Анжелика Балабанова pro & contra известных личностей

Виктор Владимирович Королев

Анжелика Балабанова

pro & contra

известных личностей

Исторический роман-памфлет

Роман – это зеркало, с которым идёшь по большой дороге. То оно отражает лазурь небосвода, то грязные лужи и ухабы. Идёт человек, взвалив на себя это зеркало, а вы этого человека обвиняете в безнравственности! Его зеркало отражает грязь, а вы обвиняете зеркало! Обвиняйте уж скорее большую дорогу с её лужами, а ещё того лучше – дорожного смотрителя, который допускает, чтобы на дороге стояли лужи и скапливалась грязь.

Анри Стендаль «Красное и чёрное»* * *

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателей запрещается.

© Королев В. В., текст, 2022

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2022

© ИП Соседко М. В., издание, 2022

Глава 1

«Отчего людины не летают?»

СЕЙЧАС мы с вами, уважаемый читатель, открутим назад лет сто пятьдесят и окажемся в старинном губернском городе Чернигове, что на севере Малороссии. Готовы? Тогда потопали.

Ближе к полудню мы вышли, наконец, к восточной окраине города. Ещё чуть-чуть, и окажемся в удивительном месте, где остановилось время, где пространство кривляется и искривляется, где полно иллюзий и аллюзий.

Улица, по которой мы идём, раньше носила имя Растеряевой. Кто это такая, чем знаменита – уже не вспомнить. Нравы сей улицы своеобразны, а характеристика всего города у знаменитого писателя позапрошлого века Глеба Успенского похожа на цинично-тягостное признание: «Чернигов вовсе не замечателен, скучен, безжизнен и безлюден». Да упокоится он с миром, раз не заметил при своей жизни одного важного события в истории Чернигова.

Классик давно не живёт в Чернигове, да и умер рано, но, знать, ему на смену в этом «скучном, безжизненном и безлюдном» местечке появился на свет последний ребёнок в семействе местного богача Исаака Балабанова. Малютку назвали с расчётом, тенденциозно и возвышенно – Анжеликой. Она-то и будет главным персонажем нашего дальнейшего повествования.

Каменный дом Балабановых стоял среди дубов прекрасного парка, недалеко от Красной площади. Раньше площадь именовалась Базарной, потом Красной, потом обратно Базарной – каждая новая власть возвращала ей прежнее имя, но такие пертурбации не помешали ей сохранить свои функции в первозданном колере и пыли.

В семье Балабановых было шестнадцать детей. Семейство считалось одним из самых богатых в городе.

Исаак Балабанов с молодости служил в земской управе. Как-то, проводя по бумагам очередную ревизию, обнаружил огромное бесхозное поле. Оно, конечно, всегда существовало, более того – хозяин у поля тоже был всегда. И не кто-нибудь, а сам генерал-губернатор Милорадович. По наследству земли отошли сыну его – тоже генерал-губернатору, только столичному.

Сынок был боевой генерал, все высшие награды европейских держав имел. Да в декабрьскую смуту 1825-го какой-то дурной отставной поручик убил его. Подло, в спину. Только об одном успел петербургский столоначальник распорядиться: дать вольную крестьянам своим. Вольные-невольные, а деваться им всё одно некуда.

Так и остались они на земле Милорадовичей. Так и жили, детей растили. А треть века спустя вышло по России освобождение крестьянам. Кончилось крепостное иго, а поле осталось. Как бы ничейное. Его и распахал под бульбу Исаак Балабанов.

Однако объект-то ещё не признан выморочным, за тую картошечку могли и посадить, в те времена строго было: схитил – пожалте, милейший, в казенный дом. А Исаак и так в казенном доме служил. Повинился коллегам в содеянном, и сам предложил оштрафовать себя – аж на десять целковых. И проект реляции самолично подготовил: «Предупредить купца Балабанова, что если в следующий раз засеет поле, то снова оштрафовать». Так и заплясала гопака хитрая аренда: с урожая тысяча рублей в год, а штраф десять. На первоначальный капитал купил свечной заводик да пивоварню, а уж с них пошла прибавочная стоимость.

Семья Балабановых происходила из ассимилированных – проще говоря, абсорбированных – евреев.

