Воролов

Азаревич налил ему стакан воды.

Карманник, с трудом сделав пару глотков, выдохнул:

– Он это…

– Который? – уточнил исправник.

– Ну который ко мне лицом сидел и руку порезал.

– А второй? Как выглядел второй?!

– Не видел, милостивый пан! – Губы Кунки задрожали. – Есусом Христусом клянусь, не видел я его! Только затылок и спину. Потом он вышел, видимо, освежиться… А этот, – щипач указал пальцем в пол, – остался за столом вино допивать.

– А ты, значит, к нему! Подпоил, до комнаты проводил, – исправник вдруг повысил голос, – а там попытался что-то у него украсть, а он тебя за руку поймал? Схватил, поволок было к двери, в околоток тащить, а ты – за его пистолет и дуло ему в висок? А потом куда сбежал? На черную лестницу? В окно? Куда? Говори! Так было? Так? Отвечай, стервец!

Кунка втянул голову в плечи и зажал уши ладонями.

– Нет! Нет! Я не убивал! Не убивал!

Азаревич молча выжидал. Он не мог прямо в лоб спросить карманника об упомянутых Медоедовым вещах с тела убитого. Таким вопросом он опасался раскрыть личность полицейского агента, поставив под угрозу операцию и его жизнь.

– Пан Кунка, – подал наконец голос воролов, – мы сюда вас не приглашали. Вы явились сами, по своей воле, и все время твердите, что вы здесь ни при чем. Но с чего такая прыть? Значит, вы все же в этом деле как-то замешаны?

– Да, ваше превосходительство, да! То есть нет! Нет, я пальцем никого не тронул! Но, – карманник перевел дух и вдруг ухмыльнулся, – я у кавалериста этого кое-что увел.

Он опустил руку куда-то в подкладку потертого сюртука и вытащил маленькие серебряные часы на цепочке.

– Откуда это у вас? – поинтересовался Азаревич.

– Грешен! – Кунка пожал плечами, протягивая часы исправнику. – Пока этот военный заливал свой проигрыш, стал я мимо столиков к выходу пробираться. И вдруг я так неудачно его стол толкнул, что стакан у него возьми и опрокинься! Об тарелку раз – и вдребезги! Он стал осколки собирать да порезался! Уж я так извинялся, что пана так неделикатно побеспокоил, так извинялся! И салфеткой пальцы ему помог замотать, и выпивку ему еще предлагал! Только он отказался…

– И в этот момент часы у него и вытащили?

– Да, досточтимый пан!

– Только это взяли?

– Да. У него в кармане еще какие-то бумаги были, но мне ведь документы ни к чему! Я свое дело сделал и ушел, он еще живой был, понимаете? Живой! И трактирщик видел, как я уходил, и гости еще сидели. Больше я его не видел. В краже признаюсь, но в смерти его – нет, не виновен!

– Вы уже пытались сбыть часы? – спросил Азаревич.

– Пытался, но мой человек не взял. – Карманник помотал головой. – Дескать, риск большой, весь город уже говорит о трупе в трактире, но, так и быть, возьму за десять целковых. Холера! Жадный пес! Захотел задарма хорошую вещь! Не выйдет! Решил: вот пойду к ювелиру, пусть буквы зашлифует. Потом – в тайник, а летом в Крыму продам! И не за гроши…

– Бросай выслуживаться! Увести его, – махнул рукой исправник.

Он взял часы со стола, в задумчивости покачал их на цепочке, словно маятник, и протянул Азаревичу.

– Ну что же, Петр Александрович, берите ваш улов. Но все-таки жаль, что этого паршивца не заинтересовали бумаги!

– Ничего, – отозвался воролов. – Бывает, что и вещи могут кое-что поведать о своих хозяевах.

Азаревич повертел трофей в руках, а потом со щелчком открыл крышку часов. На ее внутренней стороне блестели изящно выгравированные строки:

В Благовещенске далекомВспоминайте обо мне…

Глава VI

– Согласитесь, Петр Александрович, весьма досадно, что девицы нынче не оставляют на память женихам более подробных посвящений! В моде загадочность, недосказанность, намеки. Не любовь, а война просто! Нет чтобы написать: «Милый моему сердцу Николай Павлович Александров из Тарусского уезда Калужской губернии! Не забывайте юную девицу Надежду Ивановну Сироткину, что живет в соседней с вами усадьбе Сафьяново»! Вот тогда мы бы знали уже намного больше, чем сейчас! Мм, как вам угощение? – Мышецкий вилкой ковырнул рака и с хрустом отделил его большую красную клешню.

