Путь в Никуда

7. Обряд

– Я понимаю, святой отец, почему круг Двуликого внес выкуп, – сказал Барр. – Я особенный, правда?

Эприн мог бы улыбнуться наивности и открытости солдата, и при иных обстоятельствах, пожалуй, да, но не сейчас. Сейчас ему не хотелось говорить на эту тему. Слова Барра вызвали грусть: если он понимает свое особенное положение, понимает ли, что ждет впереди? Это не завидное будущее.

Поэтому Эприн промолчал, тяжело вздохнул и подумал о том, что все всё осознают, до всех умов дошло куда ведет этот путь, но делают вид, что ничего не изменилось и слепо верят в счастливый случай.

Путь?

«Интересно, – удивился посредник, – а о каком пути я подумал, может, это все-таки мои домыслы, а может, только я и понимаю, куда всё это идет, а все остальные люди на самом деле слепы?»

Эприн машинально осмотрелся, будто ища ответа у природы, но природа молчала. Она была безучастна и то, что Двуликий иногда проявляет волю свою через нее не верилось. Природа скованна морозом. Стояла глубокая осень, облетел последний лист, деревья голы, земля покрылась первым снегом. Робким снегом, сказал бы посредник, потому как тонкий белый покров виделся случайным гостем в этом мире, но снег не сойдет до будущей весны.

Эприн, наконец, произнес:

– Я тебе ничего не скажу, Барр. Ничего не смогу сказать точно, ибо твое будущее, как и будущее всех людей, сокрыто туманом неопределенности. Я лишь по наитию ощущаю его, его очертания, движения, куда оно влечет нас. Я не знаю, что ждет тебя, ты со временем сам разберешься, что происходит, вот только добром это не кончится.

– То есть? – И в голосе тревога.

– Я увидел порезы на твоих руках: на запястьях и локтевых сгибах. Скажу, наверняка, они появились после того, как ты попал в плен. Лиргийцы заметили, раны заживают быстрее, чем у обычного человека, и решили, что у тебя особенная кровь, что благодаря ей случилось чудо.

– Раны быстрее заживают? Прям как у Вертрана Легендарного. Может, я королевских кровей? – пошутил Барр.

«Откуда такая беспечность? Или он притворяется? Или просто защищается?», – подумал Эприн и вслух произнес:

– Это вряд ли.

И задумался, поймав себя на простой мысли. Он удивился тому, отчего эта мысль раньше не приходила в голову, ведь все лежало на поверхности, все очевидно: есть общее между двумя историями, историей солдата из отряда командира Глоза и историей Вертрана. На солдата напала та же сущность, что и на Вертрана Легендарного. Да, тогда напала дикая лесная свинья, но это могло быть поздней придумкой. И самое важное: Барр и Вертран, вопреки всем сказкам об этих тварях, змеелюдах, остались живы.

Святой отец сбавил ход лошади и чуть отстал от телеги, на которой везли раненного Барра. Барр так и не смог к началу поездки выздороветь окончательно, хоть раны и затянулись. Он буквально делал несколько шагов и тут же становился вялым, его клонило в сон. Вот и сейчас Барр выглядел не выспавшимся.

– Святой отец, – сказал раненный.

Эприн пришпорил коня.

– В чем дело? – спросил посредник.

– Вы не верите в сказку о Вертране?

– Я не думал об этом.

– Мне она казалась скучной, как ненастный дождливый день.

– Круг Двуликого хранит немного иную историю.

– Правда? А в чем различие?

Эприн ненадолго задумался и решился:

– Хочешь послушать? Она короткая.

***

Придворный лекарь сказал глухо, что остается только ждать. Ждать и надеяться. Он сказал, что Вертран на пути к Двуликому, но Двуликий, видимо, в раздумьях: пускать ли его в свой мир? Нам остается только ждать, повторил лекарь, словно расписываясь в собственном бессилии перед величайшей тайной мироздания. Никто не ведает мыслей Двуликого, за ним последнее слово и перед ним все равны. И простолюдин, и знатный человек.

