Запасные книжки

«О вещая душа моя! О, сердце, полное тревоги, о, как ты бьёшься на пороге как бы двойного бытия!» Неслучайно и время дня – вечер, время сумерек, перехода.

Или – «Утро» («Путём зерна»).

Тоже три четверостишия и то же противостояние. «Во всём одно звучит: „Разлуке ты обречён!“ Как нежно в нашем переулке желтеет клён».

Техника исполнения напоминает «Вечер». Рифма и здесь старательно выверена, с тем же постоянством лёгкой неточности в нечётных строках.

Порядок последних букв в рифмующихся строках:

1-е четверостишиеТ, Р, ЕР, Т, Е2-еЛ, У, КУ, Л, К3-еТ, У, КУ, Т, К

Один из винтиков механизма, который должен выразить: «А всё-таки порою жутко…» – именно этот перескок, запрыгиванье одной буквы за другую; в этом рациональном механизме есть какая-то мистика, хотя само восприятие интуитивно.

В этом простом опыте я хочу сопоставить слово

с клавишей, которая способна заставить не только зазвучать инструмент (не инструмент-стихотворение – он само собой зазвучит, – а инструмент-восприятие), но и, скажем, сдвинуть его с места. Вполне реально передвинуть, что, примерно, соответствовало бы мистике, сопутствующей рационально-рассчитанному перепрыгиванию буквы.

Будем помнить при этом, что до конца «специально» так не написать. Что точно выверенное правило поддержано стихией, «подсказывающей», как не выпасть из правила. Этой стихии нравится порядок, потому что ей проще было бы ему не следовать. Ей нравится сложная задача своего усмирения. Поэт бережёт механизм рифмы, найденной стихийно, на протяжении уже всего стихотворения, наивно полагая одолеть хаос этой конструкцией-гармонией («…душа в заветной лире мой прах переживёт и тленья убежит…»).

Так бывает почему-то:Ночью, чуть забрезжат сны –Сердце словно вдруг откуда-тоУпадает с вышины.Ах! – и я в постели. ТолькоСердце бьётся невпопад.В полутьме с ночного столикаСмутно смотрит циферблат.Только ощущеньем кручиТы ещё трепещешь вся –Лёгкая моя, падучая,Милая душа моя!

Лишняя гласная в рифмующихся нечётных строках – это и есть «ах», «ощущенье кручи».

Разве у Тютчева в стихотворении «Как над горячею золой…» буквально не вспыхивает последняя строка двумя гласными: «О Небо, если бы хоть раз / Сей пламень развился по воле – / И, не томясь, не мучась доле, / Я просиял бы – и погас!»?

Р. S.

У господина Н.:

Вечер дымчат и долог:я с мольбою стою,молодой энтомолог,перед жимолостью.О, как хочется, чтобытам, в цветах, вдруг возник,запуская в них хобот,райский сумеречник.Содроганье – и вот он.Я по ангелу бью,и уж демон замотанв сетку дымчатую.

Не зря ему мерещился Кончеев (знал ли старательно не пошлый Набоков, как время ухмыльнётся над фамилией его героя?), не зря, – он сам над своей безупречной рациональностью проставлял слегка неточное ударение (ср. чётные строки) и убивал двух зайцев: зайца изящества и некоего метафизического зайца, о котором никогда, впрочем, нельзя сказать определённо – был ли он убит.

* * *

О.: «Барды – это раздел анатомии».

* * *

Разговор дочери с матерью:

– Одолжи мне 300 рублей.

– Хорошо. Но ты знаешь, что это за деньги?

– Нет.

– Это на случай, если с нами (она имеет в виду мужа) что-нибудь случится…

Какой эвфемизм… Боязнь прямого слова, кстати, доказывает, что Слово есть, что оно может быть страшным (в религиозном смысле – Страх Божий).

Именно оголтелые атеисты в наибольшей степени

избегают прямого слова.

