Бесконечность

разгул поощряя, даруя досуг,

прошения все обращают бесчестно,

опять прикурив из богатеньких рук…

Три табуретки

Двенадцать рассохшихся ног табуреток

на тёртом, багряном, древесном полу,

при штиле, под лодкою чёрного цвета

стоят, ожидая ветров иль волну.

Лишь бриз от дыханий и мокрые капли,

мельчайшие брызги от воплей и слов

со щёк, что иссохли, размякли, одрябли,

спадают на ткани, пловца меж оков.

Морозный узор неразглаженных кружев

сковал всё корыто спокойной ладьи.

Повязка на лбу заневолила душу,

какая осталась в мясном забытьи.

Точёные и угловатые пары

несут упокой, завершенье хвороб.

И вся эта дюжина столбиков старых

подпёрла стоящий на сёдлышках гроб.

Павшие, что между снов

Стрекочут вовсю пулемётные гнёзда,

кидаясь горячим, немецким свинцом;

даруя раненья, отрывы так грозно,

кладут поколенья советских бойцов.

В таком неподступном укрытии воины

стремятся наш дух и отряды сломить,

а часто меняя большие обоймы,

тела и величье страны победить.

А очередь очередь вновь нагоняет,

к земле прижимая уставших солдат,

испуги в живых, кровяных поселяет.

Всем нужен герой и спасительный акт!

Мне нужно ползти, обойти постараться.

Я прячусь за павшими, что между снов.

Надеюсь, метнутой гранатой удастся

разрушить их планы на гибель врагов…

Монета солнца

Раздолье ад в себя вмещает.

Прострелен насквозь древний дуб.

Дымок побоище венчает.

Среди руин мой жалкий труп.

Жаровня гаснет, остывает.

Река, как раскалённый меч.

Душа кружит и наблюдает.

И из виска струится течь.

А глаз-вулкан излился кровью.

Из сеток вен стекает сок.

На бойне я с судьбой воловьей.

Наружу трубочки кишок.

Утих весь треск кустов и сучьев.

Исчез дурной скелетный хруст.

Сгорели брёвна, кости, прутья.

Пейзаж распахан, дик и густ.

Спокойно мне, как очень многим!

Над всей баталией, как тень.

Надеюсь, путь мой дальше к Богу.

Мечтаю, чтоб не в адский плен.

Взор запрокинут. Штиль дыханья.

Багряный круг вкатился в сад.

Нет криков, шума, колыханий.

К деревне близится закат.

И словно шарик в алой краске

стремится в лунку средь поры,

монета солнца входит в каску,

что отскочила с головы…

Лисёнок и мышка

Мышкую, ищу свою тёплую мышку,

сную так безудержно, голодно, зря,

ступаю легко, аккуратно, неслышно,

стараюсь искусно средь белого дня.

Скучаю, мечусь, в своих поисках маюсь,

шагаю по насту, снежинкам полей,

затратной охотой вовсю наслаждаюсь

в морозном просторе корявых теней.

Мечтаю найти эту серую шубку,

легонько куснуть и в себя опустить,

смыкая клыки и все хищные зубки,

без ран и царапин за миг проглотить.

Простор обелён серебристо, хрустально.

Блуждаю, петляю, крадусь, стерегу,

ныряю всешёрстно, зубасто-орально…

Но всё безуспешно! Зверушка в стогу…

Наталии Воронцовой

Relax-studio Geisha

Японский покой и славянская гейша,

тепло и горячность нагретых камней,

объятья паров фитобочки чистейшей

легко усладили средь нервностей дней.

Чудесная нега, дурманная дрёма

от света, массажных касаний, добра

ввели стихотворца в покой и истому,

расслабленность тела, души и ума.

Размеренный ход, протекание мыслей

в простом полумраке задёрнутых штор,

где свечи, уют, сокровенные смыслы,

мелодии птиц, сямисэна средь гор.

Блаженное действо в апрельском потоке

так быстро идёт, а порою летит.

