Двое на фоне заката

– Ага. Молью траченный… – зло хохотнула Ушкуйкина.

– Ты все побольней пытаешься укусить, Полина. И я знаю – почему.

– Ну?

– У тебя не было такой любви, как у меня. Вот ты и злишься. Угадала?

Ушкуйкина молча отвернулась к плите, опустила в кипяток нарезанные овощи, добавила соли, помешала.

Наступила нехорошая тишина. Тамара Николаевна заерзала на стуле, чувствуя свою вину и не зная, как исправить положение.

Наконец она не выдержала.

– Ты прости меня, Поля. Я не хотела…

– Ладно уж, чего там… – ответила Полина Герасимовна глухим голосом. – Ты правду сказала. Не было у меня такой любви.

– А как же Валентин? – заискивающе подсказала Важенина. – Ведь ты любила его.

– Я-то любила, – повернулась к ней Ушкуйкина. – А он! Выбрал Тоську Выдрину да в придачу домик в Домодедове. Знаешь, чем этот стервец меня донимал все время? Переспим, значит, с им, а он и давай меня срамить. Говорит, почему ты, Полина, не кричишь во время этого… стыдно сказать, эргазма, что ли?

– Оргазма? – смущенно улыбнулась Важенина.

– Ну! Мол, все бабы должны, значит, кричать, иначе они холодные, как селедки в море. А я ему: как же, Валечка, я кричать стану, если за перегородкой фанерной хозяева спят? Я и так со стыда сгораю. А он мне: деревенщина ты, Полька, неотесанная, скучно с тобой. Он уж тогда меня с этой Тоськой сравнивал. Ну как после этого мужикам верить? – она вытерла набежавшие слезы и махнула рукой. – А, шут с ним, с лиходеем этим! Бог-то его давно наказал.

– Это как же? Ты ничего раньше не рассказывала.

– Так сгорел тот домик-то, – в упор глядя на Важенину, жестко отчеканила Ушкуйкина.

– Т-то есть к-как с-сгорел? – заикаясь от страшной догадки, проговорила Важенина. – Отчего сгорел? А Валентин с Тоськой тоже?

– Нет, слава Богу, живы. Только бросил ее Валька через месяц. Сбежал. Не нужна, видно, без домика стала.

Мартин, до этого мирно спавший на коленях у хозяйки, спрыгнул на пол, потянулся, подошел к домработнице и потерся об ее ногу.

– Знаешь, к кому подольститься, – с суровой лаской сказала Ушкуйкина, обращаясь к коту. – Ох, Мартынушко ты наш! Мартын – золотой алтын! Что, супчика захотел? Али «Кискасу» своего любезного? На-ка вот, купила и тебе полакомиться, баловень ты наш.

* * *

У прилавка одного из городских ломбардов в этот час было не много народу – всего несколько женщин. Тамара Николаевна встала в очередь. Худосочная крашеная блондинка средних лет, что стояла впереди, оглянулась на Важенину, потом еще раз и, толкнув локтем свою соседку, что-то шепнула ей на ухо. Вскоре вся очередь пришла в движение. Женщины как бы невзначай поворачивались, скользили взглядами по актрисе, не упуская ни одной мелочи в ее внешности, – кто украдкой, кто с нескрываемым любопытством. Тамара Николаевна чувствовала себя как на витрине, но старалась держаться нейтрально, не показывая эмоций.

Вдруг открылась дверь директорского кабинета, оттуда вышла полная дама с двойным подбородком, высокой прической и в мини-юбке, открывающей жирные колени. Она величественно прошествовала в торговый зал, о чем-то переговорила с молоденькой продавщицей, развешивающей шубы, и пошла обратно. Ее надменный взгляд из-под густо накрашенных век задержался на очереди у прилавка и внезапно оживился.

– Тамара Николаевна! Здравствуйте! – воскликнула она низким прокуренным голосом. – Рада вас видеть! Ну что же вы тут? Пойдемте ко мне!