Завсегдатаи трактира, перешептываясь, с интересом посматривали на двух чужаков, сидящих за «тем самым» столом, где несколькими ночами ранее ужинали ныне мертвый поручик со своим спутником.

– Благодарю, очень недурно! – ответил воролов. – Некая неизвестная нам Надежда Ивановна, боюсь, не получала рекомендаций и циркуляров на этот счет, иначе она не преминула бы ими воспользоваться. Однако все же эта особа, которую мы не имеем чести знать, сама того не подозревая, оказала нам неоценимую помощь. – Азаревич ухмыльнулся и наполнил два хрустальных бокала светлым пивом.

Мышецкий покрутил свой бокал, задумчиво рассматривая янтарный напиток в свете свечи.

– Я все думаю о нашем поручике: не так давно он сидел здесь же, пил вино, играл в карты, наверное, замышлял что-то в своем будущем, чем-то увлекался, кого-то любил, чем-то дышал, наконец! Был человек, и вдруг нет, даже от имени его не осталось и следа. И ни родных, ни близких его не найти, помянуть его некому. Вот только нам, совершенно чужим ему людям. Остался от него лишь мешок из кожи да костей, да и тот с каждым часом все больше по швам расползается. Хрупок человек, ничтожен, а все туда же – царь природы! Покоритель мира! Как бы зазнайство человечества однажды его же и не сгубило…

Выпили не чокаясь.

– Мне жаль, – продолжил прокурор, – что преступник ушел у нас из-под носа. Благовещенск – не близко, не Ковров и не Кострома! Но вам ведь не привыкать, не так ли? Часть пути проедете поездом по Самаро-Златоустовской железной дороге, а дальше… Выпишем вам подорожные грамоты на лошадей по высшему разряду, как фельдъегерю, для беспрепятственного проезда, чтоб вы нигде не задерживались! Сегодня – восьмое октября. Пока что вы, что наш подозреваемый доберетесь до места, наступит Рождественский пост, а в пост театры спектаклей не дают. В Благовещенске вы окажетесь через пару месяцев, примерно в середине декабря. Должны успеть…

– Вы полагаете, – спросил прокурора Азаревич, – что это наш след?

– Может, да, а может, и нет. – Мышецкий отставил бокал в сторону. – Нужно попробовать размотать эту ниточку. Это единственное, что пока нам остается. Если этот путь окажется ложным, то останется только ждать следующего самоубийства какой-нибудь актрисы перед премьерой. В любом случае нужно ехать в Благовещенск!

– Но что там делать без имени, под которым теперь прячется наш неприятель?

– Имя мы, конечно, будем искать. Я распорядился, чтобы для опознания сделали несколько фотографических снимков лица и тела погибшего. Постараемся выяснить, кем на самом деле был этот поручик. Однако вряд ли девица, которой он перестанет отвечать на письма, пойдет в полицию. Родители, если они живы и ждут от него весточки, тоже хватятся не скоро. Возить антрепренера театра уже бесполезно: для него все военные теперь на одно лицо. У вас он стушевался, мне тоже не смог дать никакого внятного ответа, да и сам вдобавок чуть не рухнул в обморок. А время идет, и память его не проясняется, а воображение лишь дорисовывает недостающие подробности, запомнить которые при мимолетной встрече просто невозможно.

Прокурор вздохнул и замолчал.

Половой принес большой поднос и поставил на стол блюдо с телячьими почками в сметане, глиняную миску с солеными грибами и миниатюрную расписную тарелочку с диковинными французскими корнишонами.

Мышецкий взял со стола салфетку:

– Мой бог, какие деликатесы! Я, откровенно говоря, иногда удивляюсь собственному чувству голода или ознобу, если промочу ноги. Кажется, что мне проще считать себя чем-то вроде арифмометра, который нужно только вовремя чистить да смазывать.

Он заправил салфетку за воротник и продолжил:

– Ну да мы не об этом! С очевидцами нам не повезло. Хотя, надо признаться, я никогда не делаю ставку на очевидцев. Память человеческая дорисовывает события так изящно и причудливо, что человек сам никогда не знает, что он действительно видел, а что ему просто показалось. Особенно если приходится вспоминать о вещах, на которые не обращаешь внимания осознанно. Если мы с вами, Петр Александрович, пройдем отсюда, от трактира до полицейского участка, а потом опишем нашу прогулку со всеми подробностями на бумаге, то это будут два совершенно непохожих друг на друга рассказа. А если мы сделаем это через неделю? Да что тут говорить…

– Согласен, – кивнул Азаревич. – Антрепренер мне скорее будет обузой, да и его появление в городе, если мы все же на верном пути, может спугнуть нужную нам фигуру. Итак, в Благовещенск я еду один.