* * *

Иллюзорность так называемой реальности вне сомнений, когда видишь, как она испаряется на огне более сильной «реальности». Боль, скажем, «реальнее» наслаждения – она легко его подавляет.

(Духовные учителя, умирающие в физических муках и призывающие учеников быть свидетелями их спокойствия, указывают на выход из этого тупика. Печально, что выход из него является одновременно порогом безмолвия.)

Человек как бы всё время своим присутствием обесценивает реальность, и она исчезает на его глазах.

Озеро, в котором отражено наше лицо, может стать озером в чистом виде, только если мы в нём не отражаемся. (Эхо свидетельствует в большей степени о нашем голосе, чем о преграде.) Воды, из которых мы вышли, смыкаются за нашей спиной и, сомкнувшись, воплощают то, что – как мы самонадеянно полагали – нам принадлежало в полной мере. На самом же деле они воплощают то, чем обладают только они, и отныне взаимное наше безмолвие – всего лишь последняя вспыхнувшая и недоступная – как это ни парадоксально – реальность. Одним отражением стало меньше. (Это своего рода пробуждение в обратном порядке, когда сон, схваченный, казалось бы, за хвост, исчезает без следа.)

Всякий умерший оставляет нам большую реальность, чем она была до его смерти. И чувство утраты – есть, по сути дела, обострённое чувство обретения реальности, которая, сомкнувшись, становится как бы тяжелее; потому и утрата – тяжела.

* * *

О.: «Создатели литературно-скандальных изданий и сообществ в годы застоя говорят о причинах, побудивших их топнуть ножкой: жажда свободы творчества и прочие положительные «ахи»… Но ни один не говорит о тщеславии – несомненно, главном, что отличает борцов от искусства».

* * *

О.: «Современные писатели пишут с возрастом всё хуже. Дело в несвободе профессионала. Литература не может быть профессией».

* * *

В прозе Пушкина нет ничего. Точнее, легче говорить о том, чего она лишена, чем наоборот. Она лишена акцентов. Говоря современным языком: в чём идея? Идеи нет. Аристократическое отсутствие настаиваний на чём бы то ни было. Всё важно и равно, но поскольку равно, то вроде и неважно. Сам рассказ устраняет себя на месте преступления. Раз ничего нет, то многое вмещает и менее всего раздражителен. Проза без претензии поглотить собой, стать главной и незаменимой. Всё это сопровождает ка кая-то отсутствующая интонация, к которой может приблизиться любой – она нигде не отталкивает. Иначе говоря, эта проза лишена интонационного подогрева, который с таким успехом делает произведение приторным.

В «Повестях Белкина», скажем, последнее снятие акцентов предусмотрено вручением повествования Белкину, а его характеристика отдана третьему лицу… Только круги по воде… Отсутствие задачи, идеи, всего, что делает из рассказа целенаправленное чудовище, особенно явно в пушкинских отрывках, незаконченных (или считающихся таковыми) произведениях. Таким образом, эта проза неуязвима, почти как природа…

Но от природы она далека. На полюсе, противоположном «отсутствию», – прихотливый сюжет-сказка – в него ушла та заинтересованность в жизни, которая с простодушным юмором позволяет находить в ней игровые связи, закручивает сюжет. Иначе, без этого напряжения (не трагического, как у Фолкнера или Достоевского, а игрового, как иногда ещё у Набокова, правда, не простодушного, в отличие от Пушкина), всё бы просто рассыпалось.

И мы оказываемся на границе между игрой по изощрённым правилам и жизнью без правил и то и дело видим, как игра-игла мгновенными стежками перебегает границу и попадает в «жизнь без правил», попадает

иногда точней самой жизни и тут же, понимая, что пересерьёзничала, возвращается восвояси… Либо, наоборот, – «жизнь без правил», распадающаяся на запахи, звуки, цвета, – равнодушная, – вдруг оказывается игрой по самым изысканным правилам, оказывается юмором и чуть ли не издевательством над собственной серьёзностью… Но и она перебегает границу обратно, к себе. Эта вибрация работает непрерывно, не позволяя отдать предпочтение чему-нибудь одному; она вибрация такого множества, которое сливается в единое.

