Анжелика Балабанова pro & contra известных личностей

Словно фокусник, он вытащил откуда-то из-за спины цветок.

– Посмотрите внимательно на этот цветок! Разве он не красив? Разве у вас не возникает в душе чувство благодарности к нему? Вот, вы даже не видите, как мгновенно преобразились ваши лица! У всех сразу, у каждого сидящего в этом маленьком зале. По-другому смотрят ваши глаза, вы улыбаетесь, переглядываетесь и что-то шепчете друг другу. Это красота распустившегося цветка мгновенно изменила ваше настроение, это он послал вам доброе тепло, он пожелал вам счастья. Чувствуете?

От самого господина Коцюбинского шло притягательное тепло. Он не был похож на школьных наставниц-«синявок»! Так и хотелось пред ним смиренно преклонить колени, покаяться в грехах и признаться в любви. Но…

– Но нас больше окружает дурное, чем хорошее, – продолжал оратор. – Мы все рождены для счастия и радости, а вокруг так много дурноты и гадости. Порой мы сами совершаем дурные поступки. И тот, у кого заснули ум, честь и совесть, потом мучается этими муками и скорбями. А чтобы не было мучительно больно, каждый должен задать вопрос: «Если я не за себя, то кто же за меня? А если я только за себя, то что же тогда я?» Ответив на него, вы поймёте, что есть такое демократия, вы увидите светлое будущее, солнце согреет вас своим теплом, и вся ваша жизнь наполнится счастьем…

Слова его проникали прямо в мозг, ложились на душу, как песня. Они звучали не бравурным маршем, ни томным романсом, это, скорее, был журавлиный клич, зовущий в дорогу. Такое ощущение появилось, похоже, не только у Анжелики.

– Может, есть у вас вопросы? Пожалуйста, задавайте, не стесняйтесь! – сказал в конце лектор.

– Скажите, пан Коцюбинский, – пропищала от окна Берта Соль. – Отчего людины не летают?

Зал засмеялся.

– Отчего мы не летаем, как птицы? – учитель был серьёзен и заботлив. – Да, сегодня не летаем. Но завтра человек обязательно полетит в небо, поднимется к звёздам, и там появится жизнь, и расцветут яблоневые сады. Пусть не мы, не нынешнее поколение людей – но наши потомки обязательно будут летать, как птицы, и жить дольше ста лет. Я верю в победу разума и силы человека над смертью. Смерть будет побеждена, когда большинство людей осознают цену жизни, поймут её красоту, почувствуют радость от каждого солнечного лучика. Пока же – давайте станем любоваться полётом птиц, майских жуков и божьих коровок…

– Хорошо, что коровы не летают, – пробасил сзади знакомый голос.

Анжелика обернулась. За ней сидел вчерашний мужчина. Был он в новой чёрной косоворотке, надетой, похоже, на голое тело.

Лекция закончилась. Проводили господина Коцюбинского аплодисментами, цветы подарили. На выходе Алексей Пешков поздоровался.

– Понравилось ли вам, барышня? Не жалеете, что пошли?

– Нет, Алексей, Максимов сын, не пожалела. Видно, что Коцюбинский добрый человек, настоящий народный учитель.

– Да. И добрый, и честный. Трудно жить ему.

– Это ещё почему?

– Быть честным человеком на Руси очень дорого стоит. А у него душа художника, он прямо рождён с органической брезгливостью ко всему дурному. Но только молча. Как у Льва Николаевича – непротивление злу насилием. Вы любите Толстого?

– Я только «Лев и собачка» читала.

– У-у, вы счастливый человек! У вас всё впереди! Толстой – это не человек, это глыбища!

Они шли по деревянным тротуарам. Он держался чуть сзади, ступал тихо, по-звериному. Она не была томима ни нежностью, ни робостью, спокойно цокала каблучками новых туфелек. Так и вышли на площадь.

– О, чёрт! Что это?! – Алексей, сын Максимов, замер в изумлении.

С другой стороны въезжала на Красную площадь венская карета о четырёх огромных колёс. Карету медленно тянули два вола, которыми правил возница, имевший облик весьма живописный. Поверх рубашки одет он был в кожаную безрукавку, похожую на кирасу, ниже штаны в крупную клетку, на ногах жёлтые сапоги со шпорами и широкими раструбами, на руках белые перчатки до локтей. На голове – широкополая шляпа с пером какой-то экзотической птицы.

