Воролов

Сбежавший убийца, опасаясь быть пойманным, как правило, сразу залегал на дно. У Азаревича, идущего по следу, было время вызнать все о подозреваемом, о его родственниках, круге общения, возможных подельниках, проверить все сведения, чтобы не промахнуться. И для этого он приезжал в незнакомый город под чужой личиной, обживался, заводил нужные знакомства и подкрадывался все ближе и ближе к своей добыче.

Сейчас же, когда условия совсем не располагали к долгому ожиданию, Азаревич старательно гнал от себя мысли о первых двух провалах и торопил себя продолжать поиски. Ну полно: рассчитывать схватить убийцу в первом же борделе, среди всех этих коробок со шляпками? Или в игорном доме прямо за карточным столом? Нет, так не бывает!

Однако третий след нашел не он.

Срочной служебной телеграммой прокурор Мышецкий вызывал своего подчиненного в Ярославль.

Азаревич отбросил соблазнительную мысль остаться в гостинице до утра. Нет, нужно спешить! Невозмутимый костромской сверхштатный околоточный надзиратель Пятаков, что пару дней назад заметил на своем участке шулера Юрова, подходящего под разыскное описание, подобному приказу не удивился. Да, они возьмут карету и отправятся тотчас же. В такой обстановке, конечно, особо не отдохнешь, зато завтра они будут уже в Ярославле.

Осеннее небо окрашивалось огненными языками заката, когда экипаж проехал мимо заставы. Дремавший на посту солдат, вздрогнув от нежданного цокота копыт, поспешил выбраться из полосатой будки. Увидев подорожную, он не стал задавать лишних вопросов и только по-военному вытянулся перед седоками. Так он и стоял, пока карета не прогромыхала по широким доскам моста и не растворилась в сгущавшихся сумерках на противоположном берегу реки; потом он потянулся, зевнул и вразвалку пошел обратно на свой пост.

Восьмого октября предрассветный Ярославль встретил путешественников туманами и колким морозцем. Несколько раз кучер, Азаревич и Пятаков с грацией цирковых силачей сведенными от холода руками выталкивали экипаж из грязных луж на петляющих глинистых проселочных дорогах, искренне радуясь, что оказались в столь непритязательной компании. Сухой ковыль в прожилках утреннего инея блестел в первых лучах восходящего солнца и расстилался широкой холодной бледной пустыней, за которой, подобно миражу, блестели главами городские соборы и церквушки.

В уездном полицейском управлении раннее появление незнакомцев никого не удивило. Седоусый участковый пристав, помешивая ложечкой чай, давал распоряжения трем околоточным. Увидев посетителей, он нахмурился:

– К московскому прокурору?

Азаревич кивнул.

Полицейский отставил стакан:

– Велели привести незамедлительно! Прошу за мной! Все уже собрались.

Он привел Азаревича с Пятаковым в кабинет, где еще чадили керосиновые лампы, а в углу, согревая и без того спертый воздух, весело потрескивал камин. Во главе стола сидел прокурор Мышецкий. Сбоку от него расположился исправник – глава полицейского управления Ярославля: крепкий широкоплечий мужчина лет пятидесяти, с полусонными глазами, густыми усами и мохнатыми бровями. Он напоминал былинного русского богатыря. Бок о бок с ним сидел полный лысеющий господин с холеными белыми руками, одетый в черный сюртук, и с пенсне на носу. Он, казалось, был немного растерян и тоже явно провел бессонную ночь.

Мышецкий, бодрый, как, впрочем, и всегда на службе, обернулся к двери и, увидев вошедших, удовлетворенно кивнул.

– Прошу, господа, присаживайтесь! Петр Александрович, тут происшествие одно приключилось. Мне кажется, нам с вами оно будет очень интересно. Валентин Федорович, посвятите, пожалуйста, наших гостей в суть дела. И, любезный, – он обратился к вошедшему с Азаревичем и Пятаковым полицейскому, – распорядитесь, пожалуйста, о горячем чае!