– Почему один? – удивился прокурор. – Я намерен дать вам ординарца. Как вам наш сверхштатный околоточный надзиратель Пятаков? Он давно у меня на примете.

– В деле он хорош. Мне может понадобиться его помощь, не исключено, что даже оружием. Да и лишние глаза и уши совсем не помешают.

– Именно. Думаю, вам стоит прибыть в Благовещенск одновременно, но не вместе. Я похлопочу, чтобы его разместили у местного армейского начальства. Пусть он изучит документы, выяснит, кто и когда прибыл в полк, где служил до этого. Вас же нужно будет устроить на постой вместе с подозреваемыми – с теми, кто прибудет в расположение части позже девятого-десятого октября и кого в полку знать не будут. Полагаю, одним подозреваемым мы не обойдемся.

– Я попрошу мне тоже выправить документы поручика. – Азаревич снова потянулся за кувшином. – Я, конечно, постарше буду, не совсем мне этот чин по возрасту, ну да военная карьера может изобиловать и не такими пируэтами. Никого это удивить не должно.

– Хорошо. – Мышецкий наблюдал, как пенная струя вновь наполняет его бокал. – Но тут у вас сложность другого рода будет…

Азаревич поднял на прокурора вопросительный взгляд.

– Я хотел бы с вами обстоятельно поговорить о некоторых особенностях нашего дела, – продолжил тот. – Вы ищете и находите преступников: воров, убийц, вот таких изуверов, как наш нынешний противник. Но сейчас перед вами встанет необычная и очень сложная задача. Для того чтобы поймать преступника, вам очень нужно будет найти его жертву. Будущую жертву. Именно в этом будет заключаться успех нашего предприятия. Узнаем жертву – успеем предотвратить преступление и поймать подлеца с поличным. Я это дело сейчас вижу именно так.

– Такого мне делать еще не приходилось. Да и возможно ли это? – Азаревич задумался.

– Вот посудите, Петр Александрович: самоубийство, подобное тем, что мы расследуем, – дело умышленное. Его нужно продумать, подготовить и осуществить, и за каждым приготовлением остаются следы, метки, знаки. И жертва тут не просто жертва, а самый настоящий соучастник. Не виновник, нет, упаси бог, ибо действует она под непреодолимым воздействием внешних сил и при помрачении собственного разума…

Прокурор отставил бокал, отер усы и бороду салфеткой и вынул из кармана кителя небольшую записную книжку в черном кожаном переплете.

– Помните, я рассказывал об актрисах, погибших при схожих обстоятельствах? Я получил детальные отчеты по их случаям. У нас вырисовывается очень интересная картина. Вот, например, «спящая красавица» Амадея Лозинская – Зинаида Осипова. После нашей встречи в ее московской квартире в деле появилось множество прелюбопытных деталей. К девушке в театре относились хорошо, явных недоброжелателей у нее не было, но многие отмечали ее очень неспокойный характер: перепады настроения, иногда – приступы меланхолии, а иногда – почти эйфории. Помните ту горничную, что обнаружила Лозинскую; ее как раз приводили в чувство, когда мы встретились в доходном доме Синицына?

Азаревич кивнул.

– Так вот, – продолжил прокурор, – она была в довольно доверительных отношениях со своей хозяйкой. Актриса не скрывала от горничной влюбленности в своего поклонника и делилась с нею, так сказать, девичьими секретами.

– Горничная его видела?

– Вот тут и первая загвоздка: наш поручик ни разу не попадался горничной на глаза, а это, согласитесь, довольно сложно, если учитывать, что горничная – молодая и наверняка любопытная девушка. Но нет: клянется, что не видела.

– Значит, она не рассказала ничего нового?