– Это достопримечательность нашего города, предводитель уездного дворянства. Григорий, сын коллежского асессора Глебова, папиного партнёра по шахматам. Едет проверять строительство своего замка. Видите чудо-здание в лесах?

– Почему он похож на попугая в банановых лесах в далёком Парагвае?

Анжелика засмеялась.

– Это долгая история.

– Уж расскажите, умоляю. Мы ведь не торопимся?

– Ну, слушайте. Говорят, как-то в Италии увидал он удивительной красоты девушку. Но она оказалась принцессой из семейства Наполеонов, так что шансов у младшего Глебова не было. А тут ещё и соперник рядом. Родной дядя этой принцессы, чисто-блакитных кровей, обхаживает племяшку совсем не по-родственному. Глебов попытался объясниться с принцессой, но был взашей изгнан из её замка. Вернулся домой – и решил свой собственный замок построить. Один к одному, как у этой гордячки. Поначалу все черниговцы зависали у окон, когда ехал он по лужам в карете. Потом привыкли, пусть себе дивачит.

– Как интересно вы рассказываете! Мне так не умеется! Вы обязательно должны писать рассказы! – сын Максимов радовался искренне, как маленький. – Ваш язык такой богатый, нельзя его прятать! А вот хотите, я вам расскажу, откуда в русском языке появились беглые гласные?

– Да, этимология меня всегда интересовала.

– Давно это было. Двух молодых добропорядочных людей за свободолюбивые взгляды сослали в Сибирь под гласный надзор полиции. Они устроили побег. С тех пор и пошло – «беглые гласные».

– Смешно, – молвила спокойно Анжелика. – Очень смешно пока.

– Ну, не сердитесь, прошу вас. Антон Павлович Чехов не раз повторял: десять раз пошутишь, из них девять – совсем не смешно. Бывает. Уж больно ваша городская достопримечательность на скоморошный лад настроила. Так и хочется сказать: «Идёт идиот-идиотом! Конежностями едва шевелит! Морда плюшевая, жравчик ему подавай. А кому он сам-то нужен – жравчик плюшевый?» Город у вас прекрасный, так бы и остался жить здесь. Совсем не скверно вы живете, господа! Вольно у вас, интересно. Душа свернулась, развернулась – и так хорошо. Идёшь через реку – мост с тобой разговаривает, солнце улыбается, река смеётся…

– Это антропоморфизм чистой воды, – вдруг вырвалось у Анжелики. – Ещё расскажите, что дверь вам проскрипела: «Не уходи, побудь со мной!..»

– Какие вы слова иностранные знаете!

– Брэма «Жизнь животных» читала. И много других книг – это ведь источник знаний, не так ли? Иностранцам ни за что не понять, почему у нас «часы стоят, время идёт, а годы летят». Немцы смеются над русским словом «кастрюля», а мы всего лишь упростили их «кастеролле».

– Браво, барышня, браво! Сколько в вас разума! – он аж остановился, и чёрная косоворотка заиграла на плечах косой сажени, и сам он заискрил, стал чёрной молнии подобен. – А я даже не знаю, как вас зовут?

– Анжелика Балабанова.

– Вы интересная чудачка, Анжелика! Вырастете, станете знаменитой!

– Вы тоже.

На том и расстались довольно сухо…

Пройдёт девять лет. Она, уже самостоятельная и вполне взрослая, в начале февраля 1900 года будет ехать в поезде Брюссель-Париж. На одной из остановок купит какой-то литературный журнал на русском языке. Усмехнётся, увидев имя автора под рассказом – Иегудиил Хламида.

Интересно, что в то же самое время Алексей Пешков, сын Максимов, напишет в Ялту болеющему драматургу Чехову: «В Нижнем меня ничто не держит, я одинаково нелепо везде могу устроиться. Поэтому и живу в Нижнем. Впрочем, недавно чуть-чуть не переехал на жительство в Чернигов. Почему не переехал? Знакомых там нет ни души».

