Секундант одиннадцатого

– Наверх – это куда? – жестко перебил функционер.

– Наверх – это наверх, отталкиваясь от понятия «чекистский капитализм», получившего хождение на Западе, – разъяснил Алекс и вновь оккупировал трибуну: – При всем том извещен ваш надзор или нет, не столь уж важно. То, что актуально – это донести до вашего начальства мои слова, не выходя за должностные рамки при этом. Ведь у высылаемого право на просьбы и апелляции имеется. Так вот, прошу передать по инстанциям, что в накопителе Шереметьево для высылаемых содержится гражданин Израиля Алекс Куршин, 1954 года рождения. Точка. Это все, что я прошу.

Востриков оглянулся, будто проверяя, на месте ли Миронов, чуть раньше озадаченный доставить Алекса к неким сирийцам, с учетом израильского подданства последнего – настоящая пресс-хата. Но, обнаружив Миронова поблизости, почему-то задумался. Все же спустя секунду-другую будто вспомнил:

– Если у высылаемого – билет в один конец, то проездные расходы ложатся на него; уточню только стоимость билета. Куда все-таки – в Тель-Авив или Берлин?

– Говорила-їхала… – озвучил присказку Алекс, мало того что западноукраинскую, так еще малоизвестную. Вздохнув, продолжил: – Размечтались… Нет уж, произвол без должного ресурса – обезьянничанье в чистом виде. Как говорится, любой каприз, но за ваши деньги…

Востриков то ли в отвращении от услышанного, то ли подустав от трудного подопечного, скривился, после чего движением ладони пригласил Миронова подойти. Когда тот сблизился, нечто шепнул ему на ухо. И в приграничной суете незаметно растворился.

В камеру Алекса эскорт доставил не сразу – на процедуру регистрации в секторе пересылки ушел добрый час. Еще полчаса занял так называемый «прием» – технический цикл изоляции: беглый врачебный осмотр, изъятие личных вещей, включая ремень и шнурки, инструктаж о нормах внутреннего распорядка.

Пресс-хата не состоялась, хотя бы потому, что к его появлению на пересылке сирийцев выпустили для посадки на обратный рейс – Алекс пересекся с ними, когда оформлялось его задержание. Более того, со старшим по возрасту (приблизительно его лет) он кратко пообщался, причем по-русски. Тому почти не удивился: для забитого Ближнего Востока семидесятых-восьмидесятых СССР был возможностью получить за малые деньги пусть горбатенькое, но все же высшее образование, понятное дело, в сфере естественных наук. Ну и с минимумом инвестиций обзавестись женой-европейкой. Вследствие чего подняться в родном табеле о рангах на позицию-другую, не считая обретенной квалификации.

Алексу было обидно, что более плотного знакомства не получилось. Солидного возраста сирийцы не только на боевиков не тянули, но и были им полной противоположностью. Все – остепененные преподаватели вузов Дамаска, сирийская интеллигенция. Так что было с кем поговорить. О трагедии века, разорвавшую их родину на кровоточащие лоскуты, логистике беспрецедентного исхода в пятнадцатом и главное – каким видится Израиль с враждебной, но просвещенной стороны. Страна-мутант, где грандиозные обретения демократии внутри ее границ, уживаются с ползучим экспансионизмом и агрессивностью вовне, несообразными хельсинской эпохе. Государство полноценной мультикультурности, европейской толерантности для титульного этноса и… жесткой регламентируемой правительством цензуры, которая либо замалчивает, либо извращает сущности арабо-израильского конфликта.

Алекс не преминул поинтересоваться, почему почтенную публику в российский собачник занесло. Озираясь, сириец пояснил, что Москва – последнее окно (через границы РФ, Беларуси и Польши, преодолеваемые под водительством контрабандистов) в Европейское содружество. Судя по повороту от ворот, демаскированное и захлопнувшееся. Мачеха-судьбина…

Алекс посочувствовал, отметив, что участь коллег по несчастью все же лучше, чем сотен, если не тысяч их предшественников, закончивших свои дни на дне Эгейского моря.

Камера на шесть пересыльных оказалась пустой, и было не понять – это привилегия или месть погранслужбы, не воплотившаяся из-за преждевременной высылки сирийцев. Но копаться в тех частностях Алекс не стал – настолько в его пасьянсе Востриков казался малозначимой фигурой.