Исправник приосанился и, поглядев на Азаревича, начал доклад:

– Позавчера, то есть шестого октября сего года, в одном из местных трактиров, сдающих верхние комнаты на постой приезжим, в постели был найден труп мужчины лет двадцати пяти, застреленного в висок. Рядом на полу – револьвер с одной стреляной гильзой в барабане и со свежими следами стрельбы. В номере погибшего обнаружены документы на имя Алексея Павловича Караганова и подорожная грамота из Москвы от второго октября. В соответствии с полученными особыми указаниями дело взято под личный контроль, о происшествии безотлагательно доложено в вышестоящие инстанции…

Пока исправник монотонно и въедливо перечислял все детали дела, полицейский принес чай в тонких стаканах в подстаканниках на маленьком черном подносе. Азаревич взял свой стакан и отхлебнул, чуть обжегшись. Из центра живота по телу принялось приятно разливаться тепло.

Исправник продолжал:

– До приезда господина прокурора номер с телом был заперт, и к нему был приставлен караул. Был проведен первичный допрос свидетелей и сбор улик. По приезде его превосходительства по его распоряжению тело было доставлено в мертвецкую при полицейской части, где профессором Ильей Ивановичем Ситниковым было произведено посмертное хирургическое исследование.

Сидевший сбоку от Валентина Федоровича полный господин кивнул, обретя, таким образом, одновременно имя, фамилию, профессию и звание.

Мышецкий повернулся к исправнику:

– Благодарю вас, Валентин Федорович. Теперь продолжу я. Мы проверили московские военные части. В одной из них действительно числился поручик Караганов. Он запросил отпуск за неделю до отъезда из Москвы. То есть он планировал покинуть город второго октября.

– Совпадение, – вставил Азаревич.

– Слушайте далее: профессор Ситников считает, что самоубийство могло быть инсценировано. Внешне все выглядит так же, как и в прочих подобных случаях, но… Впрочем, Илья Иванович, вам слово!

Профессор кашлянул и, лукаво поглядывая на собеседников поверх потертого пенсне, заговорил:

– Выстрел, господа, был сделан с близкой дистанции. Однако я осмелюсь утверждать, что расстояние между пистолетом и виском убитого составляло около сажени. При самоубийстве посредством подобного оружия кожные покровы вокруг входного пулевого отверстия обгорают, а в ране остаются несгоревшие частицы пороха. В нашем случае никаких следов пороха и гари я не обнаружил. Руки трупа, а также его одежда оказались чисты: ни, опять же, пороха, ни оружейного масла. Эти обстоятельства дают мне основания считать версию о самоубийстве сомнительной.

– То есть, – Азаревич взглянул на Мышецкого, – подозреваемый Караганов был убит?

Прокурор отрицательно покачал головой:

– Видите ли, наш знакомый антрепренер, господин Анненский, был на опознании тела Караганова, но поклонника своей погибшей примы в нем не признал. – Мышецкий достал из кармана брегет и посмотрел на циферблат. – И вот еще: при покойнике был найден паспорт, подорожная грамота и колода карт. На этом – все. Ни писем, ни фотокарточек, ни расписок, ни векселей – ничего подобного.

Исправник добавил:

– Трактирщик ведет точную ведомость обо всех, кто заехал в его заведение и кто съехал. Он затем сдает ее околоточному, как того требуют правила. Так вот, трактирщик этот при опросе вспомнил, что поручик въехал не один. Точнее, следом за ним снял себе комнату еще один постоялец. Тоже в форме. Ну, стали в ведомости смотреть, фамилию искать. Книга с записями у хозяина под прилавком лежала. Раскрыли – а нужная страница вырвана!

Азаревич, почти согревшись, продолжал прихлебывать чай.

Да, это был след. Нужный след.

Мышецкий обратился к исправнику:

– Валентин Федорович, нам нужны свидетели. Необходимо составить описание обоих офицеров: как выглядели, как вели себя, что делали, что говорили. Наверняка кто-то что-то видел и запомнил.

– Опрос свидетелей заметных результатов не дал. Однако мы, ваше превосходительство, как и предписано, располагаем штатом агентов под прикрытием, которые внедрены в преступные сообщества. Они следят за деятельностью банд, их главарями, путями получения оружия, сбыта краденого и награбленного, способами вербовки новых участников. Несколько наших агентов присматривают за трактирами…

– И за трактиром, где остановился убитый, позавчера тоже было кому присмотреть?

– Точно так-с! Там в тот вечер был наш человек – выполнял задание по внешнему наблюдению. Поэтому, как обнаружили тело, ему приказали выяснить, кто из местных щипачей-карманников тогда орудовал в трактире. Он должен вернуться сюда к полудню.