– Здравствуйте, Элла Васильевна! Да я, собственно, шла мимо… Дай, думаю, зайду по старой памяти…

– Ну конечно, конечно, – тонкие, в сиреневой помаде губы директрисы растянулись в улыбке. – Вы прелестно выглядите! А я недавно вспоминала вас.

Взяв Важенину под руку, директор провела ее в свой кабинет.

– Присаживайтесь, Тамара Николаевна! Нет, вы заметили, как эти кикиморы поедали вас глазами? Ох уж эта бабья порода!

– Я уже привыкла, – вежливо улыбнулась Важенина. – Хотя нет, вру. К этому невозможно привыкнуть.

– Я сейчас поставлю чай. Или коньячку за встречу?

– Что вы! Эти радости жизни теперь не про меня.

Директор накрывала стол, доставая из холодильника разные деликатесы, не умолкая при этом ни на секунду:

– Вы, наверное, обратили внимание на мою дикцию, Тамара Николаевна? Я только что от зубного врача. Протез новый осваиваю. А заодно перевариваю небольшой инцидент. Представляете, познакомилась там с одним интересным мужчиной. Он вдовец, и тоже ходит на протезирование. А я, как известно, женщина свободная. Ну и… сами понимаете. Слово за слово. Он телефончик попросил… Ну вот, лежу в кресле врача, с открытым, так сказать, забралом, и вдруг он заглядывает в кабинет. Чтобы какие-то снимки сестре передать. А я, значит, во всей красе на этом дурацком кресле. С оскалом в оставшиеся тринадцать зубов. Господи! Я чуть под землю не провалилась! Ну хоть бы о какой-нибудь ширме, черт возьми, побеспокоились! Ведь для женщины кресло стоматолога все равно что – гинеколога. Угощайтесь, Тамара Николаевна! Вот балычок, вот икорка, прошу вас, не стесняйтесь!

– Спасибо, – деликатно кашлянула актриса и выбрала среди дорогих закусок скромное печенье.

– Я полагаю, вы неспроста к нам заглянули?

– Да, и в самом деле, нужда привела. Вот тут у меня…

Она суетливо вынула из сумочки бархатный футляр, раскрыла его и подала директору. Та взяла толстыми пальцами коробочку, повертела ее, подставляя свету лежащий в ней перстень, и восхищенно произнесла:

– Изумруд… Да еще с бриллиантовой россыпью. Чудо! Старая работа… Если не секрет, давно оно у вас?

– Давно. Сорок лет, – ответила Важенина, ревниво следя за манипуляциями директрисы.

– С ума сойти, сорок лет!

– Но кольцо значительно старше.

– Да что вы говорите? – в глазах Эллы Васильевны зажглись жадные огоньки.

– Скажите, на какую сумму я могу рассчитывать?

– Ну-у, с ходу, так сказать, я не могу… У нас опытный эксперт. Оценим по достоинству, не волнуйтесь. Вы его больше никому не предлагали?

– Нет.

Элла Васильевна не выдержала, надела на мизинец перстень и стала любоваться игрой драгоценного камня, при этом рассеянно роняя фразы:

– Вот и чудненько… Там обязательно надуют. Уж я-то знаю… Нет, вы взгляните, какой чистой воды камень! Какая вещь!

– У меня было время, чтобы на него наглядеться, – сухо заметила Важенина.

– Ох, извините, Тамара Николаевна! Я, кажется, допустила бестактность, – спохватилась директор.

– Ничего. А кольцо, и в самом деле, притягивает взор. На него можно часами смотреть, не надоест.

– Так может, пока не стоит его закладывать? Я вижу, вам тяжело с ним расставаться, – с фальшивым сочувствием пробасила Элла Васильевна.

– Нет, нет. Я решила. И если найдется покупатель, то хотелось бы деньги побыстрей…

– Я поняла. Не беспокойтесь, покупатели найдутся. Я думаю, через недельку можно позвонить.

– Спасибо вам, Элла Васильевна! – Важенина поднялась со стула.