Возвращаясь к снятию акцентов: «Томский произведён в ротмистры и женится на княжне Полине» – последняя фраза «Пиковой дамы». При чём здесь Томский и тем более княжна Полина? Что прикажете делать читателю? За этой «доводкой до ничего» уже мерещится пародия в духе Хармса… Снятие акцентов предусматривают откровенно «лёгкие» эпиграфы перед главками. Внутри глав – то же самое. «Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима. – Перестаньте ребячиться, – сказал Германн, взяв её руку», – он заявляет это после того, как 87-летняя старуха вываливается из кресла. Не говоря уже о том, что, когда Германн через несколько часов возвращается в комнату, – «мёртвая старуха сидела окаменев» (?).

Эти элементы игры (сам эпиграф – нащупыванье связи с другой, в сущности, может быть, чуждой ситуацией; автор, берущий эпиграф, выступает в роли игрока-сводни, не всегда зная, чем это сочетание закончится, но он, вероятно, надеется, что на его детище падёт новый отблеск, неожиданный и живой) перемежаются с деталями той распадающейся, никакой жизни, деталями, которые берутся авторами с разной степенью чувственности (у Пруста, например, – с крайней, почти болезненной. Видимо, в этих крайних «чувственностях» можно проследить ту образующуюся, внезапную напряжённость, которая начинает жить в игровом поле).

У Пушкина читаем в описании спальни: «Полинялые штофные кресла и диваны с пуховыми подушками, с сошедшей позолотою, стояли в печальной симметрии около стен, обитых китайскими обоями». Эта «печальная симметрия», являясь чувственно-точным

наблюдением, – есть симметрия и, таким образом, нечто расставленное по закону игры.

У Пушкина это, конечно, едва уловимые переходы, без нажима. Не самодовольно-разросшаяся, но спокойная и точная чувственность прозы Пушкина и грациозно-скромная сюжетная игра как бы содержат в себе, как в зародыше, последующие (известные нам) возможности. Условно говоря, Достоевский из «Пиковой дамы» сделал бы «Игрока» и «Преступление и наказание», Толстой не остановился бы на мимоходом сказанном в той же «Пиковой даме»: «Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место», и т. д.

Итак, начав эту запись со слов «в прозе Пушкина нет ничего», можно закончить её словами: в прозе Пушкина есть всё.

* * *

Обнажённая, но дура.

* * *

Какие бы отношения ни были, их не следует продолжать.

* * *

Если, скажем, Дантесу было всё равно, в кого целиться, то нас не должно утешать последовавшее затем раскаяние (в случае, если он понял, «на что он руку поднимал») и что «есть Божий суд». Разумнее помнить, что ему и продолжало быть всё равно, и до сих пор всё равно, что никакой расплаты вообще может не быть.

* * *

Режиссёр говорит, что он противник всякой неправды в искусстве. Поразительное признание!

* * *

Печальный опыт чтения своих стихов перед аудиторией. Они не меняют мира. Явное ощущение, что их может

и не быть. И если они имеют значение только для тебя, когда какой-то мгновенной дрожью, как сегодня, ты возрождён из мёртвых, – то ещё стыдней, ещё печальней. Хочешь ведь много большего. Причём изменение мира ты понимаешь как некое благорасположение к тебе. Это смешно. Мир должен одобрить, не иначе. А ему плевать.

