободное от празднований время Оля собиралась съездить с родителями в Подрезково, а еще они с одноклассниками планируют разведать новый каток в нашем парке, который залили на месте аттракционов. Подружка писала, что теперь по вечерам там музыка, разноцветные огоньки и куча молодежи.

Мои родители тоже заинтересовались, что было в «Голубом огоньке» по советскому телевидению? Они знали, что, в отличие от их адресатов, которые не тратили на это время и бумагу, Оля обязательно подробно опишет мне передачу. Я успокоила их, что они ничего не потеряли: их любимцы в новогодней программе не выступали. Музыкальные вкусы относительно советской эстрады в нашей семье разделились: мама любила Вахтанга Кикабидзе, Рената Ибрагимова и Муслима Магомаева, папа – Софию Ротару и Розу Рымбаеву, а я – Аллу Пугачеву. Так что пострадала только я, пропустив премьеру песни «Маэстро». Братик-баятик в силу малого возраста еще музыкальных пристрастий не имел, но я рассчитывала, что вскоре он присоединится ко мне. Мне казалось, что Аллу Борисовну я полюбила с тех самых пор, как стала различать звуки.

– А нашу «почтовую голубку» ты уже видел? – спросила мама папу, когда все сполна насладились письмами из дома.

– Новенькую? – улыбнулся папа. – Да, видел, землячка моя.

– Ну и как она тебе? – нахмурилась мама.

– Симпатичная, – ответил папа добродушно.

– Какая именно? – настаивала мама.

– Я не умею женщин описывать, – пытался отбояриться папа. – Если ты по дамскому принципу «врага надо знать в лицо» интересуешься, то иди и посмотри сама. Но помни при этом, что люблю я только тебя! Я однолюб!

– Я однолюб и много… член! – заявила мама. Слышать от нее такое было непривычно.

– И как у тебя язык-то поворачивается такое говорить? – передразнил ее папа. – При ребенке.

– Это любимая присказка моей мамы, – попыталась оправдаться мама. – А раз у моей мамы язык поворачивается, значит, ничего плохого в этих словах нет!

Под бурным натиском мамы папа рассказал нам все, что знал о нашей новой медсестре. Зовут ее Мухаббат, что в переводе с арабского значит «любовь», а родом она из Красноводска – из того самого города в советской части Туркмен-Сахры, о которой папа недавно нам рассказывал. А работать она будет в хирургии у Тапониного папы.

Своими глазами я увидела новенькую только спустя пару дней, столкнувшись с ней у входа в дом. Мухаббат улыбнулась и сказала «Привет!», хотя знакомы мы не были. И этим сразу завоевала мою симпатию.

Новенькая была тоненькой и смуглой, особенно на фоне белого халата. Мое бурное воображение тут же сравнило ее с голой по зиме гибкой веточкой ивы, покрытой снегом. В те дни я как раз читала принесенный Светланой Александровной сборник поэтов Серебряного века и меня заворожили цветаевские строки, посвященные Ахматовой: «Не этих ивовых плавающих ветвей касаюсь истово, а руки твоей!» В сборнике было еще множество красивых строк, и каждая казалась мне наполненной любовью. То ли просто настроение тогда было такое.

У Мухаббат были большие темные глаза и густые прямые волосы, она заплетала их в толстую черную косу. Я нашла ее очень красивой и поделилась этим дома. К тому моменту моя мама тоже уже видела ее в госпитале и заявила, что она похожа на мою туркменскую двоюродную сестру, которая старше меня на 10 лет и я ее никогда не видела. Несмотря на это, зов крови, как предположила мама, подсказывает мне, что этот тип внешности красив. По форме мама не сказала ничего плохого, но по сути я уловила в ее словах сарказм. И поняла, что моей маме Мухаббат не понравилась.

В последующие дни я встречала новую медсестру то там, то сям и исподволь наблюдала за ней. При нашей однообразной жизни нас занимало любое новое лицо, но в этой новенькой что-то вызывало мое особое любопытство. Я пришла к выводу, что она местами похожа на нашего раиса, а местами – на моего папу. Так же, как раис, Мухаббат половину слов заменяла улыбкой, держалась спокойно, дружелюбно и с достоинством. А смешливой была как мой папа: хохотала она от души, запрокидывая голову и показывая крупные ровные белые зубы. И глаза у Мухаббат были не карие, а черные-пречерные, как изюминки в кексе, и в них постоянно жила смешинка – прямо как у моего папы.