Посредник, пришедший из ближайшего круга, осмотрел раны Вертрана и снял медальон – кружок меди с выгравированным именем хозяина. «Вертран», – прочитал имя посредник, хотя и так ясно, кто на смертном ложе. Он перевернул медальон гладкой стороной к себе и задумался. На этой стороне посредники писали поручительство для Двуликого, что он, посредник такого-то круга, ручается за душу человека, отходящего в мир иной, и готов выступить провожатым в тот самый мир, а по смерти своей ответить за эту душу. Это означало одно: взять частицу судьбы покойного на себя, тем самым облегчить жизнь души там. Это как взять частицу плоти и крови себе.

Посредник уже был готов начертить керном поручение, но смутился. Его насторожили раны. Он вернул медальон на шею Вертрана.

– В чем дело? – удивленно спросил лекарь.

– Я хочу знать, что случилось на охоте? Что за животное напало на короля?

– У страха глаза велики, – ответил врачеватель.

– И все же… Что случилось?

Лекарь, не торопясь, все рассказал.

– Дикая свинья? – удивился посредник. – Да, возможно. Но на шее. Ты видел укус? – Лекарь промолчал. – Прах вас побери!

– Это змеелюд.

– Не верю.

Посредник почуял ложь. Или, решил он, никто не понимает, что произошло на самом деле. Змеелюд? Они высасывают жизнь из человека, но король до сих пор жив. Он потерял много крови, это верно, но змеелюды выпивают жизнь до донышка.

Посредник обошел королевское ложе, сосредоточенно осматривая тело, затем наклонился к изголовью, убрал длинные волосы с шеи и вновь увидел это красное пятно на коже, будто насекомое укусило Вертрана. Посредник перевел взгляд на лекаря и вопросительно посмотрел. Лекарь не шелохнулся. Если выйти из комнаты и пройти по недлинному коридору, то можно оказаться перед дверью, за которой в ожидании сидят два младших брата короля: Сиус и Тувор. И первый порыв посредника был именно проследовать в ту комнату и сообщить радостную – радостную ли? – весть о том, что король будет жить. Второй порыв: ничего не объясняя, не проронив ни слова, покинуть королевское поместье.

– Я знаю, – медленно произнес посредник, – вы ничего больше мне не скажите. Поэтому я ухожу.

– Но…

Слово, брошенное лекарем, замерло в воздухе. Оно застало посредника на пороге комнаты. Он взялся за ручку и, приотворив дверь, сказал:

– Его величество не нуждается в заступничестве круга перед Двуликим. Король будет жить. Это не змеелюд. Это не дикая лесная свинья.

– А кто?

– Или что.

– То есть?

Посредник прикрыл дверь, но ручку не отпустил. Он медленного проговорил:

– Никто не знает. Что это, или кто это? Вопрос не имеет смысла. Круг Двуликого пытается разгадать тайну существ, обитающих в лесу, но все дороги ведут к Лесной Купели. К проклятому месту.

И в мгновение комната опустела. Тихо закрылась дверь. Лекарь пораженный смотрел на нее.

И будто бы в ответ размыто прозвучала дробь лошадиных копыт.

«Значит не змеелюд?» – вопрос, оставшийся без ответа.

***

Эприн закончил историю и замолчал. Он больше не говорил с Барром, лишь проводил его до деревни, где жили жена и дети крестьянина. Мысли посредника были заняты его старейшинством.

Всегда это ожидаемо и в тоже время неожиданно, словно блеск молнии и следующий за тем раскат грома, к которому трудно привыкнуть.