…В семнадцать лет Анжелика Балабанова окончила школу и уехала из Харькова. По возвращении в Чернигов мать настояла на её отдыхе за границей. Считала её образование законченным и надеялась, что пребывание в Швейцарии будет хорошим плюсом в «опчестве» при подготовке дочери к браку. Об этом «женском предназначении» Анжелике было сказано за неделю до смотрин. Справедливости ради надо сказать, что кандидатура Абрамчика Ужасовича рассматривалась лишь на случай, если лошадь вдруг понесёт и «харьковская выпускница» переломает себе ноги либо, стократ хуже, случится обратная ситуация.

Первый кандидат – закоренелый вдовец. Он был в меру лыс, подвижен и алчен. На невесту не посмотрел ни разу, вёл торговлю исключительно с мамахен и включительно недвижимость.

– Да шоб я так ни понимал! Я всё нормально понимаю. Я купец, а вы торгуете товар. И што я буду с его иметь? Ви што таки даёте за свой товар?

Дальше случился неожиданный блямц. Анжелика сидела напротив, скрестив ноги, в удобном кресле. И тут она лениво, по-королевски величаво встала, подошла вплотную к жениху и смачно припечатала его лысину ладошкой, чётко и беззлобно сказав на двух языках:

– Тебя, вельможный господин, невеста-лошадь ждёт в овин!

Ух, какой же кипеж был, с ума сойти! Но на все увещевания и требования извиниться девушка отвечала твёрдо: «L'amour perdu!» Что с французского переводится однозначно: «Свадьбы не будет!».

Два года Анжелике Балабанова пришлось бороться за независимость. Впрочем, вся её будущая жизнь будет борьба, а этот период, как потом она сама признавала, оказался не самым жестоким и трудным. Немало помогла и проверенная система бартера. Братьев много, она одна. И наследство одно на всех. А если от него отказаться, они могут её отпустить? Они согласились.

Потом осталось выцарапать у них ежемесячное вспомоществование. Сумела. Теперь всё – поцелуй мамахен, обними братахен и возьми билет на поезд куда-нибудь. В то время «золотая» русская молодёжь уезжала учиться всенепременно в Цюрих. Но одна из девушек, которую Анжелика сейчас натаскивала по немецкому и русскому, рассказала ей об университете, который открылся в Бельгии.

Новый университет в Брюсселе снился ей тем местом, где люди могли жить и говорить свободно, где их уважали и восхищались, куда съезжалась студенты со всей Европы. Это была свобода, а она, как сказал классик, лучше, чем несвобода.

Анжелика поехала…

Глава 2

«С Интернационалом воспрянет род…»

ГОСТИНИЦА у вокзала съела половину денег, выделенных братьями на месяц. Анжелика долго искала и, наконец, нашла комнату в мансарде под крышей. Подальше от центра, потише, зато до университета пешком четверть часа. Внизу хозяйка держала магазин, сама жила с детьми в задней комнате. Торговец из неё получился ýбыльный, так что постоялице обрадовалась.

Комната оказалась холодной, сырой. В сентябре ещё ничего было, а как пошли дожди, хоть ложись и помирай. Куда ни поставишь кровать, рискуешь проснуться в луже. По полу метрономом – кап-кап-кап. В ритме вальса, на три четверти. Из окошка дует так, что страницы открытой книги на столе листаются сами.

Окно мансарды выходит на узкую улочку, прямо на булочную. Утром слойки с марципаном пахнут особенно глумливо, лишают начисто рассудка, никаких дамских сил не оставляя. Зато – спасибо «принципу зато», что есть другая сторона – зато за час до закрытия там можно купить хлеб за полцены. Анжелика режет багет тонкими ломтиками на подоконнике. Это сухари к чаю, её завтрак и ужин. Брюссельская капустота в животе. Зато обедает она в университетской столовой.

Мамахен всенепременно сказала бы: «Петь-плясать не будешь, а выжить – может, и сумеешь». Интересно, что б она сделала, когда бы дочь вернулась? Торжествовала бы: «А я что говорила?!» Как странно всё же мир устроен! К возвращению блудного сына обрадованные родители ягнёнка зажарят на вертеле, а поменяйся вдруг пол у возвращенца – и сразу блудной дочери безжалостный допрос: «Ты где шлялась? С кем была?» М-да, надо бы с феминистками эту тему обсудить, их на курсе немало.

О, сколько радости и счастья подарили Анжелике первые дни учёбы!