Взглянув на часы, Мышецкий недовольно поморщился: чувствовалось, что время ему очень дорого. Азаревич же облегченно выдохнул. Горячий чай после бессонной ночи разморил его, и он мечтал хотя бы о паре часов сна.

– Тогда, – Мышецкий, казалось, был неутомим, – полагаю, вы, господин профессор, не откажетесь проводить нас четверых в мертвецкую?

Профессор Ситников поднялся и взял со стола одну из керосиновых ламп.

– Да-да, с готовностью! Прошу вас сюда, господа! Мертвецкая у нас здесь же, в другом крыле участка, рядом с пожарной частью. Там и работаем…

Они впятером друг за другом прошли по длинному коридору, в конце которого темнела безликая маленькая дверь. Открыв ее большим, почерневшим от времени ключом, профессор начал спускаться по ступеням уходившей в темноту лестницы.

– Для мертвецкой подвал – самое подходящее место, – пояснил исправник. – Тут за стенкой – ледник, погреб. Как в марте его льдом забиваем, так холод до зимы и держится! Только если паводок город топит – вот тогда хуже…

В темном сводчатом помещении стоял сырой воздух. В нем можно было учуять аромат спирта, формалина и еще какой-то сильный сладковатый удушающий запах. Однако никто из вошедших ни на мгновение не изменился в лице, не приложил платок к носу и даже не поморщился.

Войдя в комнату, профессор поставил свою лампу на маленький столик у стены и засветил еще три лампы над большим столом, стоявшим посередине. По стенам заплясали длинные тени. Желтый мерцающий свет озарил невысокие шкафчики и этажерки, уставленные бесчисленными склянками, слепками и колбами. На небольшом письменном столе лежали журнал для записей и письменный прибор.

– Неплохо тут у вас все устроено. – Мышецкий огляделся по сторонам.

– Благодарю.

Профессор с улыбкой чуть поклонился прокурору. Затем он откинул с большого стола грубую льняную ткань:

– Итак, господа, вот наш погибший.

На столе перед сыщиками лежало худощавое тело молодого мужчины лет двадцати пяти – двадцати семи. Его короткие темные волосы слиплись от бурых следов запекшейся крови, а над натянутой пожелтевшей верхней губой красовались пышные усы, подстриженные на военный манер. Брови у погибшего были чуть приподняты, отчего лицо, казалось, выражало некоторое удивление. Кисти трупа были связаны грязной бечевкой, а вдоль всей грудной клетки от подбородка до пупка тянулся багровый шов, зашитый грубыми размашистыми стежками суровой нити. На коже в районе спины, бедер, предплечий и локтей проступали темные пятна, а в виске зияло глубокое отверстие диаметром примерно с мизинец.

– Смерть, как можно удостовериться, произошла по причине разрушения головного мозга револьверной пулей, прошедшей навылет. Входное отверстие без следов пламени и пороха – это я уже говорил. Стреляли с расстояния не менее сажени. При изучении содержимого желудка и кишечника убитого выявлены следы пищи, совпадающей со списком блюд, заказанных им в трактире, и небольшого количества спиртного. Признаков воздействия отравляющих веществ не обнаружено.

– И никаких особых примет… – Азаревич, подойдя ближе к столу, внимательно всматривался в мертвое тело.

– Да, выдающихся примет нет. Зубы ровны и целы, следов серьезных переломов, ранений или иных увечий нет. Разве что наш поручик, похоже, был левшой: на пальце левой руки я заметил чернильное пятнышко.

– Валентин Федорович, – Азаревич повернулся к исправнику, – вы ведь осматривали одежду и обувь погибшего?

– Точно так-с, осматривал. Никаких особых следов. Извольте сами убедиться. – Исправник жестом пригласил сыщика к маленькому столику, стоящему у стены. На нем рядом с лампой темнела аккуратная стопка одежды и пара начищенных кавалерийских сапог.

Азаревич развернул под светом лампы китель, осмотрел его с груди и со спины, снаружи и с изнанки, а затем повертел в руках сапоги, внимательно изучив их подошвы и каблуки.

– Занятное дело, господа, – проговорил он. – Если бы я не был уверен в аккуратности подчиненных господина исправника, я бы подумал, что в полицейской части халатно относятся к хранению улик, собранных на месте происшествия.

– Что вы хотите этим сказать, Петр Александрович? – спросил Мышецкий.

