Двое на фоне заката

– Знаете, что меня интригует в вас? Это неповторимое чередование сильного смущения с вызывающим кокетством.

– Неужели я кокетничаю, да еще вызывающе? – осмелела Тамара, очевидно, от выпитого вина.

– Вам это идет, не переживайте. Да и легкое опьянение тоже к лицу. Этакая чертовщинка в глазах. И улыбка… – он прищелкнул пальцами, подбирая слово.

– Должно быть, как у Джоконды, загадочная и неуловимая? – съехидничала она.

– Вы ненавидите пошлость, – улыбнулся он.

– Особенно из уст мужчин.

– С вами не расслабишься. Хотел отдохнуть после репетиции, а тут опять думай над каждой фразой.

– Иван Гаврилович! И все-таки… Я не совсем понимаю, в каком ключе играть Ларису. И вообще, мне не ясна ваша концепция этой постановки.

– И это после четырех часов моих разглагольствований на репетиции, – с иронией заметил Мещерский.

– Нет, конечно же, я не совсем дура, я понимаю ваши идеи, но…

– Не прониклись? Не почувствовали?

– Наверное…

– Это все из-за вашего вольнодумства, Тамара Николаевна. Вбили себе в голову, что Лариса получила свою толику счастья, и довольно с нее. Мол, не все коту масленица.

– Вот именно! Ей бы в холодный барак да в телогрейку вместо бархатной шубки, думаю, попроще бы стала в своих требованиях.

– Надеюсь, ваши жилищные условия не так суровы?

– По счастью, я живу в родительской квартире.

– Итак, по-вашему, Лариса никакая не жертва буржуазного общества, а его полноправный член, так сказать, продукт буржуазных отношений. Каждому свое: Паратову – паратово, Кнурову – кнурово, а бесприданнице Ларисе – бегом замуж и нечего ерепениться, лишь бы муж со средствами был. Или, на худой конец, богатое содержание, что тоже неплохо в ее положении. Так?

– А по-вашему, усыпать землю трупами соблазненных и покинутых?

– Но, может быть, поменьше соблазнять и обманывать?

– Это уже вопрос нравственности, а не буржуазной морали…

– И следовательно, был, есть и будет во все времена?

– Ага, – она легкомысленно надкусила яблоко. – И даже при социализме.

– Вы с ума сошли, Тамара! – простонал Мещерский, озираясь вокруг себя.

– Имеющий уши да услышит? – расхохоталась Важенина. – А вы испугались. Куда же девался ваш принцип… этот… как его? Живем однова? Или еще так: волков бояться – грибов не видать?

– Это что-то новенькое, про грибы, – он быстро достал из бумажника деньги и подозвал официанта.

В зале уже было много посетителей. Стало шумно от голосов, звона посуда. Заиграл оркестр.

Мещерский помог подняться заметно опьяневшей Важениной и, крепко прижав ее руку к себе, повел к выходу.

– Глупая, – шептал он, открывая входную дверь, – с волками и в самом деле шутки плохи. Видно, непуганая еще…

– Куда вы меня тащите? – возмутилась Тамара. – Я хочу танцевать! Вы любите танго?

– Еще как! Но это в следующий раз. А сейчас домой, баиньки.

* * *

Влажный утренний воздух с ароматом распускающихся лип и тополей, ворвался в открытое окно. Мещерский оглянулся на спящую Тамару, осторожно опустил приподнятый тюль и тихонько, на цыпочках вышел из спальни.

Вскоре он вернулся с подносом, на котором дымился свежий чай. Стаканы из тонкого стекла, вставленные в серебряные подстаканники, слегка звякнули, и от этого звука Тамара проснулась. Она ошалело посмотрела на Мещерского, затем резко села и закрылась до подбородка одеялом.

– Доброе утро, – улыбнулся он, присаживаясь на край кровати. – Утро и вправду славное. День, я думаю, будет не хуже вчерашнего.