Отчего-то смерть близкого или знакомого человека ты оттягиваешь во времени, не желая с ней встречаться, мириться и тем неожиданней конец. Ты сам заостряешь нож, с лезвием которого рано или поздно соприкоснешься. Всё шло к завершению. Всё идет к завершению. Человека, что скажет: знаешь, нас лет через сто не будет, глупо назвать отчаявшимся, потому как он прав, ибо таков закон природы, ведь человек смертен. Но, ответь себе, почему считаешь, что смерть не постучится в твой дом?

Его старейшинство еще при жизни был готов к уходу в мир Двуликого, но Эприн старался не думать об этом. И оттого встреча с чужой смертью стала неожиданной. Почему? Ведь шла война, и десятками умирали солдаты. Но смерть на поле битвы виделась естественной, а эта? Можно ли привыкнуть к смерти? Ведь она – факт жизни.

Эприн хотел плутать в дебрях нескончаемых рассуждений, чтобы запутаться, чтобы уйти от мыслей о смерти.

Он вернулся в круг, когда все было кончено. Он успел на обряд. Тело посредника Эрха лежало на внутреннем дворе на фашинах хвороста прикрытое до подбородка грубой холстиной. «Тело?» – задал вопрос сам себе посредник и сосредоточил взгляд на Эрхе. Как-то странно было назвать это телом. Теперь старший посредник казался выше ростом и благороднее, величественнее, в нем ничего не осталось от немощи последних дней, да и ничего естественного, земного не осталось, и здесь ошибка, грубая, очевидная  ошибка, что глава круга обладал этим телом. Странные мысли, будто Эрх владел телесностью как вещью.

Старших посредников и только их не придают земле, как остальных: простолюдинов, господ и королевскую кровь. Старший должен раствориться в природе как можно быстрее, это значило раствориться в Двуликом, стать его частью телесно, ну, а душа, видимо, сейчас предстает перед Двуликим. Тело и душа равнозначны. Душа без тела не существует, и Двуликий в своем мире дает душе новую плоть. Тело без души истлевает. Нет ничего несчастнее души, за которую не поручились. Если нет поручителя, она умирает – так приходит вторая смерть. Смерть окончательная и человек не сможет возродиться к новой жизни, ибо без посредничества Двуликий не дает нового тела.

– Эприн, – сказал брат по кругу, протянув медальон Эрха. – Его последняя воля.

У Эприна не возникло вопроса: почему я? Почему старший посредник именно его выбрал исполнителем? А если бы он задержался во вражеском лагере, забирая пленного крестьянина?

Тонкой струйкой затрепетала несмелая мысль: «Если Эрх передал выкуп за Барра мне и благословил, значит, только на меня полагался, значит, я сейчас должен следовать его воли». Мысль не стоило разъяснять, глупо разъяснять самому себе то, что и так очевидно. И Эприн, заглушая внутренний трепет, задержал дыхание. Священный трепет был неуместен, он казался ребячеством, казался противоестественным.

Аккуратно Эприн нацарапал на меди слово «поручаюсь» и свое имя, надел медальон на Эрха и закрыл холстиной лицо покойника. Один из братьев поджег хворост. Пламя заплясало у ног посредника. Эприн отступил от огня и произнес привычное напутствие одинаковое для всех уходящих из этого мира:

– Пусть тело твое исчезнет, растворившись в мире этом, но пусть душа твоя обретет новое тело и так до бесконечности, ибо таков путь каждого.

Пламя взметнулось ввысь, уже не видно лежащего тела, кажется, что это просто большой костер.

Эприном завладело оцепенение. Он смотрел на огненный пляс. Ему почудилось, что он лишился всех привычных ощущений. Душа, увлекаемая неясными ветрами потусторонних миров, стремилась прочь, улетела неведомо куда и вот разглядела сумрачный мир, окутанный утренним туманом. Туман был настолько густым, что очертания предметов в нем терялись. Туман имел серый оттенок, отчего казался порой дымом. Эприн желал удостовериться, что все случилось, как он хотел, а хотел он увидеть Эрха в мире Двуликого в новом теле. Старший посредник возрожден для новой жизни, однако Эприн не увидел его. Почему-то представился трон, сотканный из серой мглы, на троне восседал Двуликий, а вокруг него, словно свита застыли человеческие тени – высокие и худые. Эприн видел их раньше, точнее одну из них – ту, что напала на Барра.