– Не за что. Минутку, Тамара Николаевна, я выпишу квитанцию.

* * *

Весеннее солнце даже на кладбище делает обстановку более теплой и жизнеутверждающей, как ни парадоксально это звучит. Тамара Николаевна, поймав себя на этой мысли, слегка улыбнулась. Она шла привычным маршрутом – сначала широкой липовой аллеей, а потом узкой тропкой, между тесно стоящими оградками. А вот и заветная могила!

Бережно положив принесенные цветы на могильную плиту, она опустилась на скамейку.

– Вот я и пришла, Ваня, – начала она мысленный монолог и перевела дыхание. – Не ждал? Ты уж прости, что не прихожу по родительским дням. Сам понимаешь, жена твоя здесь бывает, дети… заглядывают. А я боюсь им на глаза попасть. Не то чтобы боюсь… Ты же понимаешь. Мы ведь всегда с полуслова понимали друг друга.

Она достала из пакета небольшие грабельки, щетку и совок, и начала убирать сухие ветки и листья. Сделав уборку и сложив инструмент обратно, снова села на скамейку, поправила растрепавшиеся волосы.

– Сегодня не простая годовщина нашей встречи, Ваня, а круглая дата – сорок четыре года. Правда, такие даты никто не отмечает, но мы ведь с тобой оригиналы. Помнишь, как отмечали полуторагодовалый «юбилей» совместной жизни? Когда я спросила, в чем его особенность, ты ответил, что он на полгода больше годового юбилея, – она грустно улыбнулась. – Боже, сколько воды утекло! А я помню тот день, как будто это было вчера.

Важенина подняла глаза, задумчиво посмотрела в ярко-голубую, без единого облачка высь. Ее взгляд затуманился, губы тронула едва заметная улыбка. Словно бы она и не здесь уже, в этом скорбном месте, а где-то там, в далекой молодости, рядом со своим любимым Иваном, живым, веселым, энергичным.

Начало 50-х годов XX века

Нет, больше она не позволит так обращаться с ней! Его пьяные загулы становятся невыносимыми. А главное, она давно не испытывает к нему ничего, хотя бы отдаленно напоминающее любовь. И какая там любовь? Чувство, которое было в начале их отношений, он давно подавил грубостью и невежеством. А последний случай в ресторане, где он устроил дебош, окончательно отрезвил ее. Приревновав к какому-то офицеру, пригласившему ее на вальс, он стал грязно ругаться, при этом больно сжимая и выкручивая пальцы. Все попытки усмирить этого хама приводили к обратному эффекту. В конце концов он едва не ударил ее. Если бы не тот седовласый мужчина, который молча вывел Юрия из зала, заломив ему руки, тот ударил бы ее при всех. Нет, хватит! Сегодня же после репетиции она поедет к нему и оставит записку из трех слов: «Все кончено. Прощай».

Тамара решительно толкнула дверь служебного входа и вошла в темный вестибюль театра. Взбежав по лестнице на второй этаж, она пошла по длинному коридору, пропахшему сладкой пылью, гримом и духами. Этот чарующий запах французских духов особенно чувствовался возле гримуборной Лидии Ряжской, известной актрисы, примы театра, будто застывшей в бальзаковском возрасте, не желающей ни стареть, ни отдавать своих ролей наступающему на пятки молодому поколению.

Из-за поворота навстречу Тамаре выскочила молодая актриса Кира Дербенева, коренастая, крепко сбитая, с курносым, немного нахальным лицом.

– Привет, Тома! Новость слышала?

– Нет.

– У нас новый главреж, – округлив глаза и оглядываясь, вполголоса сообщила Кира. – Вепрева сняли. Говорят, что еще в пятницу его арестовали.

– Откуда ты все знаешь?

– Зря, что ли, дружу с Лелей, нашей секретаршей? Все новости из первых рук. А нового завтра будут представлять. Репетиции отменили, так что ты зря пришла.