Он взял с подноса стакан, подал его Важениной. Она машинально взялась за витую ручку подстаканника, по-прежнему находясь в ступоре – окаменелая, с застывшим взглядом.

– Тома, по-моему, ты сейчас в образе Ларисы. Соблазненной коварным Паратовым. Что с тобой?

– Мне стыдно, – охрипшим голосом выдавила она, опустив взгляд в стакан с чаем.

– И всего-то? Выбрось эту глупость из головы. Боюсь снова стать пошлым, но сейчас ты очаровательна. Вот что значит молодость! Вино, извини, постель и прочие радости жизни делают тебя еще красивее.

Тамара с натянутой улыбкой взглянула на Мещерского и, отхлебнув из стакана, пробормотала:

– И все-таки мне по-прежнему стыдно. Ведь это старый как мир сюжет – молодая актрисулька делает карьеру посредством… короче, через одно место.

Мещерский расхохотался, поставил свой стакан обратно на поднос, посмотрел на Важенину, остро, пронзительно, ласково.

– Знаешь, чем ты меня заинтересовала? Я, кажется, вчера уже говорил об этом. В тебе удивительным образом сочетаются несовместимые вещи: застенчивость и бесшабашный цинизм. Кстати, насчет застенчивости… На репетиции я заметил твою зажатость во время интимных сцен. Например, где вы с Паратовым целуетесь. Благодаря артистическому дару ты, конечно, обыгрываешь свою неловкость, но всякий раз будто идешь на Голгофу. Или это не зажим, а тонкий прием? А может, это твой стиль? Этакая холодность, возбуждающая мужчин гораздо сильнее, чем все мексиканские страсти? – он усмехнулся, но тут же посерьезнел. – Я пока не стал публично делать замечание…

– И хорошо сделали, – тихо сказала Тамара. – Иначе бы я…

– Иначе бы все испортил окончательно?

Она кивнула и вновь отхлебнула остывший чай.

– Странно… – задумчиво протянул Мещерский. – Ты боишься мужчин?

– Вы бы отвернулись, – сухо попросила она, не желая продолжать этот разговор. – Мне нужно одеться.

– Да-да, конечно…

Мещерский подошел к окну, отдернул штору, закурил. Он слышал, как Тамара встала, заправила кровать и вышла из комнаты. Затушив в старинной бронзовой пепельнице окурок, он прошелся вдоль стены, на которой висели семейные фотографии. Возле портрета красивой женщины, отдаленно напоминающей Тамару, он задержался.

За этим занятием его застала хозяйка квартиры. Она уже оделась в легкое платье – с юбкой-клеш и короткими рукавами, причесалась, слегка припудрилась.

– Вы что будете – яичницу или просто чай с бутербродами?

– И то, и другое, – не отрываясь от фотографий, отозвался Мещерский. – У меня по утрам зверский аппетит в отличие от многих. А это твои родители?

– Да.

– Не расскажешь о них?

– Это отец, – подходя к стене и показывая на портрет мужчины в военной форме, сдержанно произнесла Тамара. – Его арестовали в тридцать седьмом. Я редко видела его дома. Он все время был то в командировках, то на службе. Приходил поздно вечером. А это мать. Она умерла в прошлом году.

– Извини за нескромный вопрос, но как вам удалось сохранить прописку в этой квартире?

– Наш управдом постарался. Сделали ответственным квартиросъемщиком мамину сестру – ее специально выписали из Курской области.

– Значит, и среди управдомов бывают люди?

– Он редкая сволочь.

– Как же так…

– Пойдемте на кухню!

Мещерский пристально посмотрел на непроницаемое лицо Важениной, затем шагнул к ней, взял за плечи, слегка встряхнул.

– Тамара! В чем дело? Ведь мы вроде не чужие теперь? Почему ты такая замороженная? Я чем-то обидел тебя? Скажи! Терпеть не могу недомолвок между любовниками…

– А мы уже любовники?

– Разве нет?

– Пойдемте на кухню.

Она резко повернулась и пошла, оставив Мещерского с выражением недоумения и легкой досады на лице.