Тех, что веру приняли православную и за то получили право славить и словить всё, что ненадлежаще лежит или может испортиться. Порядок должен быть, орднунг, как немцы говорят. Иначе затопчут, и ты, непризнанный и голодный, падёшь дрючком пропертый…

Называться по православным святцам Исаак отказался, заявив при крещении:

– Имя человеку даётся один раз, и прожить надо так, чтобы не жёг позор и чтобы, умирая, мог сказать, как тебя зовут…

– Весомо, – согласился батюшка, укладывая под сутану пачку казначейских билетов.

Папаша Исаак (если уважительно, то закен, что значит «мудрый старик») Маркса не читал, не осилил даже первого тома, но чтил эпитет «прибавочная», и потому капитал его прибавлял, как на пивных дрожжах. Слыл в Чернигове культурным. Газету выписывал, в шахматы играл. Таких вокруг было немного: Ужасовичи, Соли, Зелемские да обрусевший Глебов.

Ужасовичи были соседями и самыми близкими друзьями. Их огромный дом смотрелся в окна огромного дома Балабановых, и когда в одном гуляли, в другом задёргивали шторы. Главы семейств, Исаак Балабанов и Шмуль Ужасович, ходили друг к другу без приглашений, женщинам же оставалось хвастаться своими нарядами и интеллектами на Красной площади или в лавках Алексеевского Пассажа (половина его «лабутиков» принадлежала Исааку; Шмуль же владел самым большим в городе питейным заведением, прозванным громадянами «Бар-сучья нора»).

С Солями Балабановы почти не общались. Анжелика училась с их младшей дочерью Бертой. Ходили вместе играть на фортепьянах. Анжелике не нравилась вечно сонная Берта Соль, не любила она и колотить по клавишам, но считалось, что они подруги-расподруги.

Со старшим Зелемским Исаак Балабанов решал какие-то хозяйственные вопросы, заседая в уездном собрании. Дел у депутатов всегда много: улицы мостить камнем, водопровод тянуть, столбы ставить под электричество – не сами, конечно, но руководить тоже ведь не просто, ежели всё честно делать. Зелемского он уважал с трудом, говорил про него кратко:

– Ни стыда, ни совести – ничего лишнего. Мздоимец. И и́мец носит соответствующий – Иона. Знать, родичи надеялись, что сыночек ихний с серебряной ложкой во рту всю жизнь проходит.

На стене в кабинете у Ионы Зелемского висел шутливый плакат для посетителей: «Дай, Джид, на лапу счастья мне!» Балабанов же мзду не брал, считал это недостойным бизнесом, а юдофобию – хуже любой фобии по одной причине. В Чернигове жили в ту пору три равнодольных нации: русские, украинцы и евреи. И никому на улицах не было тесно: где один прошёл, там и два других пролезали, не пинаясь.

Эти семейства были рады видеть друг друга всегда, но не часто. С ними можно было говорить о новых книгах и парижской моде, сыграть в шахматы или в лото. С ними – и ещё с Глебовым, обрусевшим коллежским асессором, человеком представительным и непьющим.

…Анжелика росла по строгому расписанию: иностранные языки, музыка, танцы, вышивание – всё, что потребуется женщине в будущем. Мать называла её Гелечкой, считая, что правильнее было бы дочь назвать Ангелиной. Для отца же она оставалась Желечкой – он старался фрикативно не гэкать, как делали все в Малороссии.

Папахен не пропускал ни одной ярмарки, торговыми днями пропадал в рядах, постоянно закупал всё новое оборудование для своего завода, ездил по ближайшим деревням, высматривал, выспрашивал, выменивал. Обычно возвращался домой затемно. Вот и нынче, снимая сапог с помощью специальной машинки, рассказывал младшенькой дочке:

– Около ворот какой-то нечёсаный малец окликнул меня: «Закен Исаак, отчего б вам не подать бедному еврею, если у того нет нынче средств?» Но, Желечка, этот босоногий мальчик-бродяга напрасно считает себя евреем – бедных евреев не бывает, запомни. И вообще – что это за фиглярство-фамильярство?!

Правый сапог был снят. Довольный папаша продолжил:

– Ведь едва стоит – рыло горит, ухи сивые – это сколько ж надо выпить сивухи да горылки, чтоб так распрекраситься? Хотя… пусть пьёт, каждая чарка копейкой капает нам в мошну. Круговорот спирта с водой в природе. Но только без амикошонства, помилуй Бог!