– Почему же, – Мышецкий потер руки, – рассказала. Поклонник этот появился примерно за месяц до гибели Лозинской или чуть более того. Корзинами цветов ее заваливал, в любви клялся. Обещал стреляться, если не ответит взаимностью. В общем, растопил девичье сердце; много ли в столь юном возрасте для этого нужно? Вот только после уже взаимных признаний в любви поклонник начал с еще большим пылом твердить: мол, любовь эта и сама Амадея – трагедия всей его жизни, потому что батюшка его выбор не одобряет и благословения на брак с актрисой сомнительного происхождения давать не намерен. Ослушаться нельзя, иначе отец лишит и наследства, и содержания. Накануне премьеры наш жених исчез на несколько дней, сказав, что едет в очередной раз уговаривать отца. А как вернулся аккурат накануне премьеры, первого октября, и поговорил с Лозинской, так, видимо, все и завертелось. Лозинская на последней репетиции устроила скандал по поводу одного из своих костюмов и потребовала от антрепренера его совершенно переделать. В девять часов вечера она отослала к театральному портному платье с горничной; Амадея часто так делала, поскольку фигуры у девушек были схожие.

– К портному – и так поздно? – Азаревич прищурился. – Не очень-то похоже на теплые отношения!

– Все-таки премьера уже на следующий день, – развел руками Мышецкий, – да и портной жил в том же доме Синицына, только в другом крыле и на другом этаже. Там почти все жильцы имеют отношение к театру. Это удобно. Так что горничная не удивилась и ничего не заподозрила. Только говорит, что Лозинская очень нервничала. Но и это накануне дебюта было неудивительно.

– Вы хотите сказать, что Амадея избавлялась от вероятных свидетелей? Но ведь горничная могла вернуться слишком рано?

– Это вряд ли. Я сам видел список требований к изменению фасона сценического платья – он очень внушителен. Как бы то ни было, вернулась она с платьем в три часа ночи. Памятуя о том, что у хозяйки совсем скоро премьера и платье нужно примерить, горничная на свой страх и риск сразу пошла к Лозинской. Что было далее, вы уже знаете: шопеновская пачка, запах хлороформа, таблетки и тщетные попытки привести нашу «спящую красавицу» в чувство…

– Кстати, – поинтересовался воролов, – а почему снотворное именно с хлороформом?

– Потому что человеческий организм, будучи отравленным, – ответил прокурор, – обычно из последних сил пытается спастись, извергая из себя яд естественным путем. Усыпленный хлороформом, он с такой задачей справиться почти не способен. И об этом могла догадываться не только Амадея.

– Понимаю…

– Итак, горничная подняла шум, жильцы вызвали полицию, которая нашла обрывки записок…

– И вы вызвали меня… – Азаревич опустил голову.

– Именно так. – Мышецкий снова заглянул в кожаную книжечку. – Но сейчас у нас есть не только записки.

– И вы молчали?

– В деле Караганова это не играет никакой роли. Но в деле Лозинской… В комнате, помимо этих записок, на салфетке, лежавшей на столике со снотворным, нашли небольшое, не более горошины, пятно.

– Пятно? – Азаревич поднял глаза на прокурора.

– Да, – подтвердил Мышецкий. – Даже скорее отпечаток. Ружейное масло.

– Ружейное масло в девичьей комнате?

– Представьте себе!

– Известно, когда прибирали в квартире погибшей?

– Накануне в полдень. Салфетки были свежими.

– Значит, у него был револьвер? – предположил сыщик.

– Я думаю, да, – согласился прокурор. – Ну, поди, не солидно перед дамой отраву-то пить! Я полагаю, он уговорил ее на двойное самоубийство. Воспользовался обстановкой, сыграл на чувстве вины внебрачного дитя, сам устроил пару патетических истерик: мол, только смерть – достойный выход из положения. Вы сталкивались с подобными типами, Петр Александрович?

– Доводилось.

– Это хорошо. Уж не знаю почему, но такие часто нравятся юным девушкам. – Мышецкий покачал головой. – Что в итоге? Лозинская узнает, что брак с возлюбленным невозможен, и соглашается на совместное демонстративное самоубийство: раз мы не можем жить вместе, так мы умрем вместе, всем назло и напоказ! Но состояние аффекта вдруг проходит, и она решает не переходить черту.

– И план рассыпается?

– Да. Но жених требует довести дело до конца. Возможно, угрожает ей оружием. Девушка под видом пробы пера пишет первую записку – ту, измятые обрывки которой мы позже сумели разобрать, а затем и вторую, которую от Лозинской требует убийца. Кстати, чернильницу в комнате балерины мы так и не нашли, хотя перья на столе остались. А чернильница, между прочим, – это подарок ее почтенного родителя… Ну а когда все кончено, жених, вместо того чтобы пустить себе пулю в лоб, исчезает, а у нас с вами появляется почти неразрешимая задача.

Азаревич задумался.