Она с завистью оглядела Важенину и уже не в первый раз произнесла с досадой, в которой слышалась черная зависть:

– Ох, Томка, дал же бог фигуру! В любом платье хороша. Взять вот это серенькое – фасон допотопный, а как сидит!

Переведя взгляд на свое, крепдешиновое, сшитое по последней моде, Дербенева тяжело вздохнула:

– А я, корова толстозадая, хоть и в крепдешине. Ни ног, ни талии. Вот и получаю роли приживалок или доярок каких-нибудь.

Она вдруг вошла в образ одной из своих героинь – подбоченилась, на лице изобразила глуповато-озабоченное выражение, и с характерным деревенским произношением выдала реплику из пьесы про колхозную жизнь:

– Слышь, Ляксевна! Зорька-то отелилась намедни! Ага. Бычок такой славненькай у нее. Ага. Беленькай, пушыстай-пушистай, ну чисто заиц зимой!

– Брось, Кирка, прибедняться, – улыбнулась Тамара. – Ты у нас лучшая характерная актриса. Подожди немного и будешь Кабаниху играть или Вассу…

– Ага, держи карман! Да нашу Ряжскую, примадонну нафталиновую, никакой силой на пенсию не отправишь. До ста лет, видно, решила сцену песком посыпать.

– Ты несправедлива, Кира, – возразила Тамара. – Ей до ста лет еще полсотни жить. Думаешь, нас молодые актрисы лет через двадцать не начнут выживать?

– Всему свое время! – упрямо гнула свою линию Дербенева. Достав из сумочки пудреницу, прихорашиваясь и любуясь своим отражением, она продолжила безапелляционным тоном: – Поиграла вдоволь, причем в одних заглавных ролях, дай молодым дорогу…

– С какой стати? На ее Раневскую до сих пор все наше партийное начальство слетается, как пчелы на мед. В гримерке цветы от поклонников не вмещаются – и это после обычного спектакля. А на премьерах что творится! И вдруг ни с того ни с сего объявить об уходе. Смешно!

– Очень смешно, – с ядовитой ухмылкой подтвердила Дербенева. – Только, я думаю, кончилось ее время. Поцарствовала Клеопатра, хватит. Антоний-то того…

– Ты о чем? – машинально спросила Тамара, но вдруг, поняв намек, изменилась в лице: – Ах, да. Главреж… Это удар… Мне ее жаль…

– А мне нисколько, – презрительно скривила губы Дербенева и злобно прошипела: – Так ей и надо! Помнишь, как она меня отчитала за опоздание на репетицию? При всех! Как сопливую школьницу! Подумаешь, проспала! И опоздала-то всего на полчаса. Нет уж! Кого бы жалеть, только не ее. Уж она-то никого не жалела.

– Ладно, я пойду, – Тамаре стало не по себе от злорадства коллеги, – мне в магазин надо за продуктами.

– А я думала, погуляем, – разочарованно протянула Дербенева. – Сегодня погода шикарная. Надо бы новое платье опробовать…

– Как-нибудь в другой раз, – уже на ходу бросила Тамара, направляясь по коридору к лестнице.

Она бегом спустилась на первый этаж, резко повернула налево и внезапно столкнулась с каким-то мужчиной, почти оказавшись в его объятьях. Ойкнув, отпрянула назад, пробормотала: «Извините» и уже хотела бежать дальше, как услышала в ответ слова, произнесенные мягким, но звучным баритоном:

– Это вы меня простите.

Тамара подняла глаза и встретилась с внимательным прищуром серых глаз. Мужчине было не больше тридцати семи. Она невольно отметила его дорогой костюм и красивую стрижку. Нельзя было не узнать в этом статном красавце известного в прошлом актера, а теперь модного режиссера одного из театров.

– Ой, а я вас, кажется, знаю, – глупо протянула Тамара, очевидно, от растерянности.

– Возможно, – улыбнулся он в ответ.