В том, что Востриков его просьбу вложит в уши начальству, Алекс не сомневался. Не потому, что от нее веяло интригой – причина не в этом. Мобилизационное общество, каковым являлся СССР и не перестает быть Россия, густо замешано на подозрениях к внешнему миру. Иностранец, да еще скомпрометированный – объект пристального внимания. К движениям его тела и мысли курирующему персоналу спустя рукава не отнестись. Как минимум, их нужно внести в отчет.

Другое дело, каков КПД возможного оповещения «компетентных органов»? Ведь институты силового поля разобщены, сообщаясь внутри себя и друг с другом бюрократически. Пока межведомственное зажигание сработает, начинание может заплесневеть.

Но то были, в какой-то момент понял Алекс, размышления оторванного от реалий дилетанта, пусть умудренного знаниями и опытом. Его план рухнул не потому, что сработал закон подлости, а из-за собственной непростительной ошибки. Ведь строжайшая секретность его досье, в суть которого, он не сомневался, были посвящены считанные единицы, лишала его дерзкую и не лишенную выдумки инициативу серьезных перспектив. Фигуранта-то Алекса Куршина для российской службы безопасности не существовало. По нему общепринятых регистрационных мероприятий могло не вестись вообще – сплошные коды и символы. Так что Роскомнадзор, некогда отлучивший его от России за резкие антикремлевские выпады, сослужил ему хорошую службу. Не случись запрета на въезд, он мог бы преспокойно пройти границу, чтобы… прогуляться по Москве, никем не востребованный. Тем временем берлинская резидентура и европейское ответвление СВР сбивались бы с ног в поисках фигуранта, бесследно исчезнувшего. И вынюхивали бы его где угодно, только не в Москве… Разумеется, не имейся у них доступа к немецкому банку данных трансграничных перемещений.

Не помогла бы и явка в штаб-квартиру СВР. Это грозило обрушить режим секретности, рачительно выстроенный вокруг его персоны – главное условие его ангажемента. Улетучься та маскировка, Алекс бы делался для заказчика генератором малопредсказуемых последствий.

При этом он по-прежнему находил свое решение – ускорить контакт с заказчиком – единственно верным. Не заградотряд ЦРУ, дышавший ему в спину и не оставлявший альтернатив, толкал на эту стезю, а понимание им нужды отыграть свою партию если не до конца, то хотя бы в принципе. Хватало прочих соображений и интересов, но ядро осмысления проблемы – это неотвратимость лечь под всемогущего Бенефициара, «испытывая по мере возможностей наслаждение». Иначе тот сгусток амбиций, полагал он, не нейтрализовать.

Именно потому Алекс сейчас творил нечто несуразное – всячески отстрачивал свою высылку. Ибо всем естеством ощущал: за ним придут снова и снова, без оглядки на формальное исполнение им навязанной Синдикатом миссии – прибыть в Москву. В особенности после того, как подыграл Берлинскому центру СВР в своих показаниях немецкой контрразведке.

Так что, пока он на адреналине недавней драмы, крайне важно одиссею завершить – почетно, с позором, хоть как-то. Но точку поставить. И от злокачественного образования освободится. Если повезет, завести часовой механизм судьбы снова.

Под грузом очередного дня-восхождения Алекс заклевал было носом, когда до него донеслись звуки будто отпираемого замка. Поначалу не отреагировал, в полудреме не соотнося тот шум с реальностью. Но тут услышал голоса некой свары, будто по-русски, но узнаваемой, скорее, по самому лексически богатому в мире мату, и почему-то с польским акцентом.

Такую аттракцию не проигнорировать – глаза Алекса открылись. В камере – поднадоевший за вечер Миронов, похоже, отбывающий ночное дежурство, и очень знакомый парень, поганящий русский «эсперанто» слащавой фонетикой и носовыми.

Алекс стал приподниматься на второй за неделю шконке, заинтригованный неизбитым действом в исполнении… Якуба Корейбо, завсегдатая российских ток-шоу, как несложно было догадаться, угодившего в похожий с ним переплет.

Если отбросить интонации, то Якуб добивался того же, что и двумя часами ранее Алекс – задействовать канал связи. Только не замотанной эвфемизмами, а вполне себе конкретной – разговора со своим адвокатом. Миронов вяло кормил завтраками, а Якуб чихвостил путинизм. Впрочем, амплуа для него привычное. Новым было лишь то, что приличный литературный русский Якуба все же уступал блестящему владению им обсценной лексики.