– Я хочу сказать, ваше превосходительство, что одежда и обувь, найденные в комнате убитого поручика Караганова, едва ли принадлежали одному и тому же человеку.

– Вы уверены?

– Взгляните сами: левый сапог стоптан несколько сильнее правого. Это характерно для левшей. Профессор заметил у трупа чернильное пятно на левой руке. А вот китель, несомненно, носил правша. Обратите внимание на его рукава, обшлага рукавов и карманы: они больше потерты именно с правой стороны.

– Поразительно! – расстроился исправник.

– Ничего поразительного, Валентин Федорович, – возразил воролов. – Погибший носил мундир как правша, а обувь – как левша. Разве такое в самом деле возможно?

Пятаков, до этого не проронивший ни слова, негромко проговорил в полутьме мертвецкой:

– Эти сапоги носил сам убитый, а его китель – это китель убийцы. И бумаги его карагановские – поди, документы того, кто хлопнул этого малого. Подлинные иль фальшивые – бог весть! Нашел офицерика своей внешности и роста, вызнал все – кто, откуда, куда, – сделал свое дело, взял чужую форму, бумаги, выдрал страницу из ведомости, чтобы скрыть, под чьим именем он теперь прячется, и прости-прощай! И если левша – это еще хоть какая-то примета, то правшей – полон свет. Ищи теперь ветра в поле!

Азаревич в задумчивости снова подошел к распростертому на хирургическом столе телу. На пальцах левой руки трупа он заметил пару небольших порезов.

– Это не ваша работа, профессор? – спросил воролов.

– Нет, так и было, – отозвался врач.

– М-да… Левша, господа! Ей-богу, левша…

* * *

Через четверть часа они уже были наверху. Воздух в коридоре больше не казался душным, теперь здесь пахло березовым углем и дешевым, но душистым копорским чаем.

– Теперь предлагаю всем немного отдохнуть до того, как прибудет ваш агент, – сказал Мышецкий. – Валентин Федорович, будьте любезны, посоветуйте нам, где можно остановиться для передышки да подкрепиться.

– Ваше превосходительство, осмелюсь предложить отдохнуть в моем доме, – ответил исправник. – Это рядом совсем – тут же, при части; надолго отлучаться не надо. Если агент прибудет раньше, так сразу его доклад и заслушаем. Да и не в трактир же, прости господи, начальство вести: сраму не оберешься! Околоточные разнесут, так весь город на смех поднимет.

– Что ж, резонно, – Мышецкий кивнул, – а уж если и яичницу справите…

– И не только яичницу, ваше превосходительство. – Валентин Федорович лукаво подмигнул.

При полицейской управе располагались дома практически всех служебных чинов: и исправника, и врача, и полицейских, и пожарных. Это было удобно и служащим, и горожанам, которые всегда знали, где при необходимости искать помощи. Лишь околоточные жили по всему городу, но и они регулярно приезжали в часть «для докладу» и на общие совещания.

Поэтому всего через три четверти часа после скромного, но сытного завтрака и кофе в обществе прокурора, исправника, его почтенной супруги и их пятерых юных отпрысков Азаревич вместе с Пятаковым наконец очутился в небольшой уютной светлой комнате.

– Неужели? – Азаревич снял китель, повесил его на крючок, подошел к кровати и упал на гору ослепительно-белых подушек с кружевными рюшами.

– А нельзя ли, чтобы этот их агент явился для доклада, ну скажем, к ужину? Или завтра? – Пятаков последовал его примеру.

– Отставить разговорчики в строю… – уже сквозь дремоту пошутил его шеф.

Октябрьское солнце протискивало в щели между плотными пастельными гардинами косые лучики света. На ветках деревьев истошно орали и ссорились воробьи. Где-то вдалеке кричали петухи, и корова, неторопливо бродившая по улице в поисках последнего клочка пожухлой травы, мычала и позвякивала своим колокольчиком.

Но все это внезапных посетителей дома исправника теперь ничуть не беспокоило. Через пару минут из-за закрытой двери их комнаты уже слышался мерный раскатистый храп.

Глава V

К полудню доложили о появлении агента.