– А что известно о других случаях? – спросил наконец он. – Сценарий, если не считать разорванной записки, похож?

Мышецкий откинулся на стуле и закинул ногу на ногу.

– Знаете, Петр Александрович, если мы допускаем, что все эти эпизоды – звенья одной цепи и действует именно, как говорят медики, «маниак», «психопат», то я вижу следующее: он каждый раз усложняет себе задачу.

– Как это? – не понял Азаревич.

Прокурор перелистнул в записной книжке несколько страниц, исписанных убористым, витиеватым почерком.

– Наш первый выявленный случай – Надежда Клеппер-Добжецкая, «Орлеанская дева». Она славилась в театре своим меланхоличным характером с внезапными приступами ярости: к примеру, могла на репетиции своему партнеру по сцене пощечину отвесить, если что не по ней. Так вот, где-то за месяц до ее смерти тоже появился некий поклонник. Далее, напомню, во время премьеры спектакля в театре начался пожар. Из погибших – только Клеппер-Добжецкая. Дело постарались замять. Расследование, как я понял по докладу, провели очень поверхностно. Но в труппе говорят, что актриса по ходу пьесы крикнула кому-то в зале слова не по тексту – что-то вроде: «Нет воли отныне твоей надо мной, и позор мне мой ныне не страшен». Зрители это, конечно, посчитали частью монолога, но актеры слышали эти слова впервые. И на сцене внезапно вспыхнуло пламя, которое очень быстро перекинулось на декорации и опускающийся занавес. Из отчета неясно, что стало причиной пожара, но я предполагаю, что она могла поджечь себя и свой костюм: трико, накидку и все прочее.

– То есть он чем-то шантажировал ее?

– Возможно, возможно…

– А остальные? – вспомнил Азаревич. – В вашем списке, если не ошибаюсь, были еще Ундина и Джульетта?

– Верно! Вы запомнили? – улыбнулся Мышецкий. – А говорили, что равнодушны к театру! Да, в прошлом году театр Шереметьевых был на гастролях в Крыму. Главную роль, Ундину, в опере с тем же названием исполняла актриса Дарья Баркова. Нрава она была прескверного: замкнутая, необщительная, постоянно недовольная всем и всеми. Гневливая: в приступе ярости могла бросить в оппонента не только гребешок или веер, но и бокал, бутылку, чайник с кипятком – все, что под руку подвернется.

– Ого! – Воролов присвистнул.

– Да-да. У труппы были с ней довольно неприязненные отношения. Она безумно ревновала успех своих собратьев по ремеслу. И воздыхателей своих тоже ревновала без меры. Несколько раз даже пыталась наложить на себя руки, правда безуспешно: или вовремя из петли вынимали, или порезы на руках оказывались недостаточно глубокими, или доктор успевал промыть ей от снотворного желудок. Будто и не спешила на тот свет вовсе, а лишь на публику играла… Но однажды все сложилось иначе. В одну из ночей, якобы после ссоры с одним из своих обожателей, Баркова, подобно своей героине, пошла на берег моря и утопилась. Ее тело нашли утром в воде у ялтинской набережной.

Мышецкий перевернул страницу:

– А вот балерина Клаудиа Вирарди из Санкт-Петербурга. Она исполняла роль шекспировской Джульетты. Тут у нас тоже характер сложный, итальянский, взрывной. Тема самоубийства Вирарди, несомненно, манила. На званых вечерах она могла внезапно на глазах у всех приставить к своему виску пистолет и потребовать у случайного поклонника поцелуя, угрожая в случае отказа нажать на курок. Из-за этого даже приключилась пара скандалов. Так что тут, видимо, наш искуситель быстро нашел свою жертву. Вела она себя если не вызывающе, то капризно – такие персоны в жизни более актрисы, чем на сцене. И опять же, за несколько недель до гибели – поклонник, с которым она никого не знакомила. В день премьеры – кровать, засыпанная лепестками роз, белоснежное платье, как на театральной программке, и большая доза снотворного.

– Похоже на недавний случай с Лозинской, – заметил Азаревич.

– Именно, – ответил прокурор. – Это обстоятельство и привлекло мое внимание. Я стал искать похожие случаи и, кажется, не промахнулся.

– Я бы посчитал Вирарди классической самоубийцей.

– Меня здесь смутило именно наличие таинственного поклонника. До этого Вирарди заводила романы открыто и, я бы сказал, напоказ.

– Но возможно, ее избранник просто был женат? – предположил воролов.