Величественное здание, похожее на версальский замок, часы на высокой башне – это же настоящее чудо света! Она вошла в университет очарованной, околдованной, онемевшей, оцепеневшей. Это здесь она будет учиться? Да! Она здесь будет учиться, будет!

Девушек на курсе оказалось всего десять. Одна итальянка, две француженки, три немки, четыре из России – и пять десятков молодых людей неизвестной пока этимологии, но, похоже, голландцы в основном.

Небольшая аудитория амфитеатром. Новоявленные студенты Нового университета встали, когда за кафедрой появился пожилой профессор.

– Братья мои! О, я вижу, тут нынче и сестёр немало – здравствуйте все! Я сразу вас спрошу. Почему, ответьте, люди не наслаждаются мирной жизнью? Почему они равнодушно проходят мимо дивной красоты окружающей нас природы и не пользуются во всей полноте благостными дарами земли нашей, общей матери-кормилицы? Зачем народы беспрестанно враждуют друг с другом, когда можно было бы так прекрасно жить в мире – по-братски?

Седые вихры вьются дружелюбно, огромный лоб мыслителя сулит вам бездну знаний – профессор радостно, по-детски засмеялся, довольный, что поставил аудиторию в тупик.

– И это очень хорошо, что вы не знаете ответа! Для того и создан наш университет, чтобы дать вам фундаментальные знания, чтобы вы научились думать и находить ответы на любые вопросы, которые вечно ставит жизнь перед человечеством. Все занятия здесь будут проходить на основе принципа «свободного исследования». Это главный принцип светского гуманизма, он предполагает разнообразие мнений и уважение права отдельных личностей выражать собственные верования без всяких гражданских и юридических запретов или страха подвергнуться наказанию. Здесь каждый свободен высказать своё мнение, даже если оно непопулярно или неприемлемо для большинства. Вы поймёте, что именно в отдельной человеческой личности нужно искать ту побудительную силу, которая послужит для распространения гуманистических идей и примет участие в действиях сознательных масс, способных изменить мир к лучшему и сделать всех людей счастливыми…

Это был Элизé Реклю́. Учёный с мировым именем, гениальный географ и писатель, человек удивительной судьбы. За участие в Парижской коммуне арестован, но и в тюрьмах, закованный в кандалы, он продолжал писать статьи. Приговорён к пожизненной каторге на островах Новой Каледонии, где большинство осуждённых молили бога лишь о быстрой смерти. Как мог, подбадривал там своих несчастных собратьев. А в это время Чарльз Дарвин, глава созданного для его защиты международного комитета, телеграфировал в Париж:

«Мы осмеливаемся думать, что жизнь этого человека принадлежит не только его родной стране, но и целому миру, что, обрекая такого человека на страдания далеко от центров цивилизации, Франция нанесет себе большой ущерб и уменьшит принадлежащее ей по праву моральное влияние в мире».

Самые видные европейские учёные подписали петицию. И помогло! Вечную каторгу ему заменили изгнанием из Франции.

Через несколько лет выйдет первая книга гигантского труда всей жизни Элизе Реклю «Земля и люди». В 1893 году читатели получат 19-й том этой «великой географии». В том же году Бельгия пригласит его возглавить кафедру географии в университете. Но, переехав в Брюссель, Реклю успеет прочитать лишь одну лекцию: половина профессоров запротестовала против «революционера-коммунара», и начальство вынуждено было отказать ему. Учёный мир раскололся. Те, кто разделял гуманистические взгляды великого географа, решили создать свой университет – новый, открытый, свободный.

Скромная аудитория Нового университета бывала всегда переполнена на лекциях Элизе Реклю. Приходили с других факультетов, стояли в проходах. Впрочем, другие предметы (все они шли на французском языке) тоже были очень содержательными и интересными.

Как-то вечером, уже выходя из университета, Анжелика чуть не столкнулась с Реклю. Профессор энергично постукивал тросточкой перед собой, придерживая под мышкой толстенную книгу.

– Давайте я вам помогу!

Наверное, только настоящие французы могут так грациозно отдать даме тяжёлое, приподняв шляпу в почтении и в улыбке.

– А вы, мадмуазель, наверное, русская? Только русские предложат сразу помощь, – просиял профессор.

– Как хорошо вы говорите по-русски! – удивилась Анжелика.