И в мир заоконный, чужой и далёкий

из рая придётся вот-вот выходить…

Наталии Воронцовой

Бабьё

Одни могут только любить и лелеять,

вторые – дарить лишь безжалостный секс,

а третьи – корыстничать, будто бы змеи,

иные – страдать, как актрисы из пьес,

другие – рожать, как в селе свиноматки,

шестые – по-свински, бесправедно жить,

седьмые – стоять у плиты, шить заплатки,

восьмые – лишь жалобно блеять и ныть,

девятки – бесплодничать, будто бы кружки,

десятые – требовать лучших даров,

инакие – рабски сидеть у кормушки,

а дюжины – верить в бумажных богов…

Они таковы. Их печатные толпы.

Бабьё – манекены в духах и пальто.

Штамповки. Немытые банки и колбы.

Я – сумма их всех, а порой я – никто…

Бездыханное движение

Мне плохо живётся в отравленной почве,

где камни, металлы и черви людей,

удушливый смог и могильные мощи,

гнилые отростки голов и идей,

мыслишки-окурки, раздумья-опилки,

унятая прыть в перегное веков,

мертвецкие лица, сухие затылки,

овалы зарытых, скелетных венков,

пороки, срастившие тяжкие сети,

греховные связи и падальный быт,

родители-мухи, опарыши-дети,

асфальтные реки, но некуда плыть,

кирпичики серые, будто бы мыши,

дерев корневища и ветки рогов…

И всё это движется, будто не дышит!

Мне хочется в небо, где нет никого…

Гражданка-тень

Две комнаты тихо-прохладны.

Не топлена старая печь.

Одежды стары, не нарядны.

Из глаза рассольная течь.

Пристыли мозоли к ладоням,

натоптыши – к пяткам, стопам.

Живу, как лягушка, в затоне.

Не верю иконам, словам.

Вся скрючена тяжкой судьбою.

Без целых костей, без зубов.

Была магаданской рабою

с ужасных тридцатых годов.

Поганы свобода, неволя.

Сипит и чуть кашляет дых.

Живу бессемейною долей.

Лишённая лет молодых.

Владелица выпавшей матки

от лагерных тягот и мук,

бетонной и каменной кладки,

погрузки бревенчатых штук.

Под кожей скопленья болячек,

потерь, изнуренья, невзгод,

обид, метастазов червячных,

прокисших желудочных вод.

Анальная трещина с кровью.

Душа безутешна, полна.

Не встретилась в жизни с любовью.

И в банке пилюля одна…

Краткое жизнеописание

В паскудный мир был выдавлен из чрева.

Пронёс в себе тот первородный грех

с больной душой, сердечным перегревом,

храня на коже очень бедный мех.

Тоска ума гнала от толп в каморки,

и оттого, живя в них день за днём,

я избежал любви, войны и порки,

познанья женщины, побоев за углом.

Внимал огулом фильмам и страницам.

Свои стихи я прятал в тайный ларь.

Людей читал по полуслову, лицам,

и безошибочно давал диагноз – тварь.

Я был затворником, почти самолишенцем,

бежал и прятался от праздников и вин,

хранил от радостей ранимейшее сердце,

боясь любви, трагедий и крови.

Страшился стать похожим на сограждан,

от коих я стремился с малых лет,

и сторонился их надменно и отважно,

чурался вдруг впитать плебейский цвет.

Себя берёг, спасался от планеты,

порой за роды мать с отцом виня.

Но гарь и грех, отравы, зло и беды

входили в щели и вошли в меня.

Я весь в сети бродящих метастазов,

как рыба-кит, изловленный горбун,

измучен я от низа и до глаза,

и ждёт меня смертельнейший гарпун…

Гибель резерва

Снаряды легко углубляют окопы.

Стрельба пробивает до мозга костей.

Удары всё рушат, кромсают и гробят.

Лихой артиллерии нет уж страшней!

Кромешная гарь средь огней и разрывов.

Осколки, как будто стальной снегопад.

Ни в ком нет ума и геройских позывов.

Безумие, ужас, убийства, разлад.

