Первый узбек

– Это ты славно придумал, великий хан. Пусть по утрам все подметают улицу от своих ворот до ворот соседа. Было такое раньше, но потом забылось, а люди привыкли и к навозу, и к нечистотам. А около чьих ворот будет мусор – один медный фельс штрафа, глядишь, чисто будет и казне прибыток. Правда, это дорого, но чем строже наказание, тем тщательнее выполняется предписание. Про дворы ты зря напраслину возводишь, во дворах у всех чисто.

– Не может быть! Давай заглянем к кому-нибудь?

Но Зульфикар лишь покачал головой и продолжил:

– Люди боятся показать свой достаток, потому что тут же выскочит какой-то сборщик налогов и начнёт считать. Вот тогда ремесленнику край придёт. А следить за всем должен аксакал махалли. – Зульфикар довольно заулыбался, наверное, ему тоже до смерти надоела эта грязь. – Мухтасиб без дела сидит, пусть соберёт всех аксакалов Бухары и занимается делом, а то жиром заплыл…

– Вот-вот, нравственные каноны государства и чистота в городе это как раз для него. Не знаю, заплыл он жиром или нет, а то, что разленился, это точно. В диване только свою крашеную бороду руками гладит да глаза к потолку закатывает. Надо спросить у него, сколько человек ему помогают по утрам умываться. – Удивительно, что во мне проснулось любопытство. Этому я был несказанно рад, больше луны я ни на что не обращал внимания.

– А это зачем, великий хан? Я и так знаю, спроси меня.

– Откуда? Ты что, с ним по утрам омовение совершаешь?

– Должен знать. У нас в Арке только десяток человек наберётся, из тех, кто сам умывается. Все остальные целую китайскую церемонию выдумали: и для полотенца у них отдельный таштдар, и для мыла. Весь остальной день эти таштдары бездельничают, зубоскалят, на кухне жрут в три горла, а потом храпят между молитвами. Правда, когда чиновники куда-то выходят, они свиту его изображают, а в остальное время восхваляют его изумительные достоинства. Кстати, один из этого десятка – ты. – Зульфикар опять заулыбался. Морщинки на его лице стали мягче, каштаново-седая бородка весело топорщилась в такт словам, глаза заблестели каким-то мыслям.

Почему я раньше на всё это не обращал внимания? Не знал или не хотел знать, что приближённые стали похожи на разжиревших котов, которые, кроме сливок и свежей печёнки, ничего не едят? Почему они не берут пример с меня или с Зульфикара? Нет, стараются друг друга перещеголять. С самого утра я только об этом и думаю.

Ахмад-Касым курбаши встретил нас возле ворот, поклонился в пояс, засуетился, повёл внутрь мастерской. Таких крупных людей среди узбеков редко встретишь. Видимо, в его роду есть кто-то из местных племён. Он выше Зульфикара на целую голову, а тот выше меня на столько же. Плотный, руки такие большие, что может сломать ими подкову. Говорят, что он может поднять лошадь, но наверняка врут!

– Великий хан! Солнце и Луна Бухары, да будут благословенны все ваши деяния во веки веков! – При этом Ахмад-Касым попытался смыть и оттереть копоть с ладоней, но только размазал её по полотенцу. Рассердившись на неподатливую грязь, бросил полотенце на плечо шагирду.

– Уважаемый Ахмад-Касым, оставим эти глупости придворным, от вас я хочу слышать только разумные слова о работе Оружейного двора! Вы так много работаете, что отягощать вас ещё и восхвалением моей особы было бы крайне неразумно! – Я знал, что Ахмад-Касым терпеть не может всех придворных церемоний, но вынужден придерживаться их, поскольку считает, что мне они нравятся.

– Великий хан! Спешу доложить вам, что у меня много того, чего я не могу решить сам: мне не хватает помощников. Не на всех я могу положиться, у меня мало мастеров и подмастерьев, даже простых учеников. Они со временем могли бы сменить нас в Оружейном дворе. Для выполнения заказа великого хана, сделанного две луны назад, требуются ещё два мастера-оружейника. Им надо платить по десять серебряных полновесных таньга в течение одной луны. К ним пять подмастерьев, ценой по пять полновесных серебряных таньга в луну. И ещё десяток учеников по десять медных фельсов за такое же время, – уныло перечислял Ахмад-Касым.