Эприн очнулся. Костер продолжал гореть. Все шло своим чередом, лишь серые струящиеся тени, сотканные из дыма, тревожили ум.

8. Всё, что тайна

Аркус прислонил ладони к шершавой поверхности печи и с наслаждение почувствовал, как тепло слегка покалывает кожу. Печь была жарко натоплена, но ее тепла едва хватало, чтобы обогреть большую аудиторию, где слушали лекции ученики.

Аркус вернулся к столу и продолжил:

– А теперь зададимся вопросом: что мы имеем в итоге? Мы имеем, казалось бы, совершенно неважный вопрос, на который отвечать значило бы тратить время. В конце концов, хочется сказать: господа, мы имеем дело с реальным миром. Вот он лежит перед нашими ногами, вот мы трогаем руками и способны менять его по мере отпущенных нам возможностей. А что же это за вопрос? А он сложный и несложный одновременно: пространство и время представляют собой… – Секундная пауза. – Что они представляют? Кто скажет? Смелее.

Тихий шепоток прекратился, и воцарилась неестественная тишина, настороженная тишина, которую боятся нарушить неверным словом. Боязнь ошибки, быть осмеянным, или просто всего лишь душевная лень, что мешает думать. Но из курса лекций каждый из них знал несложную формулу:

– Изменения в пространстве характеризуют время, так ведь, учитель Аркус?

– История это и есть изменения пространства со временем.

– Все верно, – одобрительно покачав головой, ответил преподаватель. – Это нехитрую формулу вы запомните до конца своей жизни, и будете применять ее всегда. Или не применять. Кому-то она и не понадобиться. Думаю, большинству. Но важно отметить иное: пространство и время понятия субъективные. Вы попросите привести пример, ибо каждый из вас отметит, что мы можем измерять расстояния и временные промежутки. У нас есть мера. Какая уж тут неопределенность и субъективность, если можно измерить? Расстояния измеряются, например, в шагах, а время в ударах сердца, в промежутках между восходами солнца. И так далее. Но все это относительно, то есть не абсолютно. Что шаг для человека – ничтожность, но для муравья? Если б насекомое обладало разумом человека, что оно рассказало бы нам? Человеческий шаг – внушительный отрезок пути – вот что сказал бы муравей. Все относительно того, кто делает измерения. Человеческая жизнь длинна? Да, она составляет несколько десятков лет, но что она с точки зрения многовекового дерева, которое растет в лесу? Жизнь человека мала, почти мгновение. Или, например, как могла бы воспринять бабочка продолжительность человеческой жизни? Для нее мы бессмертны, ну, почти бессмертны. С таких позиций и стоит, думаю, подходить к понятиям пространства и времени.

Аркус опять подошел к печи, но на этот раз не коснулся ее, а только постоял в молчании пару секунд, ощущая тепло, исходящее от кирпича. Молчать учителю не дали, один из учеников спросил:

– Но что же тогда все живое в глазах Двуликого? Ведь он бессмертен.