Вздымания туш и земли в мясорубке.

Земельно-машинно-солдатская смесь.

Пятнадцать минут, словно жуткие сутки.

Калибрами правит неистовый бес.

Тут молнии, грозы и град ненавистны.

Всё режет зубчатый и пламенный серп.

Обстрел может кончить невинные жизни.

Под шквалом горит, погибает резерв…

Сударыня

Наверное, может, скорей, вероятно,

дворянка – легат от ковровых богов,

явившийся тихо, забавно, приятно

в край ярких материй и тканых основ.

Явилась она, как Жасмин к Алладину,

взиравшему в суть стихотворных глубин

во чреве вечерних теней магазина,

искавшему золото строк меж рутин.

И гостья вдруг стала хозяйничать робко

под рамой софитов и ламп золотых,

у листьев паласных, разложенных стопок,

ища возжеланный узор средь иных.

Вмиг крышечки-скобки бровей распрямились,

улыбка вселилась, стал разум светлей.

И барышня эта слегка полюбилась,

и ход мой направился к ищущей ней…

Наталии Воронцовой

В далёком, нецивилизованном веке

Веселье и детские вскрики ребят,

растяжки на школьных, потрёпанных стенах,

арендные вывески, низкий детсад,

на ценниках длинные, ложные цены,

дрянные карманы простых работяг,

жиры обнаглевших блюстителей власти,

придуманный, вбитый в сознания враг,

экранная дурь и народные масти,

немытые улицы, рваный асфальт,

бесцельность свободы и рухлядь хрущёвок,

бродячие псы и старинный базальт,

края продавцов и трибунных речёвок,

согласье с вождём и рублём из казны,

солдатская удаль, смешки патриотов,

цветенье моей тридцать пятой весны

на фоне летящих на бой самолётов…

В осадном кольце за равниной

В осадном кольце за равниной,

под пышностью свежих стогов,

в песочно-еловой долине

мы терпим метанья врагов.

Стреляют, бомбят хаотично,

крушат этот лес наугад,

копают совсем неприлично,

как будто хотят вырыть клад;

корчуют кусты и деревья,

кромсают тела и Эдем,

ломают места и предместья,

наносят увечья всем-всем

и рвут там, где юно и тонко,

и роют в болоте, средь суш.

Пока ж достают потихоньку

жемчужины воинских душ…

Балкон-голубятня

Среди застеклённых советских "теплиц",

окрашенных рам и завешанных окон,

кирпичного дома, где старости лиц,

одно только место – раздетость балкона.

Он, как голубятня напротив меня,

открытая горсть для кормленья пернатых,

бетонно-стальное гнездовье в тенях,

помойный контейнер средь улиц и сада.

Хозяин их кормит, но людям в ущерб.

Перила увенчаны сизою стаей.

Помог бы отстрел и отравленный хлеб!

Но жалко птиц мира в преддверии мая!

Чудное, прекрасное место в тиши,

где мило воркуют крылатые леди,

где злятся на всех сизарей этажи,

где засраны окна у нижних соседей…

Посланный по делам

Опять я в борделе сливаю заначку

и сумму, что выдали мне час назад

на нужды семьи и на выплату прачке.

А я выпиваю средь девок, как гад.

Устал от всего: нелюбви и рутины,

пелёнок и криков, и жирной жены,

начальника – наглой и жадной скотины,

и комплексов детства, и давней вины.

Фривольно в покое продажного счастья,

которого нет за уставшей спиной.

Лишь тут выпускаю я птицу и страсти!

Лишь тут становлюсь настоящим, собой!

Истрачу я всё на Марго или Дашу.

От вылитой лавы мне станет легко…

А дома супруга, больная мамаша

и дети, что ждут от отца молоко…

Вера в армейскую защиту

Война неподалёку.

Дрожит земля и лес.

Огней, кровей потоки.

И правит этим бес.

Стрельба, резня и стоны.

Борьба идёт на нас.

Коль будет гон погони,

то сдохнем через час.