Молодой человек со светлыми, стриженными «под горшок» волосами сидел в участке и, громко прихлебывая, пил чай, перекидываясь с другими посетителями прибаутками на ярком южнорусском диалекте. Азаревич даже невольно глянул через окошко на двор: не стоит ли там воз с сеном, с репой или с яблоками. Подобных сельских обывателей всегда можно было встретить на ярмарке, на площадях, в дешевых лавках. В полиции таких «молодцов» тоже всегда было достаточно: кого-то приглашали в участок как очевидца, кого-то приводили за бузотерство, а многие являлись и как жалобщики, так как обокрасть подобного бесхитростного простака для многих «щипачей»-карманников казалось просто делом чести. Впрочем, только до того, как попадешься. Разговор будет короткий – долго говорить в деревнях не умеют.

Молодой человек, увидев исправника в компании Мышецкого, Азаревича и Пятакова, поднялся и лениво поплелся за ними в кабинет. Когда дверь закрылась, он остановился перед столом и вытянулся по стойке смирно.

– Садитесь, Медоедов, и докладывайте. – Исправник указал на стул, и агент с видимым удовольствием сел. – Что у нас по застреленному поручику?

– Благодарствую! Докладываю: в ночь на шестое октября в том трактире не присутствовал, – начал агент чистым, почти столичным выговором, – вел наблюдение за Зайчиком, своим подопечным, так сказать.

Исправник в ответ чуть заметно кивнул, и молодой человек продолжил:

– После обнаружения тела в комнате трактира получил приказание навести необходимые справки, – агент выдержал эффектную паузу, – и выяснил, что наши мазурики…

– Карманники, – поправил его исправник.

– Так точно-с, ваше благородие, карманники! Их было в ту ночь в этом трактире двое. Один закончил свои дела рано. Около полуночи вышел из трактира пасти… виноват, провожать какого-то заезжего купца. Вызнавать я у него ничего не стал, чтобы лишний раз глаза не мозолить. Стал искать второго. Это поляк по имени Ян Кунка. Он из заезжих: осенью – зимой в наших краях работает, среди местных трется. А летом по Крыму, так сказать, гастролирует.

– Вы разговаривали с ним?

– Сперва я зашел к местному скупщику краденого: мол, добычу принес. Портсигар военный взял под расписку в участке. Показал. Так на меня скупщик посмотрел! Портсигар не взял. Говорит, что с утра уже весь город про мертвого военного судачит, а тут я да пан Кунка у него с подозрительным товаром околачиваются, черти окаянные!

– Нашли карманника?

– Нашел, а то как же! Присвистнул ему: так, мол, и так, ходят тут нехорошие слухи, что пан своими мокрыми делами внимание фараонов к нашему трактиру привлекает. И с минуты на минуту могут пригласить люди добрые пана к Зайчику на аудиенцию, где нарежут его ломтями, как краковскую колбасу. Кунка – в панику. Он-то все понимает: неудивительно, что Зайчик в бешенстве. Этот трактир – его вотчина, он на карманников особо внимания не обращает, они ему дань платят, и все довольны. Но убийство – это же другое дело!

– Что говорит? – поинтересовался исправник.

– Божится, что не убивал, – развел руками агент. – Так передо мной оправдывался! Мол, у кого-то из военных, что в трактире были, в карманах пощупал, а чтоб убивать – нет, не убивал. Не было греха! Надеялся, что я перед Зайчиком его отмажу, ну, заступлюсь то есть. А я ему: ступай-ка ты, мил человек, пока тебя наши не сцапали, в участок с повинной! Ежели чего знаешь – расскажи, если брал чего – отдай. Уж брать на себя вину в душегубстве аль запираться – это твоя забота. Но как говорят, «господин дохтур в самоубивство не верят-с», а мокрое дело на себя кому-то взять придется. Город у нас тихий, тут нераскрытые убийства никому не нужны. И шкура у пана в полицейских казематах будет целее, чем на воле.

– А за себя-то не боитесь? Вдруг до Зайчика весть дойдет, что вы виновного не к нему доставили, пусть он и не приказывал, а в полицию! Раз – и четыре месяца внедрения в шайку насмарку! А то и, не приведи бог, чего-нибудь похуже!

– Будьте покойны, ваше благородие! Коль и донесут, то скажу, что рассудил: зачем уважаемому человеку такой мелкотой заниматься? На то мы есть, люди его, чтобы дело его беречь да добро его стеречь. Труп есть, подозреваемый теперь тоже есть, а показания и доказательства найдутся. Мол, явился поляк в участок как миленький! Что отвели его в камеру, а я проследил да заглянул к фараонам потом – шепнуть, что видел щипача в том трактире. Зайчику это по вкусу придется, он таких рисковых любит!