– Якуб, чего разорался на ночь глядя? – поставил на вид основной квартиросъемщик. – «Jeszcze Polska nie zginęła!»

Вновьприбывшие на мгновение замерли, после чего переглянулись в растерянности, казалось, недоумевая, с каких лесов свалился этот староста пересылки, щеголяющий не только польским, но знакомством с останкинской тусовкой. Алекс же со смешинкой во взоре рассматривал депутацию, словно выискивая, к чему еще прицепиться. В конце концов, произнес, взмахом руки зазывая Якуба устраиваться:

– Спасибо тебе, Миронов, за козырного компаньона, с кем ночь-день перекантоваться. Но учти, если у нас кипиш какой, это не я, а Якуб Корейбо – первый забияка на росгостелевидении. Но, думаю, сладим… На то мы и артисты разговорного жанра… – и как бы вспомнив, пробубнил: – Надеюсь, вы его не из Варшавы по мою душу выписали…

– Так, что б тихо было! – оклемавшись от двух демагогов по призванию, Миронов напомнил правила внутреннего распорядка и, погремев ключами, убыл.

Будто не в своей тарелке, Якуб с опаской стал осматриваться, но не в поиске кровати, а знакомясь, казалось, с малопривычной для него обстановкой. При этом избегал пересечься с Алексом взглядом, ничуть не походя на неистового гладиатора российских телевизионных ристалищ.

– Да ты устраивайся, Якуб, место нормальное… – благожелательно принимал гостя Алекс. – По крайней мере, бруклинской предвариловке фору дает. Туалет с умывальником, слава богу, раздельные. У тех – комбайн, причем без всякой перегородки… К счастью, не посредине хаты…

Корейбо бросил на Алекса едкий взгляд, наверное, посчитав, что компаньон его троллит. Демонстративно повернулся и зашагал к дальнему от «старосты» лежаку. Скинул с себя полуботинки, куртку и завалился спать. К Алексу спиной.

«Староста» хмыкнул и сам стал укладываться, просовывая ладони под голову. Казалось, повестка события себя исчерпала, но спустя минуту «староста» все же озвучил:

– Что, Роскомнадзор и тебе краник перекрыл? Сочувствую, хотя и не совсем чтобы…

Поскольку ответа не последовало, Алекс принялся разоблачаться, но спустя минуту Корейбо откликнулся:

– Вы, кто? Хотелось бы верить, что не подсадной, привлеченный оттоптаться по мне, чтобы другим неповадно было… Вы слишком в теме… Не похоже для провокатора…

– Не скажи… – чуть подумав, прокомментировал воскрешение дара речи у сокамерника Алекс. – Ты ольгинских троллей читал? Средний уровень – прочный PhD по одной из общественных наук. Это тебе не голь на выдумки хитра, в разы круче. Чуть оговорился или схалтурил немного, филигранно рвут в клочья. Да так, что неделю стучать по клавиатуре не можешь… Впрочем, тебе ли не знать!

– Вы кто, все же? – призвал представиться Якуб. – Кажется, я ваше фото где-то видел…

– Может быть, и видел, но не думаю… – уходил от прямого ответа Алекс. – Скажем так, если оперировать таким феноменом, как местный либеральный комментарий, то внизу иерархии я присутствую. И, как понимаешь, в России я не живу. Иначе в этом загоне-лепрозории для авантюристов и идеалистов мы бы не встретились… Но, поверь, для тебя же лучше со мной не знакомиться. Парень ты молодой и, ничего не скажешь, растешь на глазах. Пообщаться – с превеликим удовольствием, но кто и что – уволь! В общем и целом, давно хотелось кому-либо из вашей артели в глаза взглянуть…

– В смысле? И что за артель? – всполошился Корейбо, казалось, понимая, о чем пойдет речь.

– Западных и украинских комментаторов, которые зашибают в Останкино неслабую деньгу, явно и неявно подмахивая российским информвойскам в их миссии по околпачивании населения, при этом формально отстаивая западную систему ценностей… – бесстрастно озвучил Алекс.

– Подождите… – искренне недоумевал Корейбо. – Вам знаком вид занятости, не предполагающий заработной платы?.. Ведь это само собой разумеется, не так ли?