* * *

На сковороде весело скворчала яичница, а из закипающего чайника вырывалась струя пара. Песнями из «Кубанских казаков» приглушенно звучал старенький репродуктор, висящий на стене. Тамара с природной грацией – легко и плавно – двигалась по кухне, накрывая стол, и Мещерский невольно любовался ею: тонкой и гибкой фигурой, блестящими волнистыми волосами, необычным разрезом больших глаз, обрамленных длинными ресницами. Она по-прежнему молчала, и это молчание становилось ему в тягость.

– Знаешь, – не выдержал он, – я не выношу двух вещей по утрам: завтракать в одиночестве и когда женщина в сердцах стучит посудой.

– Стучать посудой мне не положено по рангу. Я не жена, – неожиданно улыбнулась она по-детски открытой улыбкой. – А одиночество, судя по всему, вам не грозит.

– Если ты бросишь меня, я буду очень одинок, – серьезно сказал он.

После паузы, во время которой они смотрели друг другу в глаза, Тамара произнесла сухим тоном:

– Иван Гаврилович! Вы представляете, что начнется в театре, когда все узнают о наших отношениях?

– Послушай, Тома! – он накрыл своей ладонью ее узкую руку. – Я был женат один раз. Татьяна умерла в сорок третьем. С тех пор не предлагал руки и сердца ни одной женщине. Не потому, что так ценю свободу, нет. Просто никто не задел тех глубин души… Уж извини за пафос. Ты его не приемлешь, насколько я понял…

– Вы мне делаете предложение? – глухим голосом, не поднимая глаз, спросила Тамара.

Мещерский вдруг резко встал, начал ходить по кухне.

– Да. Но хочу просить тебя подождать немного. Нас не поймут… – он поморщился. – И даже не в этом дело! Я хочу ввести тебя на главные роли сразу в двух спектаклях. Ты создана для них! Я уверен, нас ждет настоящий успех.

– Интересно, – оживилась Тамара. – Хотите, угадаю эти роли?

– Ну-ну.

– Нора в «Стеклянном доме» и Софья Фамусова?

– Мимо!

– Негина из «Талантов и поклонников»?

– Опять в молоко, – улыбнулся он, уже забавляясь этой игрой.

– Неужели какую-нибудь тургеневскую девицу? – в ее голосе сквозило легкое разочарование.

– А что тебя не устраивает в этих, как ты говоришь, девицах?

– Там нечего играть.

– Вот это новость! – с изумлением воскликнул Мещерский. – Позволь не согласиться с таким необдуманным заявлением. Взять Катю в «Отцах и детях» или, не знаю, ну хотя бы ту же Елену в «Накануне». Я уж не говорю о «Дворянском гнезде»…

– Нет, это не мое, – упрямилась Тамара.

– А как насчет Одинцовой?

– И все-таки Тургенев? – она не скрывала своего разочарования.

– Ты разочарована? -Признаться, да. Но, может, вторая роль меня утешит? Какая? Не томите, Иван Гаврилович!

– Так, даю наводку. Роковая женщина… Порок, страсть, целомудрие души, недосягаемая мечта, нож…

– Настасья Филипповна!

В восторженном порыве Тамара бросилась к Мещерскому, прильнула к его груди. Он обнял ее и снисходительно спросил:

– Ну что, утешил?

Вместо ответа она обвила тонкими руками его шею и страстно поцеловала.

Середина 90-х годов XX века

– Это был самый счастливый день в моей жизни! Ты бросал к моим ногам лучшие роли как драгоценные камни. Нет. Как звезды! Как сокровища всего света! Видимо, такое бывает только однажды. И даже премьера «Идиота», на которой зал рукоплескал и долго не отпускал нас, не принесла более сильных ощущений. К тому же ты все испортил своим сердечным приступом. Вместо банкета в «Праге», я провела ночь у больничной койки.

Тамара Николаевна отвлеклась ненадолго от своих мыслей, глядя на пару голубей, играющих в прозрачной вышине безмятежного неба.