– Жаль, нет с нами Ульмаса-устода, он бы подсчитал необходимые траты…

– Великий хан, мы, в отличие от других мастеров, платим и шагирдам и хальфам. Место для работы есть – нет людей. В своих мастерских ремесленники зарабатывают не больше, но они независимы, работают, когда есть заказы или когда хотят. А у нас работа с утренней молитвы до вечерней, с отдыхом в день аль-джума. Поэтому обученные, знающие мастера к нам не рвутся. Приходится набирать неопытных людей, не знающих ремесла, и обучать их самим. На это уходит время, а его нам не хватает. – Мастер горестно покачал головой. – Мы кормим людей из казны, это для них определённая выгода, но средства, выделяемые на питание скудны, еда не обильная, а работа тяжёлая.

– Я понял, Ахмад-Касым, надо объявить на базарах о вашей нужде, пусть приходят необученные или пока малознающие. Поначалу их заработок будет на два-три таньга меньше, но потом вы можете повысить им оплату. Они будут стараться лучше работать, чтобы побольше получать, а вам будет из кого выбирать. Насчёт еды я понял и сделаю распоряжение. Работники должны хорошо кушать, а иначе работы от них не жди. – Я вспомнил о предстоящем пире и подумал, что после всех пиров еду не нужно делить между поварами и выбрасывать оставшееся собакам, а отправлять в эту мастерскую. Это к той пище, которая у них уже есть. – Завтра утром вы получите еду из ханского дворца.

– Великий хан, ваша милость безмерна, да продлит Аллах ваши дни на Земле! Не знаю, как мне вас благодарить, только хорошей работой. Да буду я жертвой вместо вас! – Мастер радостно потирал руки, предчувствуя разрешение всех его забот и горестей, связанных с заказом. – Но нам требуется много железа, каменного угля, меди, свинца. Караван с необходимым сырьём уже двигается в сторону Бухары. Не знаю, когда прибудет. Двигается он со стороны Ташкента и я боюсь, как бы разбойники не ограбили караван. Защита у него небольшая, всего десять нукеров, больше не мог отправить. Здесь охрана тоже нужна.

– Не беспокойтесь, уважаемый Ахмад-Касым, бош-курбаши за всем проследит, да и я не забуду посматривать в сторону Оружейного двора. На дорогах Мавераннахра уже спокойно, за груз не переживайте. И окажите любезность, приходите сегодня после вечерней молитвы на пир. Правда, собираются одни бездельники. Им полезно посмотреть на работающего человека. – Мне самому эта мысль так понравилась, что я уже представил себе лица беков, вытянутые от недовольства, что сидят рядом с оружейником, пусть знаменитым, но работающем руками.

– Благодарю вас, великий хан, за столь лестное для меня приглашение, я сейчас же начну собираться. И пусть ваша дорога всегда будет усыпана розами без шипов! – Он поклонился мне, на мгновение его лицо оказалось на уровне моего, и такое благодушие было на нём написано, что моя совесть тут же заулыбалась.

Я взял его чёрные, покрытые мозолями и ссадинами руки в свои и пожал. Пожал от души, от всего сердца.

Обратная дорога до Арка заняла совсем немного времени: около Оружейного двора стояли наши кони. Когда только Зульфикар успел распорядиться, не знаю. Эшиг-ага-баши стоял перед воротами Арка в окружении десятка нукеров, что-то очень громко втолковывал им, размахивая камчой. Семихвостка резко и часто опускалась на чьи-то спины. Старший привратник орал! Аллах всемилостивый, как же он вопил! Думаю, что его визг было слышно в Самарканде, а уж во всех закоулках Арка обязательно. Разобрать слова было несложно: в основном он сравнивал нукеров с помесью ослов и вонючей гниющей падалью, с выкидышем распутницы, с ощипанными павлинами, из гузки которых торчали шакальи хвосты. Кажется, он ничего вокруг не видел, хотя глаза его сверкали как хорошо отшлифованные алмазы и метали молнии. При виде нас с Зульфикаром он на мгновение поперхнулся очередной долей ругани, но тут же упал на колени, продолжая вопить:

– Великий хан, надежда государства, счастье моё! Вы живы и здоровы! Я обнаружил, что вас нет в Арке, и подумал, что враги добрались до вас и выкрали со злыми намерениями. Горе мне, горе! Я не смог вас защитить, не смог пожертвовать собой ради вашего благополучия… – его стенания стали действовать на мой неокрепший после болезни организм. Последние фразы он проорал ничуть не тише, чем все предыдущие слова. Но было видно, что он успокоился и теперь прикидывает, какое наказание он может понести за то, что не углядел вовремя, куда же запропастился хан по дороге из библиотеки в свои покои?