Пока же фронт стабилен,

жильцы поспешно жнут,

снуют в деревьях пилы,

детишки не ревут.

Как будет житься завтра?

Кто будет падать, жить?

Надеемся на кадры,

что смогут защитить…

Двухэтажные хрущёвки

Дома, как стога из рассыпчатой глины,

накрытые шифером, сталью и сном,

старинной, графитной, рифлёной резиной,

помятым, корытным и вымокшим дном,

ветвями и ржавчиной листьев гниющих,

просохшими кронами летних дерев,

кусками суков отпадавших, длиннющих,

взлетевшими тканями дядь или дев,

покрышками, толями, сажей и пылью,

ворсинками проволок, шерсти, волос,

пушинками, перьями с килей и крыльев,

упавшими нотами грома и гроз,

помётом, лучами, дождями, снегами,

роями зелёных и алчущих мух,

валежником, кедами и сапогами

я тридцать пять лет лицезрю тут вокруг…

Распределение на работу во времена СССР

Окружная даль широка и длинна;

смиряет последних убогих и нищих.

По жизни на сердце одна лишь вина,

что я не сбежала от старородивших.

Они – поселенцы у "важных" границ,

где нет городов, доброты, урожаев,

просвета во тьме, мужиков и больниц…

"Зачем они в ад меня этот рожали?"

Родительский быт износил много жил.

Сиделкой их хвори блюла до упаду.

Дрянное житье довело до могил,

что тихо молчат тут без стел и оградок.

Вот так, просидев и помочь не сумев,

увязла я в скорби, годах и безвольи.

Из глины и палок отстроив дом-хлев,

осталась в плену у ветров среди поля.

Вокруг нет дорог, очень мало лесов,

а цены на уголь – почти как алмазы.

Осталось три пары беднейших дворов,

которые гаснут, стареют по часу.

Промёрзшие стены топлю кизяком,

внимаю радийным прогнозам погоды.

Седины покрыты узорным платком,

который шит ради тепла, а не моды.

В далёкую глушь не добрался жених.

Поэтому я и одна, без ребёнка.

Лишь две фотографии мёртвых родных.

Спасает навоз от коров, поросёнка.

Entourage

Какой благодатный покой!

Тепло одеяльных нарядов.

Рассвет золотисто-цветной.

Сопящая мордочка рядом.

Лицо, как икона в тиши.

В него лишь с недавнего верю.

За тюлем, стеклом этажи.

Над нами цветочность материй.

Высокие пики квартир.

Рядами леса вавилонов.

А в нашем мирке милый мир.

Мы – рыбки в прозрачном затоне.

Забавный домашний пейзаж.

Пока бескофейность посуды.

Любовно-простой антураж.

Осенне-весеннее чудо…

Наталии Воронцовой

Армейский повар

Мои достиженья – готовка на кухне,

где чистка, порезка, поджарка и пар.

Я – кухарь для новой солдатской коммуны.

Я – повар армейский, простой кулинар.

Я стряпаю кушанья целыми днями,

ваяю домашние блюда бойцам,

имею я дружбу со всеми парнями,

с душой кашеварю погонным отцам.

Я – мирный боец и почти безоружный.

Коль надо, топор превращу в томагавк.

Мне пара приёмов, ударов не чужды.

В атаку сумею погнаться стремглав.

Порой я рыбак и охотник с исканьем.

Балую солдат чрез уменье и пот.

Всегда гарантирую свежесть питанья

и полную сытость повстанческих рот…

Осень патриарха

Безжалостный выродок множит приказы

о новых атаках, убийствах, стрельбе,

о пытках, резне и пусканиях газов,

о казнях и более шквальной пальбе.

Ему не хватает владений, быть может?

Ему недостаточно глупых рабов?

Ему к барабанам ещё надо кожи?

Ему мало мёртвых, разбитых домов?

Он, думаю, верит в чертей и шаманов,

хотя у церквей и в соборах больших

на службах со свечкой средь чудо-тумана

стоял умудрённо, используя миг.

Недавно прилюдно отверг все основы,

борьбу развязав против ближних мирян.