Трепеща крыльями, они то сближались, почти касаясь клювами, то разлетались в разные стороны, как бы соревнуясь в быстроте и ловкости, но, покружив в отдалении, вновь неслись навстречу друг другу.

Наверное, голубь с голубкой – пришла к ней посторонняя мысль, но воспоминания настолько разбередили душу, что она уже не могла остановиться:

– Ох, Ваня! Ты не жалел ни актеров, ни самого себя. Работа, работа, работа. Но как ни странно, тебя на все хватало. И на любовные утехи тоже. Это ведь ты сделал меня настоящей женщиной. Я, дурочка, так и не призналась в этом.

Вынув из кармана платок, она встала со скамейки и протерла фотографию на памятнике. Затем долго всматривалась в любимые черты, словно открывала для себя что-то новое. После тяжелого вздоха актриса вернулась на скамью и продолжила свой печальный монолог:

– У каждой женщины, наверное, есть свои тайны. А уж моя стоила того, чтобы скрывать ее за семью замками. Ты не раз спрашивал: почему я такая зажатая в любовных сценах? Да и с тобой поначалу цепенела. Но разве я могла рассказать такое? Тогда это казалось немыслимым. А теперь? Сексуальная революция так раскрепостила людей, что об этом говорят на каждом перекрестке.

И вновь потянулась тонкая, бесконечная нить воспоминаний. Внезапно актриса покачала головой и улыбнулась. Эта улыбка преобразила ее лицо. Оно оживилось, помолодело, в глазах зажглись озорные огоньки.

– Знаешь, Вань, что я вспомнила? Некстати, наверное, но ничего не поделаешь – память нам не подвластна. Помнишь юбилейный спектакль на партийную тему? Власти из тебя все печенки вытрясли, то и дело подгоняя, чтобы успеть к сорокалетию Октября. Господи, как ты ругался по утрам, когда надо было спешить на очередную репетицию! Потом эта агитка тихо сошла на нет, как будто и не существовала вовсе. Но сколько сил и здоровья отняла! А вспомнилась она из-за «раскола», который устроил мне Мишка Барышев. На двадцатом спектакле, когда от скуки хотелось выть, Барышев решил повеселиться. Они с Генкой Савельевым намертво прикрутили к столешнице чайник, а мне в мизансцене из этого чертова чайника кипяток наливать. Я произношу реплику и поднимаю чайник. А он не поднимается. Без всякой задней мысли, я снова рванула за ручку и тут… о Господи! – чайник поднялся, но вместе со столешницей. Я обомлела. Правда, ненадолго. Шестое чувство заставило мобилизоваться и выходить из положения. Как ни в чем не бывало, произнесла первое, что пришло на ум: «Выпьем лучше вина. У меня припрятано на всякий случай». Ляпнуть-то ляпнула, но не подумала, что в этом случае нужна как минимум бутафорская бутылка. А где ее взять? Пауза уже угрожающая, в суфлерке лицо второго режиссера показалось, белое как мел. Ну, думаю, конец! В каком-то полусне подхожу к кулисам, а оттуда рука Дербеневой тянется, с цветочным горшком. Я беру горшок, «наливаю» из него «вино» в железные кружки и мы с комиссаром выпиваем. Хорошо еще, что по роли я сразу уходила за кулисы. А там Дербенева корчится от смеха. Было так смешно, что нас чуть ли не водой отливали. О-хо-хо, и смех, и грех! Ну мне пора, Ванечка. В следующий раз приду в твой день рожденья. Жди!

* * *

По телевизору передавали телешоу с участием кошек. Ведущий программы, разбитной малый, скороговоркой, проглатывая окончания и суффиксы, то и дело обращался к хозяевам хвостатых созданий, задавая порой нелепые вопросы. Тамара Николаевна по своему обыкновению сидела в кресле и с живым интересом следила за происходящим на экране. Мартин, не изменяя своим привычкам, лежал у ног хозяйки и дремал.