Наказание я ему уже придумал.

– Эшиг-ага-баши Селим! В половине фарсага от Бухары есть кишлак Каныш, там живёт дехканин по имени Юсуф-праведник. У него в прошлом году какой-то бек из Бухары самовольно, без никоха, а также благословения муллы и родителей, без калыма увёз пятнадцатилетнюю дочь. Найти, допросить, если она ему жена по шариату – оставить в его доме, но заставить заплатить калым. – Я призадумался. – Пятьдесят полновесных серебряных таньга. Если не жена, то кастрировать развратника. И отправить в подарок султану Таваккулу евнухом. – Пусть эшиг-ага-баши побегает. – Доложите через два дня.

Селим грузно поднялся с коленей, и, что удивительно, без моего позволения. В глазах засверкало неподдельное рвение. «Миновала беда», – думал он, а я был уверен, что он землю носом будет рыть ради того, чтобы найти потерявшуюся дочку безвестного дехканина. Я уверен, что найдёт, и не через два дня, а уже сегодня. Дело простое, Бухара не такой уж большой город, а богачей в нём не так много, как некоторые думают. Наверняка кто-то знает, у кого в гареме или во дворе появилась новая девушка. Он уже отдавал распоряжения нукерам: искать девушек это не высматривать пропавшего хана, это намного проще. Зульфикар скрыто улыбался в бороду: теперь благополучие Юсуфа-праведника не его забота, а головная боль эшиг-ага-баши.

Я чувствовал усталость, но усталость приятную, отличающуюся от утренней немочи, как лилия не похожа на полевой невзрачный цветок. На сегодня осталось только два дела: если вечерний пир, кроме утомления, ничего не обещал, то второе занятие – чтение новой книги – приводило меня в состояние умиротворения и благодушия. Надо в хаммам, потом надеть чистую одежду, да идти слушать хвастовство и славословия беков. Уже давно мои уши от них устали. Следует вспомнить, кто из беков живёт в приграничных областях, самому одарить их. При этом придётся придумывать такие перлы, услышав которые они должны немедленно вскочить в сёдла и отправляться в свои имения. Посоветовать им обнести свои поместья какой ни на есть стеной, за которой могли бы спрятаться не только нукеры, но и дехкане с семьями.

Главное для меня – это люди. Объяснить, что подаренные золотые даются им не на пиры и новых наложниц, а на строительство оборонительных стен. На пять золотых можно стену соорудить не только из сырцового кирпича. Можно высокой стеной из жжёного кирпича обнести имение площадью в два танаба. Этого вполне достаточно, потому как в округе крупнее поместий нет. Так, советуясь с самим собой, я дошёл извилистыми коридорами, покрытыми коврами и паласами, до пиршественного зала. Народу собралось, на первый взгляд, больше ста человек, не все из них должны были уехать утром. Были члены дивана. Они будут раздавать подарки.

Расселись. Шейх-уль-ислам Тадж ад-Дин ходжа нараспев прочитал молитву, пир начался. В неприметной нише сидели музыканты, перебирая струны, играли красивые и тихие мелодии, приличествующие случаю. Подлинного веселья не было, мало кто хотел уезжать из Бухары и заниматься скучными делами. Всем хотелось роскоши и веселья, а не упорного труда. Рядом с собой я посадил Ахмад-Касыма. По случаю пира он пришёл в синем полушёлковом халате, подпоясанном серебряным наборным поясом с рубиновой пряжкой. Я всегда видел его одетым в простые штаны, кожаный фартук, с грязными по локоть руками. Здесь он восседал как падишах – могучий и красивый.

Беки и придворные втихомолку недовольно шушукались, перемывая косточки Ахмад-Касыму: каждую в отдельности и до перламутрового блеска. Он же, ни на кого не обращая внимания, ел с отменным аппетитом. Косу после маставы вычистил до первозданного блеска куском мягкой лепёшки. Остальные только ковырялись в еде, голодными не были, каждый перед пиром обязательно что-то съедал, чтобы потом никто не сказал, что он голодный ходит. Курбаши таких тонкостей придворного этикета не знал, а если бы и знал, то всё равно ел бы так, как работает. Ну и хорошо, что беки чинились и не особенно налегали на еду, – ремесленникам в Оружейном дворе ханское угощение должно понравиться.