Диалоги:

Пушкин:

…А демон мрачный и мятежныйНад адской бездною летал.……..«…Не всё я в небе ненавидел,Не всё я в мире презирал».«Ангел»

Лермонтов:

Печальный демон, дух изгнанья,Летал над грешною землей………..…И всё, что пред собой он видел,Он презирал иль ненавидел.«Демон»

Пушкин:

Три дня купеческая дочьНаташа пропадала;Она на двор на третью ночьБез памяти вбежала.«Жених»

Мандельштам:

Пришла Наташа. Где была?Небось не ела, не пила.И чует мать, черна как ночь:Вином и луком пахнет дочь…«Воронежские тетради»

Тютчев:

Завтра день молитвы и печали,Завтра память рокового дня…«Вот бреду я вдоль большой дороги…»

Лермонтов:

Выхожу один я на дорогу…

Ахматова:

У меня сегодня много дела:Надо память до конца убить…«И упало каменное слово…»

Пастернак:

Если только можно, Авва Отче,Чашу эту мимо пронеси…«Гамлет»

Случевский:

А души моей – что бабочки искать!Хорошо теперь ей где-нибудь порхать…«Что тут писано, писал совсем не я…»

Мандельштам:

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли – / Всё равно;Ангел Мэри, пей коктейли, / Дуй вино…«Я скажу тебе с последней прямотой…»

Тютчев:

О вещая душа моя!О сердце, полное тревоги,О, как ты бьёшься на порогеКак бы двойного бытия!..«О вещая душа моя…»

Мандельштам:

О, вещая моя печаль,О, тихая моя свобода…«Сусальным золотом горят…»(Мандельштам: Выстрел грянул. Над озером соннымКрылья уток теперь тяжелы.И двойным бытием отражённымОдурманены сосен стволы…«Воздух пасмурный влажен и гулок…»)

Тютчев:

Всё, что сберечь мне удалось,Надежды, веры и любви,В одну молитву всё слилось:Переживи, переживи!

Ходасевич:

Перешагни, перескочи,Перелети, пере- что хочешь…

Бродский:

Переживи всех.Переживи вновь…

Тютчев:

Я лютеран люблю богослуженье,Обряд их строгий, важный и простой –Сих голых стен, сей храмины пустойПонятно мне высокое ученье.Не видите ль? Собравшися в дорогу,В последний раз вам вера предстоит:Ещё она не перешла порогу,Но дом её уж пуст и гол стоит, –Ещё она не перешла порогу,Ещё за ней не затворилась дверь…Но час настал, пробил… Молитесь Богу,В последний раз вы молитесь теперь.

Мандельштам:

Я изучил науку расставаньяВ простоволосых жалобах ночных.Жуют волы, и длится ожиданье –Последний час вигилий городских.И чту обряд той петушиной ночи,Когда, подняв дорожной скорби груз,Глядели вдаль заплаканные очиИ женский плач мешался с пеньем муз.Кто может знать при слове «расставанье»,Какая нам разлука предстоит,Что нам сулит петушье восклицанье,Когда огонь в акрополе горит…

Здесь не только размер и интонация. Та же рифма на «предстоит». Тютчеву понятно их «высокое ученье», Мандельштам чтит «обряд той петушиной ночи». И там, и там – впереди дорога, расставанье. Кроме того, ср. у Мандельштама: «…сей длинный выводок, сей поезд журавлиный…», у Тютчева: «…сих голых стен, сей храмины пустой…»

Тютчев:

Таинственно, как в первый день созданья,В бездонном небе звёздный сонм горит,Музыки дальной слышны восклицанья,Соседний ключ слышнее говорит…«Как сладко дремлет сад…»

Мандельштам:

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,И ни одна звезда не говорит,Но, видит Бог, есть музыка над нами,Дрожит вокзал от пенья Аонид…«Концерт на вокзале»

Тюндельштам:

Кто может знать при слове «расставанье»,Какая нам разлука предстоит,Музыки дальной слышны восклицанья,Соседний ключ слышнее говорит…

Баратынский:

Я посетил тебя, пленительная сень,Не в дни весёлые живительного Мая…«Запустение»

Пушкин:

…Вновь я посетилТот уголок земли, где я провёлИзгнанником два года незаметных…

Тютчев:

Итак, опять увиделся я с вами,Места немилые, хоть и родные,Где мыслил я и чувствовал впервые…