– Интересная тема, Мартин! О твоих собратьях, между прочим. Ты посмотри, какие красавцы пришли на передачу! Вот, к примеру, этот, справа. Сибиряк, скорее всего. Зовут Кактус. Надо же, имечко дали! Не понимаю людей, которые своим питомцам придумывают неодушевленные клички. Какие-нибудь Табуретки или Шпунтики. Идиотизм! Ведь у кошки есть душа. Ой-ой! Лапушка! Это же гений, а не кот! Тебе бы, Мартюша, поучиться у него…

Мартин вдруг поднялся и пошел прочь от кресла. Тамара Николаевна в изумлении наблюдала за тем, как кот неторопливо разлегся посреди гостиной, не удостоив хозяйку взглядом.

– Мартин, ты обиделся? Ну прости! Это же просто смешно! Что я такого сказала? Что тебе следует немного подучиться? Так это сущая правда… Вот! Опять! Ай да Кактус! Молодец! А эта кошечка, какая славная. И кличка подходящая – Груня. Нам бы такую, да? Не то что твоя рыжая…

Звонок в дверь заставил ее вздрогнуть.

– Это, наверное, Настя пожаловала. Пойдем открывать!

Кот вскочил и, обогнав хозяйку, первым оказался у входной двери. Тамара Николаевна оказалась права – пришла Настя Снегирева, ее ученица.

Уже полгода девушка брала у Важениной уроки по мастерству, собираясь этим летом поступать в Щукинское училище.

– Ну как вы тут поживаете? Не болеете? – спросила Настя, грациозно входя в гостиную, окутанная облаком французского парфюма.

– Да что с нами сделается? Ни забот, ни хлопот. Застыли с Мартином в постбальзаковском возрасте и дальше ни с места. А сейчас телевизор смотрим, новый проект «Беседы с котом». Мне нравится ведущий – живой, непосредственный. Всю передачу держит зрителя на нерве. И тема удачная.

– Почему удачная? – спросила Настя, усаживаясь на диван вместе с Мартином.

– О-о! Этот вечный, неизбывный разговор о кошках! Об этих баловнях судьбы можно говорить часами. Вот смотри: принесли пару-тройку котов в студию, и уже взоры миллионов зрителей жадно ловят каждое их движение, каждый их магический взгляд. Им и делать-то ничего не надо. Лежи себе на коленях хозяйки и жмурься в камеру.

– Ой, и в самом деле баловни! – воскликнула Настя, с интересом глядя на экран. – Как вы точно это заметили, Тамара Николаевна!

– Что ты, Настенька! Это заметили еще древние египтяне.

– Ах, да! Они их обожествляли, кажется?

– И даже бальзамировали и погребали в священных покоях. А бога солнца Ра часто изображали в виде кошки.

– Вот, Мартин, какие у тебя великие предки! – рассмеялась Настя, гладя кота по голове.

– Смех смехом, Настасья, а царственные замашки у них неистребимы. Взять ту же кошачью независимость. Как бы их не приручали, все равно гуляют сами по себе.

– Эх, мне бы такую упертость, уж я бы точно поступила в «Щуку».

Важенина внимательно посмотрела на погрустневшее лицо девушки, затем ласково спросила:

– Ну что, начнем урок?

– Я подготовила этюд, – Настя посмотрела по сторонам. – Только не знаю, где его показывать.

– Ты кто у нас сегодня?

– Провинциальная парикмахерша.

– Прекрасно! Пойдем в спальню, к трюмо. Я буду твоей клиенткой.

Они втроем вошли в спальню. Важенина села в кресло.

– Начнем так. Я это я, то есть бабуся под семьдесят со всеми вытекающими последствиями: редкими, седыми волосами, ворчливым и капризным нравом и т. п. Итак, ты вызываешь меня. Я сижу на скамейке, в коридоре.

– Ну какая же вы «бабуся»? – засмеялась Настя. – Да вам это слово подходит, как козе баян.