– Вы, наверное, к главрежу? А его сейчас нет. Он…

– Мне об этом известно, сударыня. Извините, – сухо отрезал он и зашагал к двери с табличкой «Главный режиссер».

Но прежде чем войти в нее, оглянулся. Тамара, столбом стоявшая возле лестницы, внезапно смутилась, сорвалась с места и пулей вылетела из здания.

* * *

– Стоп! Никуда не годится! Лидия Васильевна! Ведь я на первой репетиции просил вас в этой сцене быть… пошустрее, что ли. Не хватает темперамента вашей Огудаловой. Поймите!

Иван Гаврилович Мещерский, вновь назначенный главный режиссер театра, тот самый импозантный мужчина, с которым в вестибюле столкнулась Важенина, проводил очередную репетицию «Бесприданницы». Он много курил, был всем недоволен, морщился и постоянно делал замечания. Вот и сейчас на полуслове оборвал реплику Ряжской, играющей мать главной героини, а затем покинул свое рабочее мест и стал нервно ходить по проходу между сценой и партером.

– Харита Игнатьевна – женщина расчетливая, оборотистая, с хитрецой. Все это вы показываете достаточно выразительно, даже с блеском. Но, поймите, она еще совсем не старая, хотя и мать взрослой дочери. Она истинная женщина! Лариса, на мой взгляд, более тяжеловесна и прямолинейна. Разумеется, ее искренность – добродетель. Но, тем не менее, натура матери более выигрышна в глазах мужчин. Ей бы сбросить лет пятнадцать, уж она бы распорядилась женихами более умело.

Ряжская, стройная шатенка с красивым породистым лицом пожала хрупкими плечами и не без скепсиса возразила:

– Нет более жалкого зрелища, чем перезрелая кокетка.

– Уж позвольте судить об этом мужчинам, – холодно улыбнулся Мещерский.

– Хорошо. Я попробую, – подняв подбородок, почти с вызовом бросила актриса.

– Спасибо. А вы, Тамара, чересчур легкомысленны, – обрушился он на очередную жертву. – Может быть, ваш сарафан придает вам излишнюю легкость? Не забывайте о корсетах, нижних юбках и длинных платьях Ларисы. Но это не главное. Мне думается, что ваше однозначное решение этого образа кроется в том, что вы не видите в Ларисе жертву. Я прав?

Тамара смутилась, но ответила искренно:

– Если честно, то да, не вижу.

– Интересно, – оживился режиссер. – И кто же она, по-вашему, эта Лариса Дмитриевна?

– Обыкновенная мещанка, влюбленная в красавца-мужчину. Просто дурочка, мечтающая о красивой жизни.

– Та-а-к. А просто ошибку молодости вы исключаете? Ведь молодости свойственно выстраивать свой, часто иллюзорный мир…

– Значит она жертва собственных иллюзий?

– В том числе. А также – пустого и холодного подлеца Паратова. Ведь ее переживания искренни и глубоки. Почему вы не сочувствуете ей?

Он, казалось, умышленно провоцировал Тамару, вынуждая ее на откровенные высказывания. Возможно, таким способом режиссер создавал образ героини, словно лепил его, постепенно и методично формируя нужную пластику и характер из сырого и неподатливого куска глины.

– Почему? – переспросила Тамара и слегка развела руками. – Мне ее в самом деле не жаль. И вообще, финал слишком пафосный, вычурный. «Я вещь, а не человек…» Водевиль какой-то!

– Я согласна с Тамарой, – в нарочито сдержанном тоне Ряжской проскакивали истерические нотки.

В их спор встрял актер Барышев, тридцатилетний молодой человек, полноватый, с курчавой, начинающей лысеть, головой. До этого безучастно сидевший на стуле, Барышев вышел на авансцену, где находились Важенина с Ряжской, и, слегка волнуясь, напомнил о себе:

– А не кажется вам, милые дамы, что вы много берете на себя? Что же Карандышева-то со счетов сбрасываете? Это ведь мне суждено решать судьбу Ларисы.