Я наклонился к чиновникам, сидевшим за столом, и приказал:

– А теперь каждый из вас возьмёт на себя несколько человек, одарит их поясными платками и деньгами. Обязательно скажет много хороших слов о том, как их будет не хватать в нашей благословенной Бухаре. Надо найти такие слова, чтобы человек почувствовал, что он желанный гость не только на пиру – он будет желанным у себя дома, в своём имении. Там он должен будет на эти золотые построить стену вокруг своего имения. Кроме того, подготовить воинскому искусству каждого десятого джигита, живущего в его имении, и чтобы у каждого из них было по два коня. Да не клячи, которых запрягают в омач, а приличные кони, которые не свалятся при первом пушечном выстреле. – Сардары так трясли головами, что я забеспокоился о целостности их шейных позвонков.

– Да, великий хан, всё сделаем, великий хан!

– Оружие будет прислано из Бухары. Кормить он их должен доходами со своей икты, а обучать новых нукеров будут воины-конники. – Теперь всё – теперь каждому станет ясно, что готовится война, и не просто готовится, а близятся и предвидятся серьёзные перемены.

Кушбеги Ходжам-Кули обиженно надул губы, словно девица, лишённая чести до свадьбы. Он ничего не знал о моей активной военной подготовке. «Не будешь впятером умываться», – ехидно подумал я, а вслух сказал:

– Уважаемый Ходжам-Кули, вы подготовите завтрашнее заседание дивана, уважаемый Джани-Мухаммад-бий будет занят другими делами. – Джани-Мухаммад-бий съёжился под моим взглядом, лицо его посерело, он кожей и чутьём искушённого придворного ощутил опалу. Чувствовал её сердцем опытного интригана. Ощущал нутром, но ничего не мог не то что поделать – ничего не мог сказать. Подарочные платки и золотые монеты, лежащие в большом кожаном хурджуне были началом его падения.

Окружающие тоже почувствовали это и стали медленно, боком-боком отодвигаться от всесильного диванбеги. Как мало надо для того, чтобы с высоты и блеска своего положения пасть под ноги тех, кто ещё вчера пресмыкался перед тобой!

Сардары разбрелись по залу, присаживались рядом с беками, которых заранее себе намечали. С жаром что-то им говорили, убеждали, льстили, просили. Увещевали, советовали, вразумляли. Дарили подарки, самые хитрые что-то добавляли от себя. Судя по всему, каждый решил, что лучше отдать пять-шесть серебряных таньга, чем уехать из Бухары неизвестно куда и наконец-то начать работать. Мне тоже надо было начинать петь свою песню. Я решил, что начать надо с Один-хафиза. Я не очень хорошо знал его родителей, но помнил, что его вилоят один из самых больших и доходных в государстве. А ещё он очень хорошо пел и сам сочинял не только стихи, но и красивые мелодии. Голос имел не сильный, но приятный.

Один-хафиз был рачительный хозяин, его дехкане не голодали, не ходили оборванными скелетами, хотя налоги они платили вовремя и сполна. Но я знал, что он любил выпить запретного вина, тщательно скрывая этот свой грех. Один-хафиз никогда не пил в большой кампании, вино выбирал не за опьянение, а за вкус. Это я ещё мог как-то понять. Для него у меня был особый подарок – большой запечатанный кувшин особого вина, подаренный мне индийским падишахом после того, как мы договорились с ним насчёт разделения границ в районе Балха. Я не собирался докладывать падишаху, что я сделаю с его подарком, а Один-хафиз будет мне особо благодарен за редкий напиток.

Пир шёл своим чередом, гости ели, пили кумыс, чай и даже начали смеяться шуткам друг друга и подпевать певцам. Понемногу беки смирились с тем, что уедут из Бухары. Они были довольны тем, как их уговаривают и просят самые высокие государственные чины, это льстило их самолюбию и тешило гордость. Некоторые начали говорить, что поставят не каждого десятого, а каждого восьмого джигита, и не с двумя лошадьми, а с тремя. Каждый старался перещеголять соседа, набавляя себе обязанностей.

Бек из местности Кани-Гиль, что под Самаркандом, заявил, что стена вокруг его имения будет пяти кари в высоту и построит он её уже через одну луну. Как он собирался её соорудить? Где он возьмёт столько кирпича, я не знаю. Может быть, сам начнёт его лепить? Но главное не это, хорошо, что задача наполовину решена. И всех их, пусть даже такой низменный мотив, как хвастовство, заставляет решить мою главную задачу: укрепление посёлков и городков.