– Я не Двуликий, – пошутил Аркус. – Поэтому за него говорить не буду. Это его надо спрашивать. И дело, конечно, не в природе Двуликого, а, если будет так позволено сказать, в его сверхприроде. – Аркус повернулся к аудитории. – Но мы отвлеклись. Я хотел вас подвести к мысли о том, что в своем большинстве люди неверно воспринимают время, отсюда эти странные категории: прошлое, настоящее и будущее. На самом деле ничего этого нет. Прошлое это наша память, даже будущее, которое ждет нас, мы можем представить и спланировать, следовательно, оно тоже существует здесь. – И Аркус приложил указательный палец к виску. – Казалось бы, чепуха. Ничего нет, а мы о нем говорим. Как так? Нам мешает линейное восприятие жизни: из года прошлого в год грядущий – и только так. На самом деле прошлое, настоящее и будущее одновременны, но опять не так, как мы себе это представляем. Так давайте, представим себе огромное поле от горизонта и до горизонта. Оно вокруг нас, куда не кинь взор. И вот это и есть прошлое, настоящее и будущее, просто что-то ближе, что-то дальше, и никто не скажет, что какая-то часть поля не существует, а какая-то существует. Тоже и с пространством. Оно не большое и не маленькое, оно вокруг нас, у него нет впереди и сзади. Впереди и сзади – это мы так видим. У вас есть вопросы?

– А может линейное восприятие правильное? – спросил ученик. – Может, равнинное восприятие ложно?

– Равнинное восприятие? Равнинное мышление? – Аркус обрадовался новому словосочетанию.

В глубине души он, конечно, считал, что цель живого ума, ума творческого – это множить идеи. Чем больше, тем лучше. Не значит, что все идеи, рожденные в нестрогом перебирании слов, верны или неверны, но чем их больше, тем больше вероятность, что среди них окажется та верная и заветная идея. Это закон больших чисел. Идея чиста и прозрачна для понимания, что-то вроде метафорического камня мироздания, который вдруг обнаружен в фундаменте этого самого мироздания. А все остальные идеи, что были пустышками, будут отброшены как шелуха, о них забудут. Порой, в страстном желании об умноженье идей Аркус боялся себе признаться, ибо это вступало в спор с его рассудком, который хотел краткости и ясности в суждениях.

– Кстати, хорошее словосочетание. Я о равнинном восприятии. Ну, а на твой вопрос есть легкий ответ: никто не знает, кто прав. Я рассказал вам о равнине, но это, давайте без лукавства, мое предположение. А любое предположение призывает к размышлению. И, пожалуй, на сегодня хватит. Лекция окончена. Все свободны и желаю всего хорошего.

Ученики покинули аудиторию. Аркус остался один. Он машинально, погруженный в неясный поток мыслей, погрел ладони о печь. Затем отправился в учительскую часть школы, в которой преподавателям отводилось то недолгое время на отдых, еду, обсуждения программ и досуг. Аркус зашел в закуток – правильное название для тесного помещения с арочным потолком и дубовым массивным столом посередине. Добротные лавки стояли по обе стороны стола. Комнатой отдыха назвать это нельзя, ибо нет кроватей, и комната не особо отапливалась, а вот зайти ненадолго, посидеть и отдохнуть, или перекусить вполне можно.

По счастью закуток оказался пустым. Аркус вошел в него, прикрыл плотно дверь и, сев за стол, вынул из мешка свежий хлеб, что-то из овощей и свиное сало. За кипятком идти на кухню не хотелось, потому как заметят и напросятся, возможно, посидеть за компанию, а он не хотел, он желал побыть в одиночестве. Но одиночество тут же было нарушено.

– Отец Эприн, а у вас нюх на меня. – Аркус, хитро улыбнувшись, посмотрел на вошедшего человека.

– Найти тебя не сложно. Даже чужой помощи не потребуется. Кстати, почему на «вы»?

– Тебя ведь можно поздравить?

– С чем?

– Со старшим посредником. Проходи же, садись.

Эприн сел напротив.

– А ты, Аркус, не желаешь вернуться в круг Двуликого? Я бы тебя принял без нареканий, раз уж я стал старшим посредником.

– Тесно мне, ваше старейшинство, тесно в Круге. Все устраивает, но тесно.

– Жаль будет потерять такой ум.

– Ум? Ум самый обыкновенный. Я считаю, что больше пользы принесу здесь. – И Аркус бросил взгляд на еду. Обедать при посреднике он постеснялся.