Новенькая смотрелась очень хрупкой, но как только вокруг нее принялся крутиться Грядкин – а произошло это очень быстро – стало понятно, что это лишь видимость. Когда Грядкин стоял рядом с ней, становилось заметно, что Мухаббат лишь самую капельку ниже его, хотя все остальные, кроме тети Нонны, едва доставали нашему урологу до плеча. В отличие от «объекта гэ», большую часть «длины» Мухаббат занимали ноги, поэтому она казалась не каланчой, а скорее, фламинго – грациозным и легким, каких я видела в зверинце Национального парка, куда меня возили Рухишки.

Я подумала, что мне хочется нарисовать Мухаббат. А если бы я была мужчиной, то влюбилась бы в нее с первого взгляда. Вот было бы здорово, если бы она казалась из того же самого племени баятов, из которого предки моего папы! Приятно же, когда в твоем племени такие красивые люди.

Скоро я заметила, что с первого взгляда Мухаббат полюбили только мы с Грядкиным. Все остальные – так же, с первого взгляда – почему-то ее невзлюбили. Даже мои мальчишки, которым обычно было все равно. Им всегда было наплевать, что там взрослые думают друг о друге, а лично им Мухаббат уж точно не сделала ничего плохого. Но они уже прозвали ее Мухобойкой.

– Почему Мухобойка? – решила выпытать я у Сереги. – Чем она тебе не нравится?!

– Противная, – коротко ответил Серега.

Я поняла, что большего от него не добиться.

Хоть Мухобойка никому не нравилась, но все постоянно о ней говорили. А поскольку сестрой она была хирургической и ассистировала Тапониному папе, Тапоня, как маленький рупор своей мамы, при упоминании о Мухобойке презрительно фыркала.

– Ну а тебе-то она что сделала? – спросила я ее как-то.

– Мне? – переспросила Тапоня с оттенком брезгливости. – Что она может мне сделать?! Черножопая!

– Тапонь, ты сейчас вообще в стране черножопых, если на то пошло! – возмутилась я ее пренебрежительному тону.

– Я здесь, чтобы лечить черножопых, – невозмутимо ответила Тапоня. – А не чтобы они лечили меня.

Еще через какое-то время мне стало понятно, что Мухобойку невзлюбили в основном госпитальные дамы – и именно потому, что мужчинам она очень даже понравилась. Только они не хотели гневить своих жен и верных коллег явным выражением симпатии к новенькой, вот общая картина и выходила неприязненной.

Но Мухобойке было все равно.

Я смотрела на нее, восхищалась и издалека училась тому, что лет десять спустя мы называли «здоровым пофигизмом». В студенческие годы присказка «В человеке всегда должно быть место пофигу» стала моей любимой.

Работала она, судя по тому, что на эту тему никто ничего не говорил, хорошо. А вот Мухобойкин досуг комментировали все, кому не лень, хотя никто с ней не водился, в гости не звал и в город с ней не выходил. Когда Мухобойка работала в утреннюю смену, после обеда она спускалась в патио, садилась на лавку, открывала книжку и сидела, читая ее, до самого «хамуша» («Тушите свет!» – перс., здесь – воздушная тревога).

С нами, детьми, она всегда здоровалась и приветливо улыбалась. Мальчишки, не поворачивая головы, буркали сквозь зубы «здрасьте» и отходили подальше. А я всегда радостно улыбалась в ответ и вертелась поблизости. Мне очень хотелось к ней подойти и заговорить, но я стеснялась.

Как-то часа в 4 дня, когда Мухобойка читала на своей лавке, я гоняла по патио на скейте и у меня развязался шнурок. Я присела рядом с ней, завязывая шнурок, и заметила, что она читает «Письмо незнакомки» Цвейга. Я тоже читала эту новеллу, и это был отличный повод завести разговор.

– Жалко ее, правда? – спросила я, имея в виду цвейговскую незнакомку, героиню рассказа.