Я ─ осёл, на котором Господин мой въехал в Иерусалим

***

Вот и сегодня, в девятый день месяца нисана, за шесть дней до праздника Пасхи, я стоял во дворе и наблюдал, как к деревне, пыля и изнывая от жары, приближались служители храма. Четыре человека шли вдоль восточного склона Масличной горы: два талмида38 с глиняными кувшинами на плечах, левит с ящиком для книг и коэн, не обремененный ничем, за исключением четок и высокой головной повязки молочного цвета, напоминающей по форме скрученный стог сена.

В отличие от учеников, одетых в короткие шерстяные туники, служители были в длинных белых льняных рубахах до пят, а коэн еще имел и красный плащ, перекинутый через плечо. Вокруг талии священника был намотан цветной платок, под который он прятал кожаный пояс со множеством карманчиков для мелкой монеты, взятой из храмового ящика, что стоял там для пожертвований.

Земля уже прогрелась после холодной весны, так что талмиды топали босиком, а вот на рябом и его товарище были сандалии, причем у коэна с кожаной, а у левита с деревянной подошвой. Все они были иудеи, но это не давало им равноправия. Священник шел впереди, левит – чуть приотстав от него, а далее, но не менее чем в десяти локтях от них, тащились талмиды, сгорбившись под тяжестью кувшинов весом в пол-амфоры каждый.

Храмовники возвращались с маслобойни. Сегодня они ходили туда с инспекцией и распоряжениями насчет оливкового масла, которым в дни праздника предстояло освещать Иерусалимский храм, а заодно прикупить масла на текущую седмицу. Несмотря на то что пресс принадлежал храму, за масло приходилось платить. Я знал об этом, как и то, что рябой всегда выторговывал себе скидку. Масло обходилось ему по цене самого дешевого галилейского вина, пол-обола за литр, а продавал он его в храме по полтора обола. Учитывая, что в каждый кувшин вмещалось больше ведра, можно посчитать, сколько он и его покровитель – тесть первосвященника – имели с одной такой ходки; при этом надо учесть, что овца на базаре стоила шесть оболов.

Спросите, откуда я всё это знаю?

Скажу про себя, не таясь: немного ученый, в меру воспитанный, самодовольный, алчный, похотливый, грубый, вороватый, нетерпеливый, завистливый, задиристый, драчливый, упрямый, а самое главное – с хорошим слухом. Одним словом – ушастый сельский интеллигент, живущий в деревенской глуши – в часе неспешной ходьбы от Иерусалима.

Я не слышал начало их разговора, но по сосредоточенному лицу коэна и возбуждению левита понял, что первый пытается сосчитать выручку, а второй что-то декламирует ему из Писания.

– Кто привел других к добрым делам, тому свыше не дают возможности совершить грех, дабы он не спустился в преисподнюю в то время, как его последователи унаследуют век будущий, как сказано: «…ибо Ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому Твоему увидать тление». А кто вводит других в грех, тому не дают возможности раскаяться, дабы последователи его не спускались в преисподнюю, в то время как он сам унаследует будущий век, как сказано: «Человек, виновный в пролитии человеческой крови, будет бегать до могилы39».

– Как это? – машинально спросил коэн, сосредоточенно складывая цифры у себя в голове.

– Совершившему доброе не дадут совершить злое. А совершившему злое не дадут раскаяться.

– Благословен Господь! – коэн прикрыл глаза, не отрываясь от умственного счета.

– Благословен Он! – застонали талмиды, изнемогая под тяжестью кувшинов.

С этими словами все четверо вошли к нам во двор. Юноши поставили кувшины возле дома и побежали за угол.

– Эй, хозяин, неси вино! – крикнул рябой, садясь за стол и приглашая левита присоединиться.

Из дома выскочил человек и метнулся к винному погребу.

– Ну и жара, – коэн приподнял головной убор и краем платка вытер струящийся по лбу пот.

– И это только начало, – левит посмотрел на безоблачное небо и перевел взгляд на талмидов. – Мочиться у чужой стены можно не иначе как отступив на три ладони, если стена кирпичная, и на ладонь, если она каменная, если же она высечена в скале, то дозволено не отступать40, – он любил сыпать цитатами из книг, особенно если это касалось поучения других.

– Я отступил, – один из юнцов шагнул чуть назад, забрызгав себе ноги.

– Стена каменная, – второй опустил край рубахи и подошел к столу.

– Кирпичная, – левит не любил, когда с ним спорят.

– Разве кирпич не камень, а дерево не растение? – это был племянник хозяйки – тот самый, что прошлый раз влетел на два динария. Не знаю, выплатил ли он долг или нет, но, похоже, наука не пошла ему впрок.

– Ты смотри, какой умный, – левит покачал головой и повернулся к коэну. – Кто он и где ты нашел его, друг Суммас?

– Это Иов, сын Иосифа плотника, чей дом у Рыбных ворот41. А его тетка – жена горшечника, в чьем дворе мы с тобой сидим, – коэн принял запотевший кувшин из рук хозяина и взмахом руки отослал того прочь. Прежде чем удалиться, хозяин сбегал на кухню, принес четыре кружки, поднос с сушеным инжиром и лепешками, после чего сложил руки на груди, поклонился и, пятясь задом, скрылся в доме. – Отец просил пристроить его в учение, вот я и взял его к себе. Счет знает, писать умеет, что еще надо?

– Надо Тору42 почитать, завещанную Моисеем сынам Израиля.

– Читаю, почитаю, посты соблюдаю, – Иов сел рядом с левитом и подвинул к нему свою кружку. От такой наглости левита перекосило, и он решил проучить мальчишку.

– Твой отец – тот человек, который починил колесницу римского амара43?

– Да! – гадоль радостно кивнул, гордясь, что его отца все знают.

– Тот, который достоин побития камнями за то, что услужил язычнику? – левит был в своем амплуа: твердый и неумолимый к недругам Торы и хитроватый во всём, что касалось лично его.

– Нет, тот, который отвел беду от иудеев, строивших дорогу из Вефиля44 в Иерусалим, – юноша, об отце которого шла речь, прожег левита взглядом.

– Благословен Господь, избавитель Израиля! – левит отвел глаза, воздев руки к небу.

– Благословен Создающий плод лозы45! – подхватил коэн и влил в себя полную кружку вина. Одобрительно крякнул, после чего провел ладонью сверху вниз, поглаживая клиновидную бороду.

– Благословен Он! – зашептал второй талмид, косясь на своего товарища, который молчал, закусив губы.

А Иов ничего, крепкий орешек. Он начинал мне нравиться. Я видел, как от прихлынувшей крови зарделись его щеки – гадоль сжал кулаки, готовый принять брошенный ему вызов. То, что он помочился на угол дома – так с кем не бывает: и кот наш блудливый так делает, и пес хозяйский, а мы с волом так вообще во дворе дуем.

Чтобы не выдать своего любопытства, я покрутился на месте и стал подбираться к ним бочком, демонстративно разглядывая улицу и людей, собирающихся возле колодца.

– Четырех родов бывают ученики, сидящие пред мудрецами, – левит начал издалека, – губка, воронка, цедилка и сито. Воронка – ученик, у которого всё входит с одной стороны и выходит с другой: слышащий, но не запоминающий. Губка, вбирающая всё, – ученик, который всё слышит, помнит, но излагает в беспорядке. Сито, отбирающее кемах от солета, а солет от отрубей46, – ученик, который слышит учения, всё помнит, но излагает каждое отдельно. Цедилка, отбирающая гущу, – ученик, который входит в школу, и если слышит Мидраш, Галахи и Агаду47, то, выходя, не помнит ничего, а если слышит пустые речи, то их помнит. Вот и ответь мне, кто ты: воронка, цедилка, губка или сито?

– Зачем тебе это? – буркнул Иов, понимая, что примирения уже не будет и левит превратился в его недруга.

– Я думаю, цедилка… Только пустые речи ты и запомнил, а истинного учения не понял, и не дано тебе понять. Кто обладает тремя качествами добродетели – принадлежит к ученикам отца нашего Авраама48, а кто обладает другими тремя качествами – принадлежите к ученикам нечестивого Валаама49.

Гадоль посмотрел в сторону колодца и встал.

– Слушаю я тебя и удивляюсь. Сначала ты говоришь «белое», а потом «черное», – Иов поднял свою кружку и демонстративно вылил вино на землю, – этот достоин побития камнями, а этот удушения, тот сожжения, а другой усечения мечом. И при этом говоришь: человек согрешил раз, второй раз и третий раз – ему прощают; но если он согрешил в четвертый раз, то ему не прощают. И добавляешь: душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу. И следом говоришь: согрешу и раскаюсь, согрешу и раскаюсь. Иной отвечает и за убытки, причиненные им самим, и за убытки, причиненные его волом или ослом, а иной не отвечает ни за убытки, причиненные им самим, ни за убытки, причиненные его волом или ослом, – кучерявый зачем-то посмотрел на меня и подмигнул.

Странно, я ему, вроде, ничего не должен.

– Что ты этим всем хочешь сказать, цедилка? – вино ударило в голову, и левит стал задираться.

– Сказано древними: «Наглый – в геенну, а скромный – в рай50». Вы же забыли истинное Писание и проповедуете веру, которая вам мила, и толкуете на всех углах: «Если какая душа согрешит против заповедей Господних и сделает что-нибудь, чего не должно делать, пусть представит из крупного скота тельца без порока, Господу в жертву о грехе. А если всё общество Израилево согрешит по ошибке и скрыто будет дело от глаз собрания, то, когда узнан будет грех, пусть принесут тельца в жертву за грех. А если согрешит начальник и сделает по ошибке что-нибудь против заповедей Господа Бога своего, чего не надлежало делать, и будет виновен, то, когда узнан будет грех, которым он согрешил, пусть приведет он в жертву козла без порока51…» А если не узнан грех будет, так и не виновен никто…

– Пошел вон! – не сдержавшись, служитель храма метнул в юношу глиняную кружку.

Иов увернулся, пропуская мимо себя корчажку, которая с треском разлетелась, ударившись о каменный вал.

– Уйду! Но мне кажется, ты запутался и сбиваешь народ с истинного пути. Ибо нельзя учить тому, чего делать не полагается, и нельзя согрешивших в малом наказывать больше, чем согрешивших в большем.

Коэн был против такого поворота событий. Во-первых, он терял способного ученика и, что бы ни говорил левит, лично он был юношей доволен. Во-вторых, кто понесет кувшин с маслом? Чтобы нанять носильщика, нужно платить, а это не входило в планы старшины. Да и тесть первосвященника не обрадуется, узнав об убытках. И, в-третьих, их уже никогда не будут привечать в этом доме.

– Сегодня не День искупления52 и грехи, совершенные пред лицом Господа, не прощаются, а проступки, совершённые пред ближним, прощаются лишь после того, как получишь прощение от ближнего. Примеритесь, ибо негоже двум иудеям встретить Пасху неочищенными.

Только сейчас левит сообразил, что натворил. Если бы не свидетели, он мог бы скрыть этот грех, но ставшее ведомым двум станет ведомо всем. От этой мысли его передернуло, и он пошел на попятную.

– С чего ты взял, что я так говорил? – голос стал ласковым, словно между ним и Иовом ничего не произошло.

– Ты не говорил, ты учил: «Кто съел от пасхальной жертвы кусок величиною с оливку недопеченным или тушеным, или сваренным – подлежит наказанию; а если кто вынес кусок величиною в оливку из одного дома в другой дом во время, на назначенное для еды, подлежит наказанию53».

– Так сказано в Писании: «…не выносите мяса вон из дома54», – левит скрипнул зубами.

– А вот он, – Иов показал на человека в белых одеждах, сидевшего возле колодца в окружении людей, – говорит, что всякий грех простится человеку.

– Он богохульствует. Кто он такой, чтобы прощать грехи?

– Сын Бога живого, который имеет власть на земле прощать грехи. Тот, кто накормил пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч человек, и тот, кто оживил Лазаря, живущего на соседней улице.

От этих слов я сжался и боязливо посмотрел в сторону колодца. За сгорбленными, запыленными спинами людей нельзя было разглядеть того, на кого указывал юноша. Что видел он с высоты человеческого роста, то не дано было видеть мне с моего ослиного места, но меня поразило другое – с каким вниманием собравшиеся слушали Того, о ком говорил Иов. Воистину там сидел имеющий власть над людьми и миром. Уши мгновенно повернулись в сторону улицы, и я уловил тихий, ласкающий слух голос:

– …Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас55…

Не отдавая себе отчет в том, что делаю, я машинально двинулся вслед за юнцом, открывшим калитку и уже вышедшим на улицу. Я был во власти голоса – во власти волшебной флейты, собирающей в стадо своих овец.

Как бы я хотел быть Его овцой! Но, увы, я осёл…

– Держи осла!

Этот крик ввел меня в ступор. «Зачем меня держать?», – пока я переваривал эту мысль, второй талмид схватил меня за уши и потащил во двор.

– Оставь его! – голос горшечника вернул меня к жизни.

«Как уши больно!», – я захрипел и мотнул головой, норовя сбросить юнца с шеи. Не отпуская моих ушей, он навалился на меня всем телом, зажал шею локтем, уперся ногами в землю и стал пятиться, пытаясь затащить меня во двор.

– Он не подъяремный, – хозяин пытался объяснить храмовникам всю ничтожность их затеи, но его никто не слушал.

– Ерунда, довезет.

Только сейчас я увидел, с какой поспешностью левит и коэн обматывают горлышки кувшинов пеньковой веревкой.

– Не надо, он не обучен, – причитал хозяин, бегая вокруг них. – Побьет ведь горшки ваши. Кто за всё платить будет?

– Ты и заплатишь, – рыкнул левит.

– Я права свои знаю, – хозяин отвернулся от левита и закричал в сторону колодца. – Эй, люди! Если спросят вас в суде, подтвердите, что я сказал им, что осёл не подъяремный. А они не слушают меня и хотят нагрузить на него два полных кувшина масла.

Люди повернулись в нашу сторону, молча наблюдая, как священник с левитом пытаются повесить мне на спину два кувшина, связанных одной веревкой.

– На счет «три», – сказал левит. – Раз, два, три…

Служители медленно подняли кувшины и так же медленно подошли ко мне.

– Тихо, тихо, – уговаривали они меня, – вот так, хорошо, опускай!

Волосатая тварь коснулась моего хребта, а толстые глиняные клешни охватили меня с двух сторон, сдавив ребра. Я взвыл, огласив окрестности безумным ревом: «Иаааа!!!». Истошный крик заставил талмида отпустить мои уши и прыгнуть в сторону.

Почувствовав свободу, я кинулся со двора, не разбирая дороги. Волосатое чудовище грызло мне спину, толстыми ногами било по бокам, разрезало кожу и, словно пила, перетирала мой хребет. Но недолго – лишь до калитки, которую я проскочил. А вот кувшинам не повезло. Ударившись о столбы, они разлетелись мелкими, блестящими на солнце черепками, залив