– Не так, – твердо ответил Алекс. – Испытывай ты, и твои коллеги брезгливость к шабашу вампиров, дегенератов и прочих низких млекопитающихся, во что сподобилось росгостелевидение, то, думается, кремлевский экспансионизм не пользовался бы столь широкой поддержкой у россиян. За немалые и по европейским меркам деньги ваш брат заделался многопрофильной боксерской грушей и одновременно индикатором легитимности гангстерского режима. В качестве освистываемого посмешища ваша артель создала благоприятный фон, обосновывающий русское псевдо-превосходство над прочим миром. Если взглянуть со стороны, то ваша функция сродни работе ассенизаторов. Только та профессия общественно значима и почетна как важный инструмент общественной гигиены. Ваше же ремесло отдает институтализацией нужника как естественной среды обитания. Да, мир далек от совершенства, в нем миллионы рабочих мест, на которых наемники недолюбливают, а то и ненавидят своих работодателей. И так многие годы. Вдобавок мы часто улыбаемся отталкивающим персонажам только потому, что к тому зовет общепринятый этикет или экономическая целесообразность. Но это, как говорится, не ваш случай… Вы, гуманитарии, не можете откреститься от своей естественной миссии – культивировать и защищать ценности добра и справедливости. Компромиссы в этом предназначении возможны, но самую малость. Вы же, позволяя капо российского телеэкрана себя на полуслове обрывать, забалтывать и нагибать, работаете на подтанцовке у людоеда. Было бы это случайным, импульсивным, временным – скверно, но простить можно. Но вы с радостью дали себя втянуть в настоящий, высокоприбыльный бизнес на украинской крови…

– Теперь я точно вижу, что вы не россиянин, – рассек спич-воззвание Якуб Корейбо, секундами ранее прозванный бэк-вокалом у геббельщины двадцать первого века. – Скорее всего, вы какой-то реликт. Здесь, в России, такие не только не водятся, процесс их оплодотворения возникнуть не может… Как хоть зовут вас, ископаемое вымершего вида? Надеюсь, понимаете, что «ископаемое» – риторический прием…

– Зови меня Сашей, пан необязательно…

– Так вот, уважаемый Саша, что дает вам основания утверждать о деньжищах, которые мы в Останкино якобы загребаем? Штатное расписание, ведомости заработной платы, выписки с банковских счетов, которые вы физически обозревали? – надменно вбросил Якуб.

– Разумеется, нет. В сети только пара статеек, заваренных на слухах и подозрениях. Но, прости, существует хоть один аргумент, кроме примитивного чеса, объясняющий вашу ипостась – публичного удовлетворения похотей российского собирательного теле-садиста? Можно, конечно, сослаться на костюмы, тянущие за пятьсот евро у Ковтуна, Вайнера, Амнуэля, пр., которые те чуть ли не ежедневно меняют, но опускаться до пересудов и домыслов не хочу…

– Все-таки вы не сдержались и опустились, опрокидывая позицию девственно непорочной нравственности, которую точно святым писанием махаете передо мной…

– Послушай, Якуб, ты полагаешь, я мизантроп, окрысившийся на весь мир, который не признает мою якобы особость? Или считаешь, я не знаю, насколько сегодня незавидна участь рядовых сочинителей или комментаторов, для которых сам факт издания и есть авторский гонорар? Стало быть, на прокорм одна, часто иллюзорная, известность… Или, быть может, мне не ведомо, что нормальной семье хочется жить здесь и сейчас, и женам не втолковать, что труд гуманитария в эпоху интернета оценивается не дензнаками, а дюжиной лайков? Или мне не ведомо, что Якуб Корейбо – самый бескомпромиссный и дерзкий комментатор на росгостелевидении, со славянским жлобством и европейской последовательностью продавливающий историческую правду и понимание того, насколько пагубен российский великодержавный шовинизм? Но! Как не верти и, куда не смотри, оппонирование с добровольным, щедро оплачиваемым кляпом во рту – игра в поддавки со злом. И как вам не понять, что у того подыгрывания есть зримый отголосок – укрепление имиджа крутого режима в глазах охлоса. Что отображается и количественно – в тысячах российских добровольцев на востоке Украины, отравленных лживой, но, оказалось, более чем действенной пропагандой. И ты ее легитимизующее, если не рабочее звено. Имело бы место обратное – бойкот телепомойки со стороны западных экспертов – ее бы ждала участь неизбежного взрыва от критической величины газов, ею генерируемых…

Тут Алекс, на пике задора, сопровождавшегося выразительной жестикуляцией, невольно взглянул на соседа и… осекся. Якуб, оказалось, его не слушал, причем совершенно – что смотрелось, по меньшей мере, необычным на фоне расплескиваемых критиком эмоций.

