Бесконечность

какой может в нужный момент наказать,

в обёртке из нежной и шёлковой кожи,

который не стыдно вонзить, показать.

Таран с наконечником розовым, бойким,

что входит в любую прощелину, щель

зарядом, напором умелым и стойким;

и знает свою увлажнённую цель.

Интимный посредник ума и природы,

немного изогнутый, твёрдый канал.

О, лучшее в мире богатство с породой,

которым когда-либо я обладал!

Блюющий историк

Рыгая в уборной столичного клуба

в ракушку фаянсовой чаши простой,

взирал, как обрызгал рубашку и губы,

и как оскотинился я в выходной.

Склонившись у зеркала, лампочки блёклой,

над мутной, коричневой жижей, струёй,

я тужился прессом и рожею-свёклой,

давя из себя пище-водочный рой.

Ужасная мука, раздутое чрево,

как будто у жабы, совсем не кота.

Следил за закрытою дверью, что слева,

чтоб люд не вошёл, не увидел скота.

Когда я хлебал дорогущую водку,

я думал, прозрею, пойму всё и вся.

Но понял лишь то, из пороков я соткан

и то, что я – пьянь и тупая свинья…

Львица и белочки

Апрельская львица гуляет средь елей,

имея заведомо сказочный план,

в финале чудной, суматошной недели,

с желаньем покоя и солнечных ванн.

С мешочком семян, ароматных орехов,

порою смотря под зонты фонарям,

поправив изыски горчичного меха,

ступает по снежным, безлюдным краям.

Лесок оглядев кареоко и важно,

вкушает пейзаж, освежающий миг,

шагает легко, бестревожно, вальяжно

навстречу природе средь стен городских.

Увидев спустившихся рыженьких странниц,

чудных, пышнохвостых, взиравших на зябь,

следит умилённо за стайкой красавиц

и щедро их кормит с подушечек лап.

Наталии Денисовой (в дальнейшем – Наталии Воронцовой)

Цитаты

Священники рядом с их паствой не ездят в трамваях.

Клянущийся в вере всегда согрешит втихаря.

Буржуи всё чаще порочны, лжецы, краснобаи.

Миряне мечтают войти к постаменту, к столу алтаря.

Торговцы всегда спекулянты и воры по сути.

Родители давят детей, не давая им жить.

Богатство из денег – совсем уж не главное чудо.

Трудящимся некогда помнить стихи и любить.

Семья – не основа страны, коль держава враждебна.

Слова власть имущих – обычно угрозы, враньё.

Речёвки соседей завистливы, мрачны, судебны.

Ребятам с родин прививают не ум, а цевьё.

Любимые, зная все слабые части брони, ударяют.

Жильцы планетарного шара несчастны, смурны.

Чужие умнее родных и точнее всего понимают.

Века, их жильцы так похожи, цикличны, больны и дурны…

Родители и дети войны

А после войны этой бабы рожают

от мальчиков вражеских или своих,

какие их наспех любили, сношали,

ловя каждый вдох, ожидаемый миг.

Они зачинали в любви иль проклятьях,

живя в одиночестве и без надежд,

насильно, желанно, в одеждах, без платьев,

от дурней, несчастных, любимых, невежд.

Желали девицы и эти же парни

оставить частицу себя, и упасть,

ресурс свой отдать, а не сдохнуть бездарно,

родить, пока есть от кого тут рожать.

И коль ещё будут военные беды,

слияния клеток средь пуль и смертей,

то эти воистину дети планеты,

родят ещё больше различных детей.

Дополнительный лист

Смертельное время досталось мне, братцы!

Я выступил в роли младого бойца.

Был явно уверен, что выдержит панцирь,

толщины дадут дотянуть до конца.

Не раз он спасал от погибели, горя,

скрывая от пуль и таранов в упор.

На поле побоища был, как средь моря.

И я своим молотом бил, будто Тор.

Удары по башне, от стен рикошеты,

летящие щепы от крепких бортов

наш танк раздевали пылающим летом,

срывая покровы и латы с основ.

Враги провели бронебой, отколупку.

Броня не сумела сберечь мою жизнь.

Я выжил бы в этой густой мясорубке,

коль был бы ещё дополнительный лист!