Некрасов:

И вот они опять, знакомые места…«Родина»

Есенин:

Я посетил родимые места,Ту сельщину,Где жил мальчишкой…

Бродский:

Вот я вновь посетилЭту местность любви, полуостров заводов…

Кушнер:

Я тоже посетилТу местность, где светилМне в молодости луч…«Посещение»

Тютчев:

Какое лето, что за лето!Да это просто колдовство…

Мандельштам:

Тавриды пламенное летоТворит такие чудеса…«Не веря воскресенья чуду…»

Пушкин:

Здравствуй, племяМладое, незнакомое! не яУвижу твой могучий поздний возраст…«Вновь я посетил…»

Мандельштам:

Уж я не выйду в ногу с молодёжьюНа разлинованные стадионы…‹…›Здравствуй, здравствуй,могучий, некрещёный позвоночник,с которым проживём не век, не два!..«Сегодня можно снять декалькомани…»

Пушкин:

И пусть у гробового входаМладая будет жизнь играть,И равнодушная природаКрасою вечною сиять.«Брожу ли я вдоль улиц шумных…»

Тютчев:

О, как пронзительны и дики,Как ненавистны для меняСей шум, движенье, говор, крикиМладого, пламенного дня!..……..‹…›Как грустно полусонной тенью,С изнеможением в кости,Навстречу солнцу и движеньюЗа новым племенем брести!..«Как птичка раннею зарей…»

Набоков:

Ночь дана, чтоб думать и курить,И сквозь дым с тобою говорить.Хорошо… Пошуркивает мышь,Много звёзд в окне и много крыш…«Родина»

Мандельштам:

Острый нож да хлеба каравай…Хочешь, примус туго накачай…«Мы с тобой на кухне посидим…»

Баратынский:

Ещё, как патриарх, не древен я; моейГлавы не умастил таинственный елей:Непосвящённых рук бездарно возложенье!

Мандельштам:

Ещё далёко мне до патриарха,Ещё на мне полупочтенный возраст…* * *

Когда писателю не о чем писать, он становится гуманистом.

* * *

Монолог гостя:

я переступлю через труп жены дочери я дочь люблю не в этом дело я дал ей что мог занимался математикой слышишь она у меня в четыре года считала писала и вся эта херня ты согласен со мной жена дело другое я с ней развёлся года полтора нас никто не слышит я не хочу женился-развёлся кому какое дело верно ведь ну и теперь живём мы вместе тёща подзуживает жена возражать не будет уезжай на все четыре стороны но пять тысяч слышишь я согласен две у меня есть и ещё будет не в этом дело я для себя решил знаешь что деньги мой лучший друг я их своим горбом заработал летом канавы рыл там болото не могу передать теперь я хочу уехать ну кто у меня мать в Житомире хорошая

женщина тронуться никуда не может каждый день к брату в больницу ездит за шестнадцать километров а попробуй-ка в автобус сесть да трястись в духоте брат у меня шизофреник почти всё время в больнице так что мать исключительная женщина редкая просто отец умер это тоже история на поезд билет не достать я с телеграммой и к начальнику и туда и сюда отец правда был тёмный человек мать бил и так далее когда мы подросли конечно уже не давали а перед смертью говорит Поля мать так зовут понимаешь ли мы из комнаты вышли я вдруг слышу Поля кто сказал никто к отцу вхожу он уже всё интересное ощущение подожди я тебе расскажу я помогал отца переносил и всё это делал приехал когда обратно слышишь жена ко мне полезла в постели ну захотелось ей и вот я её обнимаю и чувствую что это тело отца я только что его сутки назад переносил и не могу ничего никак не избавиться отец и всё тут короче говоря мне сорок пять лет хочется немного пожить год два я тебе больше скажу я не жил ещё и если не уеду пусть в последний день жизни подышать чтобы солнце солнце кстати очень полезно фрукты поесть в общем я буду считать что так и не жил

* * *

Я знаю только одного человека, который любит людей. И тот притворяется.