– Выучил за полгода, когда жил в Сибири. Ваш покорный слуга объездил полмира и везде старался понимать язык других. Признать должен, что русские более гостеприимны и братолюбивы, чем другие народы. Когда-нибудь это признают все. Уверен, что ваша страна примет самое широкое участие в том безостановочном движении, которое несёт нас к новому миру. История наделит вас великими доблестями. Через несколько веков, когда утихнут современные страсти и забудутся все распри, вас начнут воспринимать иначе.

– Вы серьёзно так считаете? – воскликнула обрадованно Анжелика.

– Однозначно. Вы – нация, охватившая беспредельную равнину, и при этом ваш народ обладает качествами оседлого земледельца, который любит землю и с охотой её возделывает. Ни одна нация не будет содействовать настолько мощно, как ваша, нарождению будущего. Вы станете главными деятелями в развитии истинно человеческой цивилизации, основанной на свободе, равенстве, братстве. Вы – коммунары, а коммунары никогда не будут рабами… Кстати, что за брошюру вы брали сегодня в библиотеке?

– Это Плеханов. «Анархизм и социализм».

– Опять же вы порадовали старика! Георгий Валентинович – очень основательный теоретик. Нам с моим другом князем Кропоткиным в этой работе основательно досталось. Мы у Жоржа – эпигоны ранних анархистов, туманные угодники, не понимающие, где кончается «товарищ» и начинается «бандит». Он считает, что нас пора на свалку. Дескать, скоро пролетариат станет господином положения, ему достаточно будет нахмурить брови, достаточно дунуть, – и анархистская пыль исчезнет. Мы, конечно, не пыль на ветру, наш университет для того и создан, чтобы молодёжь могла узнавать, постигать логику и истину в столь многочисленных социальных течениях. Выбирать и строить новый мир – вам. Мой совет: слушать всех, а слушаться лишь сердца своего. Завтра Плеханов в Народном доме выступает с лекцией. Так что готовьтесь, читайте его брошюру и – верните мою книгу. О'ревуар!

…Ночью Анжелика долго не спала, читала Плеханова, потом статьи Реклю об анархизме – пыталась понять, «за» кого она и с кем не согласна. Разумеется, личность профессора-коммунара произвела на неё очень сильное впечатление.

Да, соглашалась она с великим географом: жизнь миллионов людей – это лишь незаметные явления всеобщей великой эволюции, увлекающей всех нас в своё бесконечное движение. Разве что-то значат эти маленькие явления, называемые сегодня революциями, – неважно какими: астрономическими, геологическими или политическими? Что могут эти едва заметные, почти призрачные движения? Миллиарды революций сменят друг друга в мировой эволюции, в существующем прогрессе Вселенной. Как бы велики или малы они ни были, все эти революции – лишь часть большого цикла бесконечного процесса, которое подчиняется движению Солнца и светил.

Нет, она против! Сердце подсказывало Анжелике, что в философии анархизма ей недостаёт каких-то важных элементов – отправной точки и причинной связи. И тут прочитала у Плеханова: «Если социальная наука в конце концов все-таки выбралась из этого тупого переулка, то она этим обязана Карлу Марксу». На этой фразе, наконец успокоенная, она уснула…

Её соотечественники, студенты из России, были в большинстве своём неплохо подкованы в теории и практике социальной борьбы. Многие из них вели активную работу в подпольном движении, и у них было мало общего с теми молодыми студентами, которые родились и выросли в благополучных, богатых семьях. Она почтительно смотрела на этих русских, которые могли часами обсуждать идеи Маркса, участвовали в митингах и демонстрациях.

Новый университет давал лишь основные понятия о политэкономии, философских течениях, механике капитализма, истории революционного рабочего движения. Всё чаще Анжелика ходила в Народный дом, где по вечерам кипели жаркие споры, где говорили о необходимости и неизбежности новой революции, в которой обязательно победит пролетариат, и именно он приведёт человечество к социальной справедливости. Эти люди для Анжелики были героями. Она боготворила их издалека. А они боготворили Плеханова. Они звали его, и он пришёл…

Она благоговейно смотрела на высокого красивого мужчину за трибуной и не могла отвести взгляда. Аккуратно одетый, Плеханов больше походил на местного аристократа, чем на русского революционера, спасавшегося за границей от царской охранки. Сейчас он казался Анжелике иллюзионистом, магом: «Пока вы тут верите всему, что я говорю, пока вы смотрите в мои глаза, а я в ваши, разгадка фокуса останется в моём рукаве».