Тем временем на лице Корейбо жались нелегкие розмыслы-калькуляции. Казалось, весь его семейный бюджет перекочевал на фасад его души и – о, досада! – дебет с кредитом не сходился. В той чудной чересполосице просматривались символы неких благ, понятное дело, материального овеществления не имевшие, планы обретений, гибнувшие, не успев возникнуть, и страх перед махиной мироздания, диктующего человеку свои законы.

Телепатом Алекс не был, но его развеселый жизненный опыт раскладывал умонастроение Якуба буквально по полочкам. При утере того или иного актива или по «приземлении» на недельку-вторую, в первые часы кризиса Алекса обуревала схожая гамма чувств. Была правда и существенная разница: в отличие от Якуба, он никогда не полагался чужого дядю, а только на самого себя. Оттого его сектор лавирования даровал куда больший запас прочности и перспектив.

Алексу стало жаль Якуба – как амбициозную, но юную по меркам его возраста личность, обреченную на горечь разочарований и крушение многих ориентиров. Возможно, оттого, что в эти мгновения ему вспомнился сын, одногодка Якуба, с которым он до сих пор не восстановил связь. В известной степени, сознательно. Ведь контакт – это обретение более-менее осязаемой обители. Череда шконок, где его судьбе сужено было затеряться, такого опорного пункта ему не сулила.

Алекс перевернулся набок, лицом к стене, занимая позицию – постепенной глиссады в сон. Хотел было молвить «Спокойной ночи» и предостеречь соседа, что грешен храпом, но промолчал. Склонялся укорить себя за это, но быстро нашел оправдание: у Москвы особая энергетика – эфемерности событий.

Глава 12

Шереметьево-2, на следующий день

Алекса вежливо подталкивали, но он упирался, и двое озабоченных секьюрити не понимали, почему. Минутами-то ранее клиент струил дружелюбие, пусть нервическое, заискивал даже порой.

Тем временем вертолет, повергший Алекса в ступор, крутил лопастями. Пилот при этом поглядывал на необычную сцену – явный контраст повседневности – транспортировке ВИП персон, организационно «отполированной». И даже он не предполагал, что пассажир – жертва известной фобии, но не традиционного, а заковыристого извода. Врожденная боязнь полетов, с которой Алекс будто давно распрощался, похоже, вернулась вновь. Но не столько из-за «передозировки» злоключениями последних дней, а, наверное, оттого, что на вертолетах Алекс прежде не летал…

Тут один из секьюрити крикнул – из-за шума двигателя – Алексу прямо в ухо:

– Мы не можем здесь стоять! Не сядете, вас вернут на рейс!

Ежась с сомкнутыми руками на груди, точно в тяжком похмелье, Алекс пошаркал к вертушке и не без помощи эскорта поднялся на борт, который вскоре растворился в свинцовом небе.

10.45 утра, при этом день для Алекса начался шестью часами ранее. В начале седьмого из камеры изъяли Якуба, дав только пять минут на сборы – обнаружилось свободное место на варшавский рейс. При расставании Корейбо лишь рассеянно кивнул, высматривая, не забыл ли чего из вещей в непривычном для него жилище. Алекс со снисходительной улыбкой наблюдал за суетливыми сборами соседа, раздумывая, чем бы того подбодрить. Но ограничился лишь сжатым кулаком, бывшим, скорее всего, ответом на кивок Якуба.

Меняться – это не про людей, подумал полуночный «староста», едва дверь за Корейбо закрылась.

Спустя час пришли уже за ним самим, как и в случае с Якубом – новая смена. Зачитали постановление о выдворении и акт изъятия двухсот восьмидесяти евро на билет в Берлин.

Реституция личных вещей в офисе пересылки: портмоне, кэш (за минусом стоимости билета), кредитки, мобильный. Паспорт и посадочный талон – в руках у сопровождающего. Он вручил их Алексу лишь в момент фактической посадки на рейс, невозмутимо отстояв с ним очередь и корректно пожелав «Счастливого пути!»