* * *

Если отвлечься, то всё нормально.

* * *

Искусство, слава богу, позволяет нам делать вид, что его нет.

* * *

Фигуру высшего пилотажа выполняет Л. Толстой в «Отце Сергии».

Касатский уходит в монастырь, узнав накануне свадьбы, что его невеста, красавица, фрейлина, была любовницей государя. Они навсегда расстаются,

5 впоследствии она выходит замуж, затем рассказыва-

ется долгое отшельничество отца Сергия… Дело идёт к концу, но периферийным чувством мы знаем, что это не всё, что наше ожидание вполне не оправдалось, история гармонически не замкнулась. Мы ждём, но, пожалуй, не расшифровываем, чего именно ждём, хотя догадка и мерцает. И тогда Толстой, всё про нас зная, сообщает:

«Один раз он (отец Сергий. – В. Г.) шёл с двумя старушками и солдатом. Барин с барыней на шарабане, запряжённом рысаком… остановили их».

Этой встречи – отца Сергия с бывшей возлюбленной – как раз и не доставало для полного счастья. Однако оказывается, что это не она; во всяком случае, неизвестно кто. Таким образом, Толстой даёт понять, что мерцавший нам ход им разгадан, но подсказку этого хода он делает косвенно, совершая ход другой, – оставляя нас в некоторой напряжённой точке сознательно обойдённого и слишком доступного совершенства.

* * *

О.: «Россию можно любить только в виде мыслей о России».

* * *

«Дарование – есть поручение» (Е. Баратынский). Романтическое высказывание, в котором преобладает нравственный оттенок. Это не столько определение дарования, сколько требование его не разбазарить. Следовало бы определить дарование чисто эстетически.

* * *

Надо перестать всё время что-то предчувствовать.

* * *

В осаждённой крепости: «Как вам нравятся окружающие?»

* * *

Например:

После полуночи сердце воруетПрямо из рук запрещённую тишь.Тихо живёт – хорошо озорует,Любишь – не любишь: ни с чем не сравнишь…Любишь – не любишь, поймёшь – не поймаешь…Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,Что пополуночи сердце пирует,Взяв на прикус серебристую мышь?

Одно из самых понятных стихотворений Мандельштама. Понятных на уровне жеста, дыхания, само собой – интонации и смысла. На наших глазах слово срывается с губ и свободно проборматывает совершенно определённое. Средства при этом бывают и тёмные, и невнятные, и т. д. Пухловощёкий редактор, конечно, и здесь спросит: как это «сердце ворует»? из чьих рук? почему тишь запрещённая? как украсть из рук тишь? что поймёшь? чего не поймаешь? а «взяв на прикус серебристую мышь» («племя пушкиноведов»!)?

Поэзия Мандельштама освоила речь, опережающую разум. «Быть может, прежде губ уже родился шёпот…» Это была бы речь сумасшедшего, если бы не поэта. «Безумие» не одолевает её, наоборот, открывает новые ресурсы, сплошь – неожиданные.

«Мастерица виноватых взоров, маленьких держательница плеч…» – разве может так сказать «нормальный» человек? Такие слова не придумываются. Они – насквозь – природа Мандельштама. В них уже полная подготовленность его к «безумию». Он может, дав ему волю, тем не менее не опасаться – всё послужит усилению речи. Она станет ещё сокровеннее, невнятнее, потому что – опустится на дно (неслучайно в этой же строфе – «утопленница-речь»), но и одновременно стихотворение станет ближе к истине, к абсолютной ясности, к невыразимому. Кажется, нельзя не полюбить стихотворение, с которого я начал…

Мандельштам подготовлен к «безумной» речи по своей природе. Но и – прозой конца ХIХ века. Например, опытом Достоевского. В «Двойнике» можно найти целые страницы (особенно в речи героев) бессмысленного физиологического лепета, какой-то мозговой дрожи о самом главном. Я не говорю о прямом влиянии – лишь степень использования языка, степень приближения его к своей природе – это и степень свободы и доверия языку… Хотя прямее влияния не придумаешь…

(Кстати, у Достоевского читаем: «жизнёночек мой» – это пишет Варваре Макар Девушкин; у Мандельштама: «жизняночка и умиранка» – см. «О бабочка, о мусульманка…».)