Я вспомнил своё первое в жизни сражение, когда рядом со мной было всего пятнадцать воинов. Тогда я оборонял родной Афарикент. Удивительно, но в том бою я победил врагов. Именно там я понял, что главное в битве – это уверенность в собственной правоте, желание защитить свой родной край и наказать врагов. Будет хорошо, если в каждом городке будет человек по пятьдесят настоящих воинов, тогда нам никакой Таваккул не страшен. А остальные, глядя на соседей, тоже попробуют не отсиживаться за спинами и безропотно отдавать добро, принадлежащее им, а драться за него. Не за громкое слово «родина», а за себя, за жену, детей – это и есть родина. Всё, что я хотел сегодня сделать на пиру, я сделал. Может быть, не так хорошо, но всегда предполагаемое отличается от сделанного. После благодарственной молитвы все стали потихоньку расходиться, благоговейно держа в руках ханские подарки и говоря признательные слова.

На пиру я ел совсем немного – горстку миндаля, две пиалы кумыса, одну самсу с мясом. Что было приятным и успокаивало меня, это отсутствие дурноты. Видимо, тот, кто старательно подмешивает мне что-то в еду, отложил на время свои намерения. А может быть, я просто заболел и мне это отравление привиделось? Посмотрим, что будет дальше. Не успели скрыться последние гости, как в пиршественный зал вихрем ворвался эшиг-ага-баши Селим, ведя за собой незнакомого джигита. Это только благословенный Искандер Зулькарнайн знал всех своих людей в лицо, я лишён такого счастья.

Я не помнил всех людей, которых я когда-либо видел. Позади мужчины шла очень молодая женщина, я понял, что за такую красавицу можно положить голову на плаху. Ещё я понял, почему так сокрушался Юсуф-праведник потерей дочери: калым за неё можно было взять настолько большой, что он разом поправил бы все свои дела. И сыновей женил, и новый омач купил. Так чего же он так плохо её караулил? Надеялся, что никто такую пери не разглядит и не позарится? Народ вокруг глазастый, и на красоту, особенно беспризорную и плохо охраняемую, все мужчины от пятнадцати до семидесяти лет падкие!

Большеглазая и белолицая молодая женщина была скромно одета в синее, цвета весеннего неба длинное платье. Голова, по обычаю, покрыта бирюзовым платком с серебристой бахромой по окаёму. А вот обута красавица была довольно кокетливо и даже роскошно. Расшитые узором лаковые сапожки амиркно были совсем крохотные и выглядывали из-под платья яркими павлиньими перьями. А уж золотыми побрякушками молодка была увешана сверх меры. Только что на сапожках не было браслетов с драгоценными камнями. На руках женщина держала младенца в пелёнках.

Не люблю я младенцев. А ещё больше не люблю людей, которые начинают с этими младенцами разговаривать, пуская слюни и сюсюкая. Неужели непонятно, что младенец ничего не соображает, он только пачкает пелёнки и орёт в самый неподходящий момент? Не начинают же разные умники шамкать ртом рядом со стариками? У тех уже нет ни зубов, ни ума, но ведут себя с ними все остальные уважительно, однако не назойливо.

Младенца же каждый должен пощекотать, поцеловать, погладить по головке, сунуть ему в рот какую-то сладость. А если ребёнок не хочет? Но взрослый-то думает со своего минарета. Он думает, что дети хотят именно того, чего хочет он сам. А то, как они тискают этого младенца, – какая же настоящая пытка для ребёнка! Взрослые люди не соизмеряют силу своих объятий с крохотным детским тельцем… Тот спать хочет, а дядя или тётя выражают ему свою великую любовь именно тогда, когда у дитя глаза слипаются и он хочет заснуть. Вот и начинает ребёнок кричать от возмущения, но сказать ничего не может.

Поэтому дети – дело матери или мамок-нянек, а не тех, кто думает, что знает все мысли младенца. Я понял, что это дочка Юсуфа-праведника. Рядом с ней то ли её муж, то ли будущий евнух при дворе Таваккула. На руках женщины их ребёнок. Сам джигит был высокий, лет восемнадцати – двадцати, одет просто, в тёмно-синий полосатый халат из бекасама. Рубаха, выглядывающая из-под халата простая хлопчатая, не шёлковая. И не скажешь, что сын богатого бека. А может, попроще оделся, чтобы скромнее выглядеть? На голове – незамысловатая чёрно-белая чустская тюбетейка, обёрнутая хлопчатым однотонным серым платком.