– Хорошая работа, Медоедов, – похвалил исправник.

– Недурно, – сказал Мышецкий, – но почему вы уверены, что этот поляк не убивал поручика?

– Да не тот это человек, – пожал плечами агент, – он просто мелкий воришка. Невзрачный такой. Ни в жисть ничего поперек слова Зайчика не сделает. Тихонечко сюда на постой осенью приезжает, у него тут и баба есть. Зайчику дань платит бесхитростно, не споря. Правил их не нарушает. Даже скупщика, как появился здесь, ни разу не менял. Но глаз у него и слух хорошие, знает много. Вы потрясите его, потрясите!

Медоедов, щелкнув каблуком, кивнул прокурору с исправником и пошел к выходу. У двери он сразу ссутулился, зашаркал ногами, а затем в коридоре послышались его брань и прибаутки, теперь снова раскрашенные южнорусским переливчатым говором.

– Однако, – Мышецкий повернулся к Валентину Федоровичу, – крепко у вас тут все поставлено!

– Согласно указаниям из всех высших инстанций, – ответил исправник. – Город потому и тихий, что все под контролем.

– Ну-с, тогда давайте возьмем в оборот этого Кунку. Времени мало!

Допрос трактирного карманника решили поручить исправнику и Азаревичу. Явно напуганного Кунку конвоиры почти втолкнули в кабинет. Тот неловко попятился к закрывшейся за ним двери. Его оцепеневший взгляд впился в Азаревича. Присутствие исправника, которого щипач знал в лицо, тоже не внушало особой радости: дело явно пахло жареным.

Азаревич рассматривал карманника с неменьшей внимательностью. Тот был невысоким, поджарым, с тонкими пальцами рук и на редкость некрасивым бледным лицом: маленькими, близко посаженными глазками, приплюснутым носом, тонкими, почти бесцветными губами и светлыми волосами, торчащими неровными пучками в разные стороны.

Кунка опустил глаза и произнес:

– Я сам пришел, пан исправник, заявить о собственной невиновности…

– Невиновные, голубчик, дома сидят и ничего засвидетельствовать в участке не торопятся, – возразил исправник. – Говорят, видели тебя ночью в трактире с убитым поручиком, а потом раз – и такая история! Так ты, коль знаешь что, выкладывай!

Кунка переминался с ноги на ногу. Волнение его было столь очевидным, что исправник нетерпеливо махнул полицейскому, стоявшему навытяжку у двери. Тот подхватил придвинутый к стене стул и поставил его рядом с задержанным.

Карманник испуганно поглядел на исправника, затем на стул, потом неслышно сел.

Все молчали.

Наконец Ян прошептал:

– Matka Boska![10] Я тут ни при чем, панове![11] Мне уже угрожают всякими карами, а я чист! Ну да, были в трактире той ночью двое в военной форме, были, видел! Ближе к часу ночи сверху спустились. Они вина взяли белого, леща в сметане да раков. Толковали о том о сем: кто да где служил, кто откуда родом, да разные авантюры свои военные вспоминали. Посидели, посмеялись, в карты стали играть. Играли долго. Потом разошлись, а дальше и я ушел. Matka Boska! Я невиновен, вельможный пан!

– Подожди Пречистую Деву сюда приплетать! Описать обоих сможешь?

– Ну, один ко мне спиной все время сидел, его лица я не видел, только затылок его вихрастый помню. А другой – на вид обыкновенный: роста среднего, лет двадцати пяти, усы, коротко подстрижен. Очень нервничал, как в карты кончили играть. Видать, проиграл много!

Карманник почесал лоб ладонью и добавил:

– Когда я уже выходил, он бокал опрокинул и разбил. Попытался осколок из тарелки вынуть, да так неудачно, что порезался…

Валентин Федорович потер руки и обратился к полицейскому у двери:

– Прервемся! Пошлите срочно за доктором, и пусть он покажет этому голубчику тело погибшего. А потом с опознания сюда! Мигом!

Яна Кунку увели.

Когда карманник снова появился в кабинете исправника, он был смертельно бледен, кожа его казалась прозрачной, а пересохшие губы стали синюшного цвета. Он, не спрашивая разрешения, плюхнулся на стул и обмяк.