Став солдатом

Став вдруг военным послушником, воином,

немым, безотказным, безвольным бойцом,

готовым к приказам, пусть даже нестройным,

убийству гражданских, девиц, молодцов,

способным насильничать и мародёрить,

крушить города, неприятельский скоп,

нести разрушенья, угрозы и горе,

сшибать даже крыши и каски с голов,

взрывать их заводы, мосты и постройки,

сносить до руин склады, сёла, жильё,

сбивать фонари и высокие стойки,

вкушать пищевое, земное сырьё,

врываться в соборы, сараи и парки,

бомбить поселенья, посевы средь дней,

ломать все устои, законы, порядки,

я стал хуже дьявола, хуже чертей!

Сгоревшее лето 1941-го

Туман и куски закопчённого мяса.

В жаровне, за ней угольки и зола.

Минуты последние жаркого часа.

За избами лес, огороды, скала.

Обширные дали чернильного цвета.

Землистые краски пронзили тепло.

Парует пейзаж средь июльского света.

Асфальтовой гущей покрылось село.

Графитный и углистый вид панорамы.

Взрыхлённая почва, колосья, как прах.

Чумазые жители, словно арабы.

Всеместная гарь, ужасающий крах.

Остывшая видимость и испаренья.

Подпорки бетонных столбов, как теней.

Горящие угли – остатки горенья.

Большие шампуры штыков и мечей.

Багряные щёки жильцов, очевидцев.

Пылинками ставшие сено, трава.

Слегка запечённые двери и стены.

Сгоревшие брёвна, кусты и дрова.

Скелеты берёзовой рощи, избушек.

Спалённые груды людей и быков.

Истлевшие рвы, поросячие туши.

Лежащие чучела коз и коров.

Обугленный край, где стволы, как иголки.

Лесная посадка, как будто метла.

Змеится дымок то узорно, то тонко.

Минувшая драка сгорела дотла…

Та, с кем мирно и уютно

Рассыпчатый кайф (релаксант и отрада),

похожий на сотню щепоток надежд,

сносящий всё веером: башню ограды,

хоромы усталости, грузы одежд;

вносящий поток кокаиновых вкусов,

пленяющий вьюгой зефирных сетей,

питающий тёплым и лакомым муссом,

обвеявший ветром из чувств и идей,

дарящийся каждою порой и крошкой,

душистыми граммами, сказкой святой,

аж весь от макушки до пят, до ладошек

блаженствую тяжкой, телесной душой,

дающийся всячески, до всеотдачи,

с различием доз, постоянствами сил,

поверивший в воина, возможность удачи

меня приютил, обогрел, оживил…

Наталии Воронцовой

Наблюдающий молчун

Средь русской тоски, вечнорусского пьянства,

чеченских смирений духовности, тел,

таджикских немытости, дури, бахвальства,

китайской поспешности, знающей цель,

арабских дельцов, украинских танцовщиц,

монгольских бывалых, чудных пастухов,

иранских певцов, азиатских парковщиц,

абхазских торговцев с цветками духов,

кавказских свобод и грузинских чиханий,

еврейской рутины, турецких речей,

армянского смеха, киргизских блужданий,

цыганских мамаш, попрошаек-детей,

японских певиц, белорусских кухарок,

французских, германских дельцов, болтунов,

юнцов чернокожих и наглых татарок

бытую страдальцем, почти молчуном…

Напрасная жизнь и идущая смерть

Приму свою боль – наказанье за что-то,

возлягу на смятую простынь, в тени,

уйму распирание, жжение, рвоту,

вникая в позывы извечной вины.

Эх, жаль, злополучная выдалась доля!

Она мне попортила много крови.

Житьё завершаю в потугах и болях,

по жизни не зная веселья, любви.

Бессильные боги, врачи и шаманы,

увы, не сумели спасти и помочь,

хотя выворачивал душу, карманы,

хотя умолял, был к здоровью охоч!

Умру поутру без долгов, ещё честным,

отправлюсь в могилу по воле причин.

И мне прокричат поминальную песню

горластые вороны или грачи.

Дождик

По вымытым банкам, бидонам, кувшинам,

надетым на колья заборной гряды,

что равен двум целым, не дробным, аршинам,

дождинки стучат на любые лады.

На клавишах листьев, бордюров играют

и лижут так метко стекляшки окна

при мутном, пригашенном солнце, что тает

в концертном просторе июльского дня.

Капели по бочкам и лавке-маримбе,

по веточным струнам, как мастер Садко,

по крышам-литаврам и вёдерным нимбам,

по лысинам, шляпам, причёскам с тоской.