У Селима от усердия чалма сбилась на сторону, ичиги по щиколотку были в бухарской пыли, поясной платок уже не так туго охватывал его объёмную талию. Пришедшие стояли на коленях, и младенец, на удивление тихо копошился в своих пелёнках, не издавая ни звука. Последние гости быстро покинули пиршественный зал, понимая, что разбираемое дело их не касается, но может принести неприятности.

– Великий хан, ваше повеление выполнено. Если желаете, я сам доложу обо всём. Но если на то будет ваше высочайшее изволение – можете выслушать этого недостойного и его жену. – Всё ясно, не будет у Таваккула нового евнуха. Ну и то хорошо.

Я не смотрел на молодого мужчину, не люблю я такие вещи: украсть девушку и даже не сообщить её родителям, что та жива, здорова и замужем. Не прислать подарки, как положено! Значит, спать с дочерью дехканина можно и даже жениться на ней можно, а отблагодарить отца и мать за хорошую жену нельзя? Неужели жадность идёт рука об руку с беззаконием? Всё равно накажу – не кастрацией, так позором на его семью.

Зульфикар уже стоял за моей спиной – я чувствовал это, а он чувствовал моё настроение. А вот эшиг-ага-баши ничего не чувствовал, он ждал похвалы и одобрения.

– Скажите, уважаемый эшиг-ага-баши, к вам поступала жалоба от дехканина Юсуфа-праведника из кишлака Каныш летом прошлого года о том, что у него пропала дочь пятнадцати лет? – Внутри у меня всё кипело. До каких пор золотые детки богатых родителей будут делать всё, что хотят? Может, скоро и тринадцатилетних девственниц увозить начнут в свои гаремы?

– Жалоба, великий хан? Какая жалоба? Они же сплошь неграмотные, они же законов не знают, чего они могут сказать? – Селим не мог понять, что тучи сгустились и над его головой – не из-за девчонки, а из-за того, что порядка нет в его делах. Человек, который этот порядок должен поддерживать, совершенно не хочет заниматься своими прямыми обязанностями!

– Значит, письменной жалобы не было? И вы и ваши подчинённые ничего об этом не знали? – Теперь у меня не только внутри всё кипело, теперь и в голосе появилось недовольство.

Эшиг-ага-баши наконец-то понял, что дело не в молодой женщине и её родителях, а в нём самом и в том, как он выполняет свои повинности.

– Я понял, великий хан, я всё понял! Я всё исправлю, я примерно накажу виновных… – А куда ты раньше смотрел?!

Дело вовсе не в дочери дехканина и не в дехканине. Дело в том, что недовольство этого дехканина и неверие в соблюдение закона сделает из него или предателя, или шпиона, или разбойника! Наказывать он решил… Почему он думает, что я ему это позволю?

– Кого? Этого младенца ты хочешь без отца оставить или эту девочку без мужа? Что ты хочешь сделать? – Вопрос был поставлен, но Селим понятия не имел, кого и как наказывать.

– Я… Я издам указ…

Совсем сдурел! Указы издаёт хан, и никто, кроме него! Да, скуден умом эшиг-ага-баши. Придётся помочь.

– Сначала мы выслушаем, как было дело, а потом примем решение. Говори, джигит, почему нарушил обычаи и закон, почему не посватался, как положено? Почему украл девушку, почему не прислал подарки отцу и невесте? Почему не заплатил калым? Или на халву денег не хватило? И чьего ты роду-племени, чтобы я знал, какой отец так плохо воспитывает своих сыновей?

Юноша, чуть приподнял поникшую голову. Его глаза встретились с моими. И в этих глазах я не увидел страха, я увидел в них гордость отца, гордость мужчины.

– Великий хан, справедливейший их живущих в подлунном мире! Я сын Мухаммад-кули-бия кушчи, зовут меня Изатали. Я помогаю своему отцу при подготовке к ханской охоте. Я знаю все повадки ловчих птиц и воспитываю соколов-перепелятников.

Да, с памятью у меня что-то случилось. Видел я этого молодца, но ни разу не разговаривал с ним. Я очень люблю охоту, а ещё больше мне нравится охота с ловчими птицами. Кроме того, я держу их для подарков правителям и высшим чиновникам в сопредельные страны, потому что очень многие просто умирают от желания иметь таких птиц. Дорогие они, особенно если хорошо обучены.