– Да… Разумеется… Маленький человек вершит судьбы, – задумчиво, как бы сам с собой рассуждая, говорил Мещерский. – Ничтожество, возомнившее о себе нечто. Да, да. Именно так. И все же позвольте не согласиться с вами, Тамара Николаевна! Лариса – не дурочка! Но молода, не опытна, доверчива…

– Она дочь своей матери! – резко бросила Ряжская. – Так же расчетлива. Это же очевидно!

– Вот те на! – вырвалось у Барышева. – Договорились до чего.

– Да-да! – голос Ряжской слегка звенел. – Вначале расчет на молодого и красивого Паратова, затем – на надежного, как ей казалось, и любящего ее Карандышева, а перед смертью – на богача Кнурова, деньгами которого она хотела заглушить свое «горе».

– Да она просто растерялась, Лидия Васильевна! – урезонивал Барышев непривычно взвинченную Ряжскую. – Девчонка попала в переплет и чтобы «заглушить горе», по вашему же выражению, пошла на столь радикальные шаги.

В этот момент Мещерский оглянулся на легкий скрип двери – в зал на цыпочках вошел мужчина в сером костюме и шляпе, из-под полей которой была видна лишь нижняя часть лица. Мужчина уселся в кресло предпоследнего ряда и уставился на сцену. Лицо режиссера слегка побледнело и напряглось, глаза сузились.

– Но элемент торговли молодостью и красотой, ведь Ларису нещадно продают и покупают, все же не будем сбрасывать со счетов. Вот вам и жертва буржуазных отношений. Так что, Тамара, будете играть Ларису как жертву буржуазного общества и мещанского мировоззрения матери, – в этот раз Мещерский был непреклонен, всем видом показывая, что дискуссия окончена. – Роман! И вам тоже серьезнейшее замечание. В последней мизансцене попахивает

театральщиной. Ваш Карандышев, будто актер-трагик из провинциального театра, нелепо жестикулирует, ходульно подвывает и прочая дребедень. Вы меня понимаете?

– Да, Иван Гаврилович, есть грешок, – почесал в затылке пристыженный Барышев.

– К тому же бессовестно перетащили в «Бесприданницу» ужимки из другой роли – Кудряша. Или это случайно?

– Вот черт! Я и не заметил, как-то само собой вышло, – растерялся Роман и тут же очень кстати процитировал того же Островского:– «Вам надо старые привычки бросить…»

– Вот именно! – быстро отозвался режиссер. – Цитата в самый раз. И еще, Роман. Побольше резонерства и искреннего возмущения. Примерно так: «…Вон посмотрите, что в городе делается, какая радость на лицах! Извозчики все повеселели, скачут по улицам, кричат друг другу: «Барин приехал, барин приехал…» Ну и так далее. И яду подбавьте, но не слишком. Он все же не круглый дурак, этот Карандышев. Вы поняли?

Роман вместо ответа быстро вошел в образ и с едкой насмешкой проворчал: «Барин приехал, барин приехал…».

– Вот! Уже лучше. Значительно лучше!

Мещерский вернулся к режиссерскому пульту, сел, продолжая разбирать нюансы образа Карандышева:

– Главное, чтобы вы поняли суть этого человека, тогда образ получится цельный, не рваный. Кстати, это вы хорошо придумали. Ну, с платком! Ему мешают руки, да к тому же все время потеют…

– Ну дак ведь… – Барышев шутливо изобразил довольного похвалой простака. – Мы завсегда… Рады стараться…

– Все! Поехали снова! – взмахнул рукой Мещерский. – Действие второе, явление пятое!

* * *

Бульвар у Чистых прудов купался и млел в весенней неге: молодежь спешила на свидания и лодочные прогулки, мамаши и няни с детьми расположились на скамейках в тенистых местах аллей, старики совершали медленный променад, радуясь установившемуся, наконец, теплу.

Мещерский и Тамара возвращались с репетиции. Как-то так получилось, что им оказалось по пути. За разговорами они и не заметили, как забрели сюда, в один из уютнейших уголков Москвы.