– Ладно, не льсти мне. Хотя, черт возьми, слышать такое от юной особы приятно. Ну, поехали!

Настя сменила выражение лица на озабоченно-деловитое и крикнула чуть грубовато:

– Следующий!

– Иду-иду, милая! – кряхтя и охая, Важенина поднялась с кресла. – Куды садиться-то?

– Вот сюда, бабуля!

Настя поставила стул напротив зеркала, усадила на него Важенину, оглядевшись, схватила с кресла шелковый халат хозяйки и вместо пеньюара ловко обернула им «клиентку».

– Что желаете? Стрижку? Покраску? Или перманент?

– Да куды уж мне, дочка, пармомент этот. К сыну в город собралась погостить. Он не любит, когда я в платке хожу. Сымай платок, да и все тут. Ну что с имя, молодыми, будешь делать?

– Да какие они молодые, бабуля? Небось сыну вашему за пятьдесят?

– Но! Пятьдесят один, чай, и есть…

– И что же ему платок-то ваш не нравится? – спрашивала Настя, расчесывая волосы «клиентки».

– Да не ему. Внук у меня такой привередливый. Несовремённо. Слышь? «Несовремённо, бабушка, в платке ходить», – передразнила актриса вымышленного внука.

– Понятно. – Настя щелкнула ножницами. – Так что? Пострижемся немножко? Подровняем?

– Ты только не обкорнай меня наголо-то. Давеча соседка моя, Саввишна, так-то вот сходила в парикмахтерску и что? Щас без платка людям на глаза не кажется.

– Это смотря к кому ваша Саввишна попала. Если к Люське Пробкиной, то все понятно. Эта Люська преподобная ножницы-то держать толком не умеет. А туда же. Зато гонору хоть отбавляй. Как же! Была на курсах ученицы самого Зверева. Ну и что? Как не умела ни черта, так и осталась дура дурой. Хоть и с дипломом. Мы и без дипломов так пострижем, что любо-дорого взглянуть. Ну, как, бабуля? Нравится?

Она сняла с Важениной «пеньюар», встряхнула его и отошла в сторону, любуясь своей «работой».

Тамара Николаевна вздохнула, повернулась к девушке, задумчиво посмотрела в ее карие глаза, с нетерпением ожидающие вердикта, и спокойно сказала:

– Присядь, Настасья, поговорим.

– Вам не понравилось? – расстроилась девушка.

– Нет, почему… В целом, неплохо. Характер ты ухватила. Но зачем так суетишься? Провинциальная парикмахерша цену себе знает. И не забывай – это современная девушка, а ты какие-то дореволюционные ухватки взяла. В общем, переиграла. Сама как считаешь?

– Отстой!

– Это что означает?

– Полный абзац, короче, ничего у меня не получится.

– Ну что ты разнылась? – рассердилась Важенина. – Так дело не пойдет. О чем мы договаривались? Забыла? Никакой паники! Адекватная реакция на критику. Вот что, солнышко, пойдем на кухню, чайку попьем и поговорим.

* * *

Настя заваривала чай, а Тамара Николаевна делала бутерброды с сыром и докторской колбасой.

– Знаешь, что я сейчас добавлю к бутерброду с колбаской?

– Что?

– Тонко нарезанный маринованный огурчик. Получится очень пикантно. Не пробовала?

– Нет. Тамара Николаевна, вам не понравилось?

– Подожди, давай сначала перекусим, а потом поговорим. Не надо все в кучу мешать. Иначе толку ни от того, ни от другого не будет. Ну вот, бутерброды готовы. Сейчас достанем красивые десертные тарелки… У меня есть английский набор, еще от мамы остался. Видишь, какой красавец? Тончайший фарфор, и рисунок мне нравится, без излишеств. Симпатичный, не правда ли? Нет, не так твоя парикмахерша спрашивает. «Полный отпад, правда же?»

– Угу.

– Садись, Настасья. Выпьем по чашке чая, а потом о серьезном потолкуем.