Сегодня, в великую Пасху Христову,

летят войсковые снаряды в славян…

Босс и подчинённый

Бушует царёк местечковый,

грозится работы лишить,

шумит, угрожает бедово,

стараясь все беды пришить,

твердит, что не выдаст зарплату,

вверяет любую вину,

гремит, что не стою оклада,

ругает, что труд не тяну,

буянит базарною бабкой,

кричит, как душевнобольной,

рычит разозлённою шавкой,

неистово брызжет слюной,

творит безобразье свободно,

наводит раздор и скандал…

А всё потому, что сегодня

на пару минут опоздал…

Мимо поля боя

Куски запечённого мяса

и цельные туши в золе,

улитку висящего глаза,

отсутствие зубьев в десне,

кровавые лужи, как поймы,

посевы отстрелянных гильз,

убитые сплошь и обоймы,

горелый сраженческий низ,

разбито-слетевшие башни,

каркасы сгоревших машин,

разрывы и месиво пашен,

обломки, куски половин,

воронки от мин среди поля,

пришедше-ушедшую смерть

я вижу в стекло лобовое,

а лучше б в него не смотреть…

Похоронная процессия

Над кладбищем дождь и осенние тучи.

Терновый навес из угрюмой грозы

венчает народный, печальнейший случай.

На травах потёки и бисер росы.

Небесные струи, как длинные гвозди,

вбиваются громом в могилу и грязь,

пока ожидают остывшего гостя,

какой не откроет ореховых глаз.

Ручьи проникают в земельную сдобу,

втекают и полнят нутро берегов,

вливаются в лодку багряного гроба,

какой на телеге качается вновь.

Ветра направляют к пучине упрямо.

Он скоро причалит и встанет на твердь.

А после трясинный обрыв этой ямы

проглотит невинную жертву и смерть…

99 процентов

Волшебные чары светлы и нежны.

Красоты парадны, естественны, сыты.

Слова любомудры, метки и важны.

Фигура, как стан молодой Афродиты.

Хозяйственна, будто бы Веста-жена.

Ремесленность рук – похвала, да и только!

На ней супер-проба и супер-цена!

Управится с лошадью, членом, иголкой.

Весёлость ума оживляет, цветёт.

Спортивные будни, умелые речи.

Старательны пальчики, чресла и рот.

Вкусны даже все вагинальные течи.

С ней так хорошо в ресторане, в стогу,

интимно так с пёрышком, пробкой и плёткой.

Но всё же смириться, принять не могу

придурочный стиль диковатой походки…

Черепки – 77

Сквалыга, мешок, нувориш и барыга,

поганец, набоб, скупердяй и скупец,

жадоба и скряга, что многое сныкал…

Всё это – начальник, бездонный купец.

***

Стихи социальные, как нашатырь

под нос охамевшим, убогим и наглым,

почти как анальный, несмазанный штырь,

поток оплеух всем бездумным и чахлым…

***

У нас с тобой секс по взаимной приязни.

Не надо высоким напитывать кровь,

ведь грёзы о будущем очень опасны!

А то у нас будет семья и любовь!

***

Порой за себя даже я не ручаюсь,

а ты говоришь о каких-то других…

От бед, дураков и грехов облучаюсь

за месяц, за час, за минуту, за миг.

***

Вступили в поддержку войны,

родня-патриоты – потомки!

По вашей вине мрут сыны!

За дело несут похоронки!

***

Колбасы – бумага с хрящами и кожей.

Кефир – это просто разбавленный мел.

А пиво – моча, где дешёвые дрожжи.

Лишь деньги реальны за сей беспредел!

***

Хранители тайн, переносчики сплетен,

разносчики злобы, боёв и грехов,

создатели отпрысков, шума и бреда -

народные массы планетных веков.

***

Супруга – пример бытового лентяйства.

Не хочет работать, стирать и варить,

и учит ребёнка лишь сну, разгильдяйству…

И как вот с такою прикажете жить?

***

Шум скорости, гром перегрузки колонок

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.