– Ты так говоришь, Аркус, лишь оттого, что князь в силе. Он книгочей, любит мудрствовать, – произнес Эприн и тут же осекся: покоробили слова: «книгочей» и «мудрствовать» – прозвучало казенно и беспомощно, будто дали здоровому человеку костыли, и человек стал передвигаться хуже. – Только из-за этого. Не будь его, не было бы места для преподавания в этом доме, никто бы не пожертвовал собственностью.

– Знаю, знаю, Эприн. Круг Двуликого не так беден, он мог бы мне позволить… – Аркус пристально посмотрел на старшего посредника. – Но ты не для этого пришел сюда?

– Верно.

– Говори.

В ответ новоиспеченный старший посредник круга Двуликого положил на стол грязные тряпки, испачканные кровью.

– И?

– Этим перевязывали раны Барра. В последней битве солдат был тяжело ранен и попал в плен. Покойный Эрх передал через меня хороший выкуп. Золотом.

– Погоди, Барр – тот солдат, о котором ты мне рассказывал при нашей последней встрече, так? На него напало то животное? – Эприн кивнул. Аркус настороженно глянул на перевязь. – А я здесь причем?

– Барр должен был умереть в плену, но этого не случилось.

– Счастливчик.

– Не спеши. Его раны заживали быстро, что странно, но еще я заметил порезы на руках и они не получены в сражении, они появились позже. Кроме того, эти порезы сделаны мастерски, как если б этим занимался лекарь с большим опытом. Они в плену отворяли ему кровь. Можно подумать, что пытали, но зачем? Барр простой солдат, он не знает никаких военных секретов. Не лечили же его?

– Я понял ход твоей мысли. – И Аркус воровато убрал перевязь во внутренний карман. – Желаешь, чтобы я изучил Баррову кровь? Ты считаешь, что в его крови есть то, что ускорило излечение? – Эприн незаметно кивнул. Аркус расплылся в многозначительной улыбке. Были в ней и затаенная тревога, и предвкушение тайны, и торжество, и догадка о сути происходящего. – Все, что тайна – станет явью, да брат?

– Ты к чему это вспомнил?

– Это я о моих опытах. О подвале.

– Слухи уже дошли, но я как старший посредник закрою глаза. Я ничего не слышал. И все ж будь осторожней, на тебя криво смотрят, шепчут, что ты колдун и знаешься с темными силами.

– Народ темен.

– Народ темен, да костер жгуч.

Эприн поднялся.

– Погоди. С чего такая честь простому солдату?

– Кроме традиционного завещания Эрха, был передан лично мне завет старшего посредника. Всего несколько строк. Суть завета проста: опекать Барра, наблюдать за ним.

– И ты сжег завет?

– Да, как и велит ритуал.

– Ты мог бы и не следовать завету. Кто бы узнал, что там написано, – задумчиво произнес Аркус. – Но тебе самому интересен этот крестьянин?

– Доброго обеда. – И отец Эприн покинул камору.

Аркус приступил к еде. Методично жуя, он припомнил последние слова беседы. Почему-то в голове вертелись: «как и велит ритуал». Стало смешно. Аркус благоговел перед крупицами знаний и мудрыми словами, но это не мешало ему скептически относится к ритуалам в круге Двуликого и вообще к любым ритуалам. К чему эти заветы и завещания, нечто детское виделось в них. Да, дети, играющие в войну, в знатных господ, в посредников – это естественно, но взрослея, неужели они не понимают, что есть доля искусственности в ритуалах, доля лицемерия, желание за ширмой обряда спрятать собственное лицо? Обряд можно совершать машинально, отключив ум, отключив критический взгляд, и прослыть благочестивым жителем своего королевства. Конечно, они всё понимали и оттого рьяней стремились следовать традиции, потому что так легче жить.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.