Они молча пили чай: Тамара Николаевна неторопливо наслаждалась душистым напитком, потихоньку наблюдая за Настей, а та рассеянно жевала бутерброд, вряд ли чувствуя его вкус. Было заметно, что девушка волнуется и ждет не дождется оценки за сыгранный этюд. Важенина, пряча улыбку, смотрела на то, как Настя с преувеличенным спокойствием ставит на блюдце пустую чашку, стряхивает с пальцев прилипшие крошки, поправляет кофточку и приглаживает за ушами завитки каштановых волос, забранных в тяжелый пучок. Нечаянно встретившись взглядом со своей наставницей, Настя смутилась, но тут же постаралась изобразить равнодушие, устремив в окно взор коричневых, с медовым оттенком глаз.

«Милая девочка, – думала актриса, – каким ветром навеялось в твою красивую головку решение пойти по этой нелегкой стезе? Как мало ты знаешь об актерской профессии, и как много придется пережить, чтобы однажды сказать себе: я актриса. Но уж коли решилась – терпи, стиснув зубы, до дрожи, до боли, до двоения в глазах…»

Оторвавшись от дум, Тамара Николаевна задала неожиданный вопрос:

– Скажи, ты твердо решила поступать в театральное?

– А что? Вам кажется, что у меня нет таланта? Так я…

– Определенный дар у тебя есть. Бесспорно. Ты можешь по-настоящему насмешить… Кстати, твоя продавщица на том занятии была гораздо колоритнее сегодняшней парикмахерши. Понимаешь, должна быть игра. Актерская игра! Твоя задача – творить, создавать образ. Индивидуальный, целостный, яркий. Красивый! Даже уродливый Квазимодо красив в хорошем исполнении. Свою героиню надо прочувствовать, понять изнутри. Тут одних эффектных приемов недостаточно. Но сегодня я хочу обратить твое внимание на другое. Чтобы роль удалась, надо много, очень много работать. Этому ремеслу придется отдать все, что у тебя есть – молодость, силы, здоровье и, возможно, личное счастье. Что насупилась? Тебе это кажется банальщиной? А между тем, это квинтэссенция моей судьбы.

Опустив глаза на свой чудесный фарфор, она замолчала, уйдя в воспоминания. Настя чутьем догадывалась, что надо подождать, что эта пауза не случайна.

– Я тебе рассказывала о режиссере Мещерском? – Важенина подняла глаза, в которых глубоко пряталась печаль, застарелая, привычная.

– Совсем немного. Вы говорили, что были его женой…

– Да, мы были женаты. Всего три года. У нас не было пышной свадьбы, какие приняты сейчас. Скромно посидели в узком кругу. Но я была на седьмом небе, у меня от счастья кружилась голова. Ты знаешь, с годами начинаешь понимать, что все эти условности, которыми мы обставляем наши торжества, я имею в виду шикарные авто, украшения, сверхдорогие наряды не имеют ничего общего с истинными чувствами. И даже больше. Они уводят нас в суетную плоскость показухи, лишних трат сил и средств, уводят от главного. Однажды я наблюдала характерную сценку. Во дворе готовился к отправке свадебный кортеж. Сначала невесту выкупали друзья жениха, а потом все рассаживались по машинам. Внимание зевак, и мое в том числе, было приковано к невесте, тонувшей в белом кружевном облаке. Подхватив ее на руки, жених устремился к огромному лимузину, но вдруг подол платья зацепился за металлический штырь газона. Взволнованный жених продолжал нести невесту, в то время как дорогое кружево уже трещало и рвалось. Истошно закричала мать жениха, подскочила к штырю, сняла с него подол, но платье было подпорчено. Наверное, надо было замять инцидент, но не тут-то было. Будущая свекровь начала отчитывать сына, а заодно и невестку, напомнив им стоимость платья. Ей подпевала сама невеста, в истерике вопрошавшая бедного жениха, как она «в таком виде появится на регистрации?». В общем, торжественный момент был смазан. Свадебный поезд отбыл, увозя расстроенных молодоженов.