Все семечки водной, мелькающей дроби

стекаются в лужицы, струи, ручьи,

являя собою порядок особый

в преддверии вечера, звёздных лучин.

Удары мелодий прозрачного цвета.

Красоты из туч осыпают и лес.

Я ж слушаю этот оркестр средь лета,

взирая на капли и серость небес.

Дыня

Давно изменился и снова меняюсь,

кормя свои крылья и жаждущий мозг,

растя средь колючек, цветком распускаюсь,

живя среди бед, отторжений и розог.

Глотаю куриную мякоть и гречку,

питая разорванность пламенных мышц,

кормя книгочтеньем душевную печку.

А раньше был слабый, невинный, как мышь.

А прежде сидел, сторонясь упражнений,

зарывшись в экраны кино или книг,

ударную музыку, ум поколений,

взирая на юный, поющий свой лик.

Теперь научился похабничать гордо,

танцовщиц, девиц потребляю в хмелю,

хоть раньше смущался словес и осмотра.

А ныне без умолку что-то мелю.

Не чту поседевших, но выросших в дурней,

а чаще избранниц, дружка и себя,

вкушаю продукты грехов, винокурни,

ведь юность пробыл я в моральных цепях.

К любви избирателен, к дружбе ответен.

На правду направлен писательский пыл.

Поэтому я одинок и так беден.

Без бурь обживаю болотистый тыл.

Цинизм, нигилизм примешались к гордыне.

Родившей семьёю не понят, гоним.

С 2000-ых я золотею, как дыня!

Я – плотная смесь, что противна другим…

Путь на парад

Удары подошв, каблуков и протезов,

ужасные мысли в весенней поре,

ребристые шрамы ранений, порезов,

как роща деревьев в старинной коре,

сиянья монист орденов и медалей,

шумы, скрежетанья суставов и ртов,

горбы, кривизна всех скелетов от талий

и свист челюстной, и заборы зубов,

густой перестук костылей, как морзянка,

кривые обрубки без ног или рук

средь пота, колясок, предсмертья, портянок,

осколков, душевно-физических мук…

Огромное шествие, жуткая сходка

на празднество мира, заветный парад

с тяжёлыми лицами, гарью от водки,

как будто открылся заполненный ад…

Приказы с красной печатью

Приказы заверены красной печатью,

какая отправит на бой сыновей

полками, отрядами, ротами, ратью

во имя внезапных царящих идей.

Она – это пропуск за линию тыла,

на вскопанный, алый, неровный ковёр,

напичканный между узлов и прожилок

осколками, сталью, кусочками пор.

В той местности фронт, войсковые пейзажи

с руинами, грязью широт огневых,

с погибелью, рванью, воронками, сажей…

Там лишь небеса не в золе и крови!

Пусть будут указы, призывы, отправки,

сраженья, победы над тьмою врага,

квитки похоронок – последние справки,

как чёрные птицы, что бьются в дома!

Всё вытерплю, но коль единственный отпрыск

домой не вернётся и канет во рву,

то я пятипалый, кровавейший оттиск

оставлю царю на расквашенном лбу…

Черепки – 74

Зачем же Иуда вдруг предал Иисуса

всего лишь за 30 монет от отцов,

коль был казначеем монетного груза,

хотя мог украсть у апостолов всё?

***

В тюремной больнице наплыв и аншлаг.

Есть повод для членовредительств до скотства.

На завтра задание выдал ГУЛАГ -

наряды на шахты опасного свойства.

***

Ворочался ночью, почти не спалось,

аж боли с утра по всему организму.

Наверное, бил меня Бог, даже в нос,

за чтение книги "Виват атеизму!".

***

Кайфует он сам по себе или с кем-то,

играя в чуть бежевых, алых цветах;

растёт рукоятка, свисает, как лента, -

красивый отросток внизу живота.

***

Адептом религии парень не стал,

хоть много искал средь походов, исканий.

Он вдруг атеистом внезапно восстал,

как только прочёл басни "чудо"-Писанья.

***

Чужу средь тупых, одиозных фигур,

используя ласку, интриги, что с лестью.

Я – шут, лицедей и делец-балагур,

что хочет на мягкое тронное место.

***

Клади же в мой рот отработанность пищи.

Раскрой половинки и сморщенный лаз.

Я – ров, ненасытная, белая ниша.