– Такие романы у нее тоже были. – Прокурор усмехнулся.

– Но тогда ее вряд ли можно было повергнуть в тяжелую меланхолию, отказавшись на ней жениться, как в случае с Лозинской.

– Вот именно. Здесь он брал чем-то другим. Видите, ему не интересен один и тот же сценарий. Он все время их меняет и усложняет. И типажи жертв, которых он выбирает, тоже разные.

– Непростая публика, – выдохнул Азаревич. – Ну и задачку вы мне поручаете, ваше превосходительство!

– Знаю, – согласился Мышецкий. – Все понимаю: сложно! Материал очень неверный, улик мало, география расследования обширна, а в основе – лишь догадки, теории, домыслы. Но скажите откровенно: ведь вы его чуете, правда? Как и я – ведь чуете же! Да, он хитер, ловок, изворотлив, да и изобретателен, должно быть! Но он есть!

– И вдобавок музыкален!

– О да! Этого не отнять! Достался же ценитель творениям господина Чайковского! Кто знает, возможно, это некая навязчивая идея… Или индивидуальный почерк, как у воров или взломщиков. А может, это и вовсе умышленная игра с судьбой! Вызов неизвестному ему охотнику – следователю, сыщику: разгляди меня за всеми этими событиями, услышь, почувствуй нюхом, кожей. Вычисли! – Мышецкий повысил голос так, что несколько человек за стойкой обернулись. – Выиграй у меня эту партию, господин законник, поставь мне шах и мат!

Прокурор опустошил свой бокал и стукнул им по столу.

– Поставил? – снова зарокотал голос Мышецкого. – Взял?! Вот то-то же! Накось выкуси! Значит, я сильнее! Значит, именно я право имею! Право не просто казнить и миловать, а убедить жертву добровольно принести на мой изуверский алтарь самый ценный дар, которым располагает человек, – его жизнь! Я знаю, Петр Александрович, вы его обязательно найдете! Возьмете за горло или посадите на цепь, но докажете ему, что он просто подлая тварь и никакого такого права у него отродясь не бывало!..

– А стоит ли стараться? – вдруг перебил собеседника Азаревич.

Прокурор захлопнул свою записную книжку.

– Не понимаю вас…

Азаревич откинулся на спинку стула и расстегнул ворот сюртука.

– Не напрасны ли все наши усилия? Люди замечательно справляются с уничтожением себе подобных и самих себя. Человеческий ум год за годом исторгает из своих недр все более смертоносные виды оружия. Ширится круг причин, по которым допустимо сеять ненависть между людьми. Религиозные войны, гражданские, трения между разными нациями… Скоро люди начнут ненавидеть, а то и истреблять друг друга потому, что одни думают так, а другие этак; одни богаты, а другие бедны; одни веруют в Бога, а вторые – нет; одни – белые, а другие – черные или желтые; и, наконец, одни – мужчины, а другие – женщины. Нас будут учить ненавидеть друг друга, чтобы добраться до власти, денег и еще большей власти. Это, что ли, будущее?

Не замечая недоумения в глазах Мышецкого, Азаревич оперся локтями на стол и сжал пальцами виски.

– Ну а раз так, то зачем им всем помогать? Зачем пытаться искоренить преступность? Старайся или нет, а итог все равно один: зависть, жадность, похоть, ложь, злоба и ненависть. Даже к себе ненависть! Насколько же надо себя ненавидеть, не уважать, считать себя недостойным самого дара жизни, чтобы добровольно отвергать его и бросать, как дуэлянт перчатку, в лицо Создателю, по своей же воле разрушая самого себя…

Азаревич замолчал. Мышецкий внимательно смотрел на него и лишь постукивал длинными пальцами по черной коже лежавшей перед ним на столе записной книжки.

– А вы, стало быть, предлагаете устраниться? – проговорил наконец прокурор. – Нет уж! Мы все довольно несовершенны и уж точно не безгрешны, но именно поэтому нам стоит хотя бы в самой малой мере помогать и верить друг другу. И ваши, и мои скромные силы и таланты не безграничны. Вы не бог, однако вы есть часть механизма противления злу и преодоления зла, и ваша небольшая, но прочная шестеренка должна смиренно и упрямо вертеться, поскольку она для того в сей механизм и встроена. Не хотите сделать это для других? А вы вспомните о том, почему год назад прекратили сотрудничать с полицией, и сделайте это для себя самого! Вам наверняка станет легче жить, если вы дойдете в этом деле до конца.