– Иван Гаврилович, мне не дает покоя ваша реплика. Насчет моего легкомыслия в образе Ларисы, – насмелилась вдруг затронуть волновавший ее вопрос Тамара.

– Она очень чувственна, эта Лариса, – после небольшой паузы заговорил Мещерский. – За холодной, пустой красотой мужики увиваться не станут. Но она не вульгарная кокетка. Здесь необходим тонкий баланс между истинной страстностью и целомудрием. Так, чтобы, не впадая в альковную пошлость, показать всю глубину, всю силу ее переживаний. Понимаете? Нет, вы стараетесь, я вижу. Но пока не получается…

– Не хватает мастерства?

Мещерский посмотрел на молодую актрису пристальным, изучающим взглядом, улыбнулся уголками губ, неожиданно спросил:

– А вы сами испытали в жизни что-нибудь подобное? Если вопрос кажется бестактным, можете не отвечать.

– Я отвечу, – просто сказала Тамара и лукаво улыбнулась: – Под вашим проницательным взглядом невозможно солгать, поэтому я как на духу. Но прежде хотелось бы уточнить – вы меня о безответной любви спрашиваете или вообще о любви?

– В том, что вы любили, я не сомневаюсь, – серьезно и слегка задумчиво ответил Мещерский. – Меня интересует: обманывали ли вас столь жестоко, как Ларису?

– Странно… Вы вновь уверяете меня, что Лариса – жертва. А я в это не верю.

– Почему?

– Если она поехала с любимым, выбрала его, а не Карандышева и была по-настоящему счастлива, то в чем же ее жертва?

– Но это счастье быстро закончилось…

– А оно, мне кажется, не бывает продолжительным, тем более на всю жизнь.

– Что-то вы загрустили, – улыбнулся Мещерский. – А что если нам зайти во-о-н в то заведение, поужинать? Как вы на это смотрите?

Тамара посмотрела на двухэтажное здание с вывеской «Ресторан», на которое указал Мещерский, потом в его серые глаза и, словно решившись на серьезный шаг, задорно, с вызовом спросила:

– А вы не боитесь слухов, которые могут пойти после этого?

– Если всего бояться, то не стоит жить.

– Мы с вами одной крови, Иван Гаврилович, – рассмеялась Тамара. – Живем по принципу «Умирать, так с музыкой!»

– Живем однова, Тамара Николаевна, всякий раз заново, – подхватил шутку режиссер.

* * *

В этот ранний час народу в ресторане было немного. Они расположились за столиком возле окна. Вертлявый официант с напомаженными бриллиантином волосами подскочил к ним с карточкой меню. Мещерский сделал заказ и попросил у Тамары разрешения закурить.

– Конечно, курите. Ведь на то и ресторан.

– А вы завсегдатай? – лукаво поинтересовался Мещерский.

– Что вы! – смутилась Тамара. – Раза четыре была за всю жизнь. Из них трижды с коллективом, после премьеры.

– А четвертый раз – с другом? – выпуская струю папиросного дыма, допытывался он.

– А что? Это исключено? – кокетничала Тамара.

– Напротив. Закономерно. В вашем возрасте и с такой внешностью сам бог велел…

Официант поставил закуски и разлил по бокалам вино.

– Итак, за что первый тост? – поднял рюмку Мещерский.

– За «Бесприданницу»?

– Ну что вы! Я суеверен. Нет, за нее выпьем после премьеры. Предлагаю – за вас. Да-да, за вас, за ваше здоровье и процветание.

– Спасибо, – опять смутилась Тамара.

– Да за что? – рассмеялся Мещерский. – Ведь это первое, что приходит в голову любому, кто поднимает бокал. Впрочем, вру. Мне действительно приятно выпить за ваше здоровье. Ну, за вас?

Они выпили. Тамара слегка сморщилась и схватила вилку, чтобы побыстрее заесть терпкое вино, а Мещерский лишь затянулся папиросой.