Альтруистом папаша не был. Может, и был, но не до такой степени, чтоб горылкой забесплатно поить кого ни попадья. Уважаемый всеми соседями человек, неподкупный депутат был. Хотя и местного, уездного мандата. Жалко – умер закен Исаак рано. Желечка долгое время его помнила как большого и честного. Потом на образ отца наложилось лицо матери, и он как-то стал стираться, исчезать под её вечно командный тон и нравоучения.

В семье Балабановых говорили в основном на иностранных языках. Русский язык Анжелике пришлось учить тайком по книгам, спрятанным от матери и гувернанток. Все эти гувернантки были иностранками, ни у одной из них не было ни серьезного образования, ни каких-либо интеллектуальных интересов. Ни одна из них не могла ответить на вопросы, которые начинали крутиться в голове подрастающего чада.

– Гелечка! Битте-дритте ауф дойч-штудиум! – кричала мать из дальней залы. Она видела сквозь стены.

Орднунг – это жизнь по часам с точностью до минуты. Глянув на часы, Брунгильда, позавчера выписанная из Германии, поправила пенсне и тепло поздоровалась первой:

– Гутен таг, фройляйн Ангельслика!

«Ангельс» у неё получилось гнусаво, как «Энгельс». И когда девочка спросила, кто это такой, гувернантка закатила в экстазе глаза и стала что-то быстро-быстро лопотать по-немецки. Анжелика с трудом поняла, что некий Фридрих со своим другом Карлом заложили основы чего-то, и призрак этого чего-то теперь путешествует по всей Европе.

Немка рассказала по секрету, что этот Энгельс был женат дважды, на родных сестрах. Сначала на старшей, потом на младшей. И всю жизнь Фридрих помогал своему другу материально, но не так давно Карл умер. Обе жены Фридриха тоже по очереди умерли. Ещё он основал в Германии партию социал-демократов, в которой она, Брунгильда, состоит уже пять лет.

– Если фройляйн Энгельслика расскажет это муттер, майне место станет жуткая тюрьма, – сообщила гувернантка, утирая слезу.

Русский язык Брунгильда знала очень плохо. Зато они очень хорошо поладили: Анжелика стала учить её русскому, а та взамен дала ей почитать тоненькую книжицу про этот самый призрак, для травли которого объединились все силы старой Европы. «Ильлегаль», в десять лет девочка познакомилась с этим словом.

Как только за дверью слышались тяжелые шаги матери, Анжелика громко вещала:

– Аллес ин орднунг! Дер винтер ист да!

Проколов не было. Была взаимовыгодная дружба.

Такая, что спустя лет пятнадцать постаревшая Брунгильда признает в пламенном ораторе на митинге немецких социалистов свою ученицу. Та не увидит её с высокой трибуны. А может, увидит, но не узнает. Может, и узнает, но не захочет видеть.

Сработал бартер и с француженкой.

– Кабан жрэ репу, а кон траву, – доносилось исключительно для маман. Да пораскатистее, с прононсом, с ударением на последнем слоге…

Языки иностранные давались юной мадемуазели легко. Успевала вообще по всем предметам. Каждый раз в конце мая мамахен устраивала Анжелике годовой экзамен. Так было и в этот раз. Шурша духами и муарами, маман уселась в мягких креслах.

– Год прошёл, пришёл медведь – на успехи посмотреть! – так она это называла. – Прожексьён кутюр, силь ву пле!

– Пле ву силь! – бедная дщерь протянула ей на суд свою вышивку.

Целый вечер она сидела над холстом. Растянула его на пяльцах, цветными карандашами набросала по материи рисунок, подобрала ниточки-мулине и за три часа проштопала всё цыганской иглой.

– Кес ке сэ?! – ахнула мамахен.

– Маман, дышите носиком! – без страха и упрёка отвечала девочка. – Это птица-феникс, восставшая из пепла! Так мне видится. И кто скажет, что на самом деле она не такая? В сей труд вложен год моих тягостных раздумий и почти столько же кропотливого труда…

Экзамен по музыке она тоже сдала. Онемевшая мать только кивнула головой, когда её Гелечка на двух языках повторила:

– Играю на фортепиано последний раз. Не моё это. Пусть музыкой занимается Берта Соль. И петь тоже не буду, я не стрекоза какая-нибудь…

Вот и всё. Домашнее обучение закончилось. Девочка выросла. И она просит – нет, она не просит, этот enfant terrible уже требует! – отправить её в гимназию. О, ужас! Вот бы слышал это бедный Исаак! Что скажут Ужасовичи?