Его красивое, умное лицо завораживало. Тёмно-карие глаза смотрели то сурово из-под густых бровей, то иронично, с лёгкой усмешкой. Он говорил так убеждённо и страстно, что не было никакой возможности и желания спорить. Кто-то попытался спросить его о деле Дрейфуса, кто-то о монистическом подходе к истории – сбить с темы Плеханова оказалось невозможно.

Он рассказывал о созданной им группе «Освобождение труда», о своих встречах с Фридрихом Энгельсом, о налаженных контактах с петербургским «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса» и его лидером Ульяновым, об участие в работе конгресса II Интернационала и докладом там о рабочем движении в России.

– Конгресс Второго Интернационала окончательно подтвердил разрыв между марксистами и анархистами, – звучал на весь зал его магнетический голос. – В отличие от всех течений утопически настроенной интеллигенции, мы, марксисты, убеждены, что промышленные рабочие в городах – даже в такой неразвитой стране, как Россия, – составят авангард любого революционного переворота, и он не за горами…

На сцене стоял уже не фокусник. Это выступал признанный основатель социал-демократической партии России, её представитель в Исполнительном комитете Второго Интернационала.

– Задача революционной интеллигенции сводится к следующему: она должна усвоить взгляды современного научного социализма, распространить их в рабочей среде и с помощью рабочих приступом взять твердыню самодержавия, – так закончил Плеханов своё выступление. – Революционное движение может восторжествовать только как революционное движение рабочих. Другого выхода у нас нет и быть не может!

Он ушёл с трибуны под бурные, продолжительные аплодисменты.

Если бы кто-нибудь сказал тогда Анжелике Балабановой, что через несколько лет лектор, выступавший в тот вечер в Народном доме, станет её другом и товарищем, а она – его помощником и заместителем в Исполкоме Интернационала, она, конечно, не поверила бы. А если б ей предсказали, что позже она выступит против Плеханова и разорвёт с ним всякие отношения, она, скорее всего, рассмеялась бы в лицо.

…Обожала Георгия Плеханова тогда не она одна. И течений в революционном движении было тогда больше, чем нужно. Как ручейки, они с разных берегов пытались слиться в едином русле реки, но на пути вставали островки и острова, откуда с кручи вещали разные личности, один другого круче.

Приезжала на лекции мэтра студентка Цюрихского университета Роза Люксембург. Её узкое лицо светилось каким-то благородством, прекрасные глаза излучали живой ум. Начинала она, как и многие девушки-эмансипэ, с феминизма: освобождение женщины считала важной частью программы по освобождению человечества от гнета капитализма. Про Розу потом будут говорить, что судьба обездолила её трижды: как женщину в обществе, где главенствуют мужчины; как еврейку в антисемитском окружении и как калеку. Из-за родовой травмы она на всю жизнь осталась хромой, её рост не превышал ста пятидесяти сантиметров, голова казалось непропорционально большой, – тут поневоле задумаешься о нелёгкой женской доле.

Анжелика заревновала, когда сидящая рядом Роза громко сказала:

– Я люблю на Плеханова смотреть, просто смотреть, как он говорит, движется, его лицо мне безумно нравится.

– Феминизм – это лишь до первого мужчины, я уверена в этом.

Позже Анжелика поняла, что сказала это жестоко, хотя и была права. Роза взяла от короткой своей жизни всё. На тот момент она по уши была влюблена в литовского эмигранта Лео Йогихеса, который пытался приучить её к свободным отношениям «на время и без обязательств». Роза же мечтала о семье и детях. Она писала своему жениху:

«Собственная маленькая квартирка, своя библиотека, совместные прогулки, каждое лето – поездка на месяц в деревню, совсем без всякой работы! И, может быть, ещё такой маленький, совсем малюсенький ребёночек? Неужели мне никогда не будет это дозволено? Никогда? Вчера в Тиргартене у меня под ногами завертелось дитя лет трёх-четырёх… Словно громом меня поразила мысль схватить этого малыша, стремительно убежать домой и оставить его себе как своего собственного. Ах, дорогой, неужели у меня никогда не будет ребёнка?»