Я – верный помощник, пустой унитаз.

***

Мой новый будильник – шумы самолётов,

летящих с приказом на вражий редут.

Они в частоте смертоносных полётов

крушат невиновных, мне спать не дают.

***

Тут царь несогласных упрячет в тюрьму,

богатым прибавит невольников, сумм,

холопов же ввергнет в бесцельность, суму,

чтоб труд направляли на грузы, не ум.

***

Опять кривожопый стрелок промахнулся.

Попал во всю белку, а вовсе не в глаз.

Обрызгал картечью и дробью, и сдулся.

Испортил весь нужник, фаянсовый таз.

***

Весь год пропаганда кого-то клеймит,

словесно линчуя и клацая пастью.

И значит, желает измять и убить

во имя жирующей, алчущей власти.

***

Буржуи имеют лихву от наваров

и крутят царями, законов винты,

живут припеваючи, жаль, что без дара.

Лишь только рабочие вечно бедны.

***

Рассорив различные ветви славянства,

использовав сотни коварнейших мер,

сожрав пастуха, что хранил их в альянсе,

волчары оскалились на ССР…

Заснеженный хутор в Великой войне

Деды и калеки в костюмах, мундирах,

в растоптанных валенках и сапогах,

на досках с колёсами и на шарнирах,

на целых, нецелых ногах и культях;

за ними отряд матерей и старушек

с отчаяньем, волей, без слабых речей,

держа в подчиненьи гражданские души,

скрывая безумнейший ужас очей,

а следом молочные правнуки, внуки,

какие от страха белы, словно мел,

какие не знают про пули и муки,

разрывы снарядов, жилищ или тел,

обычным набором простых добровольцев,

как будто святые по пенным волнам,

с лопатами, вилами, псами под солнцем

стремятся навстречу матёрым врагам…

Под обстрелом

Назойливый рой и клювастые стаи

парят и пикируют, смесью кружат,

вонзаются в жителей страшного мая

и больно кусают военный отряд.

От жара рубцы, волдыри и ожоги,

от пороха, гари чесотка и зуд,

от пепла и грязи испачканы ноги,

от взрывов порезы и вылетел зуб.

Вокруг мошкара из осколков и газа,

иголки, клыки от упавших гранат;

зубастые звери с намётанным глазом

нас ищут в потёмках, при солнце средь дат.

От них не укрыться плащами и в дзотах.

Напичканы сталью земля и филе.

Отравлен до судорог, жженья и рвоты.

Свинцовое жало минуту во мне…

Трудоголик

Я – божий посредник по стихописанью,

невольный подрядчик создания строк,

делец, дегустатор пикантных исканий.

А значит, что я кое в чём тоже Бог!

Старательный пахарь, поэт экстра-класса,

идущий по буквам и строчкам во мгле

за сильным, уставшим, прозрачным Пегасом,

что месит чернила в бумажной земле.

Непраздный копостник, умелец и дока,

рыхлящий, всегда удобряющий гладь

тоской и любовью, насыщенным соком

и ждущий большой урожай и свой сад.

Я – чей-то посланник, фанатик, старатель,

вникающий в долг, окружающий мир,

читатель и скульптор, художник, вещатель.

Из глины и мела слеплю Вам ампир!

Канонада

Гремит канонада, как гром в темноте,

дымящие залпы сверкают так страшно.

Мы все тут подохнем и сгинем в беде!

Не будет атаки и драк рукопашных!

В округе развалы, вздыманья земель,

погром, убиенья, дырявые плиты.

С рождения и сотни несчастных недель

такого жестокого дела не видел!

Кромешная бойня и стон через стон,

заклание, рвачество туш и разделка,

стрельба, истребление, крики, огонь

и месиво, что так сумбурно и мелко.

Повсюду искристые молнии, жар,

пластичная гуща скелетов и красок,

ошмётки, кишки, душегубства и пар,

и треск скорлупы зеленеющих касок…

Обскурантизм

Я думал, планета стремится к прогрессу,

что тысячи мыслей в научных строках.

Но люди всё ж верят в священников, бесов,

себя консервируя в средних веках.

Я думал, что шару нужны только школы,

реальный и мудрый, и умственный лик.

Но люд черносотенный любит юдоли,

заветы давнишних и сказочных книг.

Я думал, что авторы пишут в пространство

и делятся разумом, лучшей строкой.