Скандал был бессмысленно-беспощадным и долгим. Братья Анжелики держали молчаливый нейтралитет. А соседи Ужасовичи сразу согласились, что это ужас. Их тайная мечта породниться с Балабановыми развалилась одномоментно. Раньше они часто намекали:

– Городок у нас небольшой, порядочной девушке и выйти-то некуда, кроме как замуж.

Абрамчик, младший Ужасович, был в курсе, готовился, потирая мокрые ладошки. Но раньше он так тихо, вежливо и добросовестно ждал, а теперь перестал здороваться.

Желечка всё это странное лето очень много читала. Для дочери черниговского богатея в книжной лавке Марка Кранца всегда откладывали новинки – бесплатно и в неограниченном количестве.

К осени всё разрешилось. Мамахен списалась со старшей своей дочерью, которая давно была замужем и жила в Харькове. Рядом с её домом открыли светскую школу для девочек. Туда мать и согласилась отпустить несносное дитя.

– Вступительный экзамен по русскому языку ей не сдать, – ликовала она. – Вернётся шёлковой!

Эх, шелка да муары – страшно далеки вы от чаяний родного чада! Нормативную лексику великого и могучего русского языка Анжелика учила по книгам, а сверхнормативную слышала от кучера Игната и жены его стряпухи Фроси, когда те перекликались, яко Ромео с Джульеттой.

Короче, кучер уложил в тарантас старый кожаный чемодан, в который поместились два платья, бельё, дюжина книг, любимая кукла, корзинка Фросиных пирожков и кое-что по мелочи. Когда Чернигов остался позади, Желечка мягко спросила:

– Игнат, вы, похоже, не русский человек?

И добавила для крепости чуток сверхнормативного. Кучер хмыкнул, щёлкнул кнутом:

– Но, залётные! Малáя барыня быстрой езды желает!

И весь путь они тренировались в русской лексике. Малýю больше интересовали этимология и этногенез, а Игнат учил её семантике на примере мелких деталей конской упряжи. Этими познаниями Анжелика Балабанова очаровала приёмную комиссию.

Сказать, что в школе для девочек всё было в радость, – значит, не сказать правду. А суровая правда состоит в том, что любая школа ни на одном языке не рифмуется со словом «свобода». Это антагонисты.

В Харьковской школе для благородных девиц Анжелику выбешивало всё. Прежде всего – униформа. За голубые платья и белые передники, девочек звали «голубицами». Учителя носили синие платья без передников – это, понятно, «синявки». Ходить на переменах можно только в парах, больше трёх не собираться даже в общей спальне – дортуаре. А рядом, от кухни нестерпимо несёт протухшей рыбой, и потому всю ночь снятся медяки россыпью, и всякие шишиги болотные норовят под ночной чепчик залезть. А с раннего утра до позднего вечера – муштра.

Первый праздник выпал на Рождество. Все – от младших классов до выпускного – мучились страданиями:

– А бал будет? А кадеты будут?

Кавалеры будут настоящие! «Шерочки с машерочкой» отменяются. Мигом наладили себе причёски с завлекушками над ушками, серёжки достали из чемоданов. А старшая «синюга» как увидела да как заорёт:

– Всем перечесаться! А то отменю к лешакам Рождество!

Кадеты пришли строем. Они приглашали на танец в основном старших «шкод». Разрешался с партнёром только один тур, и мальчики очень скоро стали искать девочек помоложе. Один такой подошёл и к Анжелике. Танцевал он отвратительно, был ниже на голову, весь в перезрелых прыщах, ладони мокрые, дышал со всхлипами. Вот где ужас-то – хуже Абрамчика Ужасовича! Сразу пропала тяга к противоположному полу. Нету тяги, ушла в пол.

Потом, значительно позже, когда Анжелика станет номенклатурным революционером, ей при слове «кадет» мигом поплохеет до жути. И при знакомстве с лидером русских кадетов Милюковым она станет выискивать у него на лице прыщи, чем немало смутит будущего министра иностранных дел Временного правительства.

Но вернёмся к Харьковской школе. До Пасхи «голубицы» и «синявки» держали строгий пост, не пили, не ели – говели. Закон Божий суров, но это закон. С другими предметами Анжелике было намного проще. Особо уважала она логику, легенды и мифы Древней Греции, ритмику, статистику, обществоведение и ОБЖ. Шла круглой отличницей, неизменно избиралась старостой, минуя два класса, была переведена сразу в пятый за «поразительные лингвистические способности».

С отличным табелем и смытым настроением возвращалась она почтовым дилижансом в Чернигов на летние каникулы. Она уже большая, сопровождающих ей не надобно.

…Желечка просто не узнала родной город. А город не узнал её. За год оба выросли, изменились. Чернигов мостился брусчаткой, расцветал сиренью, сверкал газовыми фонарями и новыми деревянными тротуарами. Старый мост собирались ремонтировать, а выше по течению Стриженя, напротив семинарии, начали строительство второго моста.

Дома все сразу заценили её возрастной скачок.

– Ну-ка поворотись-ка, молодшая! Экая ты гарная зросла!

Братья радовались искренне, мамахен не очень, но тоже обняла. Даже Абрамчик Ужасович, увидев, поздоровался. И пришёл – якобы пластинку послушать, куплеты Сарматова про кота. Это ж таки тоже новость: Балабановы первыми в городе приобрели граммофон.

Короче, каникулы начинаются, путь к взрослой жизни открыт. Вперёд, Анжелика!

И она пошла. Первый адрес – книжная лавка Кранца. Впрочем, это уже не лавка, а целый магазин с библиотекой. Здесь ей рады с большой душой.

– О, юная госпожа Балабанова, с возвращением! Уж и не знаю, как к вам теперь обращаться! Желаете новинки, как всегда? Вышли крайние книги нашего земляка Глеба Ивановича Успенского, он сейчас в столице, нездоров, но новые тома его собрания сочинений у нас есть…

Пока хозяин паковал отобранные книги, Анжелика прошла в зал библиотеки. У дверей сидел за столом с какой-то книгой молодой мужчина. Тёмные густые волосы, вздёрнутый нос, чистое лицо, несвежая рубаха…

Он мигом повернулся к ней всем телом, спросил с улыбкой:

– Я не помешал вам?

– Нет, вы мне не помешали. Я здесь просто не была никогда, заглянула посмотреть, пока мне книги пакуют, – быстро ответила девушка и вышла.

Книги были увязаны. Пачка получилась неподъёмной, но виду не показала, попрощалась, вышла. Спиной услышала, как дверь магазина снова хлопнула.

– Давайте я вам помогу!

Тот мужчина, не дожидаясь ответа, быстро отнял ношу. Да она и не сопротивлялась. Он явно не ровня ей. Может, разночинец, а может, из бывших, крестьянин или того хуже беглый солдат или каторжник.

– Спасибо, панночка, что не боитесь меня, – как-то спокойно, без всякой иронии произнёс мужчина. – Можно поинтересоваться у вас, за что вы любите Успенского? Вам по душе «Нравы Растеряевой улицы»?

Он заметно окал. И у него получилось как-то тягуче: «Но-ро-вы».

– Я вам не панночка, я такая же православная, как и вы… Родилась в этом городе. Папа мой лично знавал господина Успенского, оттого и интерес. А вы, похоже, нездешний…

– Извините, не представился. Я цеховой Алексей Пешков, Максимов сын. Прибыл третьего дня из Нижнего. Крещён православным, ноне от церкви отлучён.

– Это за что же? Убили кого-то? – ахнула в подозрениях Анжелика.

– Да нет! – мужик как-то легко засмеялся. – Сам себя хотел, да архангел Иегудиил меня сохранил.

Он полез свободной рукой куда-то под рубаху и вытащил маленькую иконку.

– Православие его не жалует, как и самоубивцев. А по мне – как ещё посмотреть. Тому, кто усердно трудится, святой Иегудиил корону золотую обещает. А к лентяю другой стороной повернётся, там у него хлыст. Видите? Иегудиил – покровитель всех творцов, писателей и художников.

– Вы что-то пишете? Или рисуете?

– Рисовать – нет, я нонче по малярной части. А вот писателем стать – хорошо бы, мечта есть. Вот и хожу по Руси-матушке, смотрю, жизни учусь, запоминаю, записываю.

– Стало быть, бродяжничаете, судьбу проклиная? Подаянием живёте?

– Не-е, барышня, зря вы так, – мужик продолжал улыбаться, пряча иконку в карман. – Мы люди мастеровые, трудом живём. Любое дело делаем с душой, как для себя. Порой русскому человеку неведом восторг строительства жизни, и процесс труда не доставляет ему радости; он хотел бы, как в сказках – строить храмы и дворцы в три дня, и вообще всё любит делать сразу, если сразу не удалось, он бросает дело. А если каждый станет жить и работать по совести, если не воровать, то через двадцать лет все мы будем жить в самой счастливой стране. И так обязательно будет!

– Да это уже было! Некоторые люди аналогично думали, – возразила ему с иронией. – Ровно двадцать лет назад Парижская коммуна пала.

– Ого! Как же мне это нравится! – мужчина остановился и смотрел в упор на неё. – Девушка, вы так много знаете! Но я не понял: вы «за» или «против» равенства всех людей?

– Наверное, «за»…

– Вот это правильно! Потому что каждый человек рождён для счастья, как… птица для полёта! Пока – да, вы верно подметили: на мне рубашонка худая, и множество разных заплат. Но завтра я эту хламиду сниму…

– Архангел Иегудиил поможет?

– Сами. Мы сами построим наш новый мир! Это мы сегодня никто, а завтра станем всем!

Он помолчал.

– И знаете что, юная барышня, приходите завтра на лекцию в библиотеку? Приезжает интересный человек – Михаил Коцюбинский. Там не будет ничего нелегального и опасного, разговор о счастье…

«Надо же, какой-то бездомный дядька приглашает меня на лекцию в моём родном городе!», – хмыкнула про себя девушка.

Но вслух сказала как можно равнодушнее:

– Вот как? Постараюсь прийти!

Они как раз у дома её оказались.

– Спасибо, что помогли, – она протянула мужчине серебряную монетку.

– О, пятиалтынный! – тот не стал отказываться. – Хватит на новую рубаху. Премного благодарны.

…Дома Анжелика долго не спала, взбудораженная и усталая. Листала последние тома господина Успенского – ох, и правда, зачем это «несусветное перекабыльство»?

Вспомнила, как раньше ей было нелегко со слугами. Еженедельно с матерью ездили в храм, отвозили для бедных вещи, продукты. А однажды осенью Анжелика решила самостоятельно одарить дочь садовника тёплым шарфиком. Отозвала девочку за угол, собственноручно повязала подарок на шею. А та вдруг спросила, не утирая соплей:

– А валенок нет ли у тебя, барыня? А то дай свои – вы ведь богатенькие, у тебя, поди, трое платьёв, не мене…

«И прости нам долги наши, яко мы прощаем должникам нашим. И не введи нас в искушение, и избавь нас от лукавого», – помолилась Анжелика на ночь. Только тогда уснула, подложив сухую ладошку под щеку.

Вечером другого дня первым делом она отнесла обратно в книжный магазин тома Успенского, спросила, нет ли у них чего-нибудь из произведений Фридриха Энгельса. На что хозяин удивлённо ответил:

– Идейного ничего не держим-с. Нам не нужно-с. Пока робеем-с.

Господин Коцюбинский её сразу поразил. Он прошёл к противоположной стене библиотеки быстрым шагом, повернулся к собравшимся и тогда только представился.

– Меня зовут Михаил Михайлович. Сам я из Винницы, лишь недавно был аттестован народным учителем. Сегодня хочу поделиться с вами своими мыслями о счастье человека…

Он смотрел в зал строго, так, словно прожигал взглядом каждого. Высокий лоб, усы, бородка, аккуратная причёска, скромный пиджак, галстук. Всё в нём было какое-то семейное, радостное, светлое. Такими, наверное, были язычники – они поклонялись богу Солнца и не ведали греха. Каждое утро – в радость, труд – в радость, дети – в радость. Бог Ярило не позволял никому из них печалиться и страдать.

– Сегодня много говорят о демократии, – начал лектор. – Но демократия всегда романтична. А романтичность – естественное настроение любого нормального человека. Романтизм – это вера в лучшее, это жажда мира и добра. Люди всегда пытались создать вокруг себя надёжную и внушительную атмосферу человечности, способную перевоспитать даже животное, привив ему нечто от души нашей. Мы не желаем зла и мук, мы жаждем добра и счастия. А в чём оно, счастье? Где оно?