* * *

Иногда хочется дать интервью.

* * *

Детство, болезнь, но чуть-чуть, на четверть – болен, на три четверти – симуляция. Вызван врач, и ты лежишь в одиночестве, отягощённом ожиданием, волнением, прислушиваясь к хлопкам дверей парадной. Наконец приход врача, довольно нахальное залезание ложечкой в рот (а-а, а-а-а), рецепт (три раза в день, белая бумажка), пока ты лежишь уже полуспокойно и полуосвобождённо, и – уход.

Уход врача, первые минуты после его ухода – это и есть свобода в чистом виде, свобода и радость без хрестоматийно-философской примеси – что с собой делать?..

Восстановить в памяти один такой день болезни с постепенно наползающими сумерками, с приближением того часа, когда приходят с работы родители, и их приход сопровождается запахом холодного воздуха (особенно от шинели отца)… Со всеми тонкими переходами…

Но есть чуть-чуть…

Перед сном встряхиваешь простыню – её надо очистить от булочных крошек (обедал в постели), и ложишься на обновлённую и гладкую.

Через несколько дней, когда ты «выходишь в люди»,

то не можешь отделаться от тишины, в которой жил. Слух некоторое время ватный, и действующие лица вокруг тебя сначала совершают пантомиму, лишь затем доносится звук. От всего этого голове делается горячо, и ты быстро устаёшь, и тебя отпускают с последнего урока…

На этих сгибах жизнь слезоточива и памятлива.

* * *

У людей молчаливых профессий рты не проветриваются.

* * *

Думать можно только о чём-то другом.

* * *

Блок:

Вставали сонные за стёкламиИ обводили ровным взглядомПлатформу, сад с кустами блёклыми,Её, жандарма с нею рядом…«На железной дороге»

Пастернак:

Оно покрыло жаркой охроюСоседний лес, дома поселка,Мою постель, подушку мокруюИ край стены за книжной полкой.«Август»

Пушкин:

Лишь море Чёрное шумит…«Отрывки из путешествия Онегина»

Лермонтов:

А море Чёрное шумит не умолкая…«Памяти А. И. Одоевского»

Мандельштам:

И море чёрное, витийствуя, шумит…«Бессонница. Гомер…»* * *

O.: «Сейчас некоторые деятели культуры, бывшие в подполье в годы „застоя“, рассказывают не без самодовольства: мол, спивался, – имея в виду, что талант его не был востребован, не то что сейчас, мол. Невольно думаешь: нет, уж лучше бы ты спивался».

* * *

А. говорит, что Платонова читаешь, умышленно близко не подпуская. Платонов пишет сокрушительную прозу.

* * *

«В поэзии важно только исполняющее понимание – отнюдь не пассивное, не воспроизводящее и не пересказывающее. ‹…› Смысловые волны-сигналы исчезают, исполнив свою работу: чем они сильнее, тем уступчивее, тем менее склонны задерживаться. Иначе неизбежен долбёж, вколачиванье готовых гвоздей, именуемых „культурно-поэтическими“ образами» (О. Мандельштам. «Разговор о Данте»).

Именно такое ощущение: силы и точности волн-сигналов и их мгновенной летучести – при чтении Набокова. К тому же – «Никакого Александра Ивановича и не было» («Защита Лужина»), герой «Подвига» уходит постепенно в картину, висящую над его детской кроваткой (да так в конце и исчезает, словно бы и его не было – эфемерный, бесплотный, хотя по ходу дела наделённый намеренной плотью: какой-нибудь прыщик на подбородке, запломбированный зуб – излюбленные упоминания Н.), и т. д.