Но жители мира хотят ретроградства

и Бога за пенной иль синей рекой.

Я думал, что вверх лишь возможно развитье,

рывки экономик, наук, медицин.

Но эти земляне с религией, прытью

хотят мракобесия, мутных низин.

Арену Ананяну

Балдахин

Парадный, матерчатый вес надо мною

легко колыхается, с бризом дружа.

Навес неподвижный, что кроет весною,

легонько мотается, плавно кружа.

Шатёр водружён над шикарной постелью,

навесом на двух парах белых столбцов.

А ткань с чуть прозрачной, волнистою белью

мила, невесома, как шёлк средь дворцов.

Под навесью, кремово-чистым развесом,

под брызгами звёзд, осыпающих верх,

блаженен своим отдыхающим весом,

вальяжен, дремотен, как царь и шейх.

Лежу, как натурщик для новой картины,

на топкой перине средь сизых теней.

Я сплю, будто Бог, под сухим балдахином,

какой отделяет от мира людей.

Тотальное одиночество

Брожу по неволе, квартирному кубу

с коричневой жижей, креплёной водой.

Сжимая кофейно-коньячные губы,

живу чуть болезно, с самим же собой.

Укрытый плитой, кирпичами, бетоном

стону от печали, что очень густа,

худею от грусти в житийном затоне,

кусаю набухшие плотно уста.

Наполнен мечтами, стихами, бездельем

под тьмой малозвёздной и россыпью крох,

под смятою ватой небес беспредельных,

под крошевом бусин, под кровлей, как Бог.

Блуждаю по комнате, пахнущей кофе,

от мира людей оградившись тюрьмой.

Мой сын на войне, как Иисус на Голгофе.

Я сам – ветеран, что вернулся домой

и заперся в скудном хрущёвочном замке,

чтоб мира не видеть, отринуть всё прочь.

Согрев кофеином живые останки,

я мысли пускаю в графитную ночь.

Давно сирота, схоронивший родивших

и плод нерождённый, старушку жену.

Я сплю на промятой, нестиранной нише.

Червь-память изъела бока, глубину.

Бесцельно, темно, бессемейно живётся.

Какими-то силами как-то храним…

И если наследник в мой кров не вернётся,

то я из окна полечу вслед за ним…

Мытари

Бездушные мытари грабят округу,

взимая налоги для римских властей,

служа, будто псы и вернейшие слуги,

народ обирая без чувств и идей.

Отрядами ходят в разбойном угаре,

наглея, насилуя грязных крестьян,

до крох выгребают карманы, амбары,

по тюрьмам суют задолжавших селян,

секут противленцев, хозяев голодных,

штрафуют процентами всех должников,

грозят и стегают костлявых и потных,

иных выселяют из хилых домов…

Но всё же не слышно мятежных ударов,

протестов с оружием, искры войны,

петиций Сенату и Цезарю, барам.

Восстанем, когда уже станем смелы…

Ощущение ветра всеми органами чувств

Вникаю в порывы апрельского ветра,

вторжение в щели, штурмующий свист,

битьё о щитки из стекольчатой цедры,

в фанерный и форточный, выпуклый лист.

Он носится с буйством и нотами шквала

и мечется вольно от леса к окну,

от туч до земли, от бульвара до вала,

от улиц до стен, от помойки к стеклу.

Встревоженный слух созерцает движенье.

Дрожит предпоследний расшатанный нерв.

Взвихренья, удары, броски и круженья

уже причиняют деревьям пять жертв.

Невидимый демон буянит в пространстве,

врывается в сотни дверей и квартир,

несётся героем полётов и странствий.

Я чую его совокупностью дыр.

Высшая жительница

Селюсь я всё чаще под самою кровлей,

на верхнем, последнем, жилом этаже,

чтоб первым заметить цветную оглоблю,

не прячась, гулять и стоять в неглиже,

быстрей всех увидеть рассвет, оживленье,

узреть у заката финальный момент,

глядеть на все гнёзда, птенцов появленья,

взирать на раздельность всех облачных лент,

покой ощущать, уплывая в нирвану,

не слушать соседские топоты ног,

жить выше пороков, плебеев, обмана,

мечтать о высотах, где птицы и Бог,

смотреть на простор, неиспачканность неба,

не знать о пылинках, о рожах в тоске,

не ведать о лужах, о грязи и сцепах,

быть чище средь метров, на русском куске!

Голые члены семьи