Алекс брел по рукаву в общем потоке, пытаясь сконцентрироваться. И не выходило определиться – Берлин вместо Тель-Авива – благо или нет. Но главное, рамка реальности то блекла, то мельтешила, а то и вовсе ускользала. И самое любопытное – его это подспудно устраивало. Да, на фоне пресыщения драмой и поднакопившейся усталости, но всего, чего ему в глубине души хотелось – это пуститься в беспечный дрейф. Хотя бы на месяц. Так что Европа, от его проблем будто в стороне, казалась сей момент, как минимум, плюсом.

И пусть идут все лесом! Магаданским. Он же пока в Черный (Schwarzwald)…

Показались подступы к зеву лайнера. Алекс рефлекторно чуть прибавил шаг, притомившись от настоящего марша; дольше, чем в Копенгагене, подумал он. Тут он услышал из-за спины: «Ваш месседж достиг адресата. Не оборачивайтесь и возьмите вправо. Курс – на парней в желтых жилетах техперсонала у входа в самолет. Замедлите шаг… Аккуратно проскользните за их спинами на лестницу, которая ведет вниз, на бетонку. Вас там встретят и сопроводят в микроавтобус. Медленнее, еще медленнее… И как можно естественнее».

Мистический тембр голоса и чуть растянутая тональность фраз невидимого «регулировщика» казалась настоящим сеансом гипноза, притом что процедура вполне могла быть замышлена таковой. Между тем Алекс, чуждый какой-либо эзотерике, даже не вздрогнул и почти сразу перестроился с волны беспечности на конкретику инструкции, сколько бы та не отдавала потусторонним. И не прошло минуты, как оказался на земле, а чуть позже – в «Форде» с тонированными стеклами.

Оплеуха метаморфозы его настигла только у вертолета, на который Алекс воззрился, точно на канатную дорогу, которую – через пропасть – предстоит без страховки преодолеть. И вся беда была в том, что к Алексу не столько вернулась аэрофобия из-за незнакомого ему воздухоплавательного средства, сколько, он полагал, с небом покончено надолго и иного транспорта, кроме микроавтобуса, сегодня не предвидится. Но, скорее всего, по совокупности тестов на разрыв и подгонку битами, его в очередной раз с катушек снесло.

Так или иначе, все полчаса полета он просидел с мертвенно бледным лицом, точно вкопанный и вцепившись в поручни кресла. От предложенной воды едва заметным покачиванием головы отнекивался и лишь однажды подал голос, истерически взвинченный: «Водка есть!?»

На борту был полноценный бар, но задействовать его эскорт не решился – в подробной инструкции, ими полученной, такому повороту событий места не нашлось. Да и не выходило понять, кто таков их подопечный – то ли перебежчик, то ли предатель-провокатор. Бабу ему еще…

***

Подмосковье, спустя четыре часа

По пути в столовую с пригласившим его на ужин охранником Алекс осматривался. И как ни одергивал себя, изумления махиной и дизайном строения, куда был доставлен, скрыть не мог. Он понимал, что причиной тому не зависть и не его провинциальный бэкграунд, а неспособность переварить реалии постсоветского уклада, прежде знакомые виртуально. Формации, даровавшей российскому правящему классу блага, не снившиеся брежневскому Политбюро с Фордами и Дюпонами в придачу.

Сколько бы этот тезис ни был вторичен, если не затерт до дыр, при физическом соприкосновении с фактурой строя плутократов Алекса утерял фасон. Изумление множилось тем, что внушительное подразделение охраны и ряд деталей, улавливаемых по большей мере интуитивно, говорили: трехэтажный дом-усадьба с крытым бассейном, теннисным кортом, боулингом и вертолетной площадкой, надо полагать, правительственный объект, а не частная вотчина. И функция его обитателей, судя по инфраструктуре досуга и богатейшему декору, скорее, роскошествовать, нежели восстанавливаться от бремени государственных дел.

Интерьер отсвечивал: за безумной расточительностью объекта стоят поколения недоедавшего плебса, чьим отпрыскам, дорвавшимся до кормушки, тупо «транжирить калории» еще не один десяток лет. Прежде чем генетический голод – хватать и чавкать до опупения – культурный слой не приглушит.

Алекс несколько опешил, встретив в столовой всего одну персону. Отталкиваясь от потсдамского опыта, полагал, что и здесь коммуна, столующаяся вместе. Потому минутой ранее задумался, как себя в новом коллективе вести, дабы не быть со своей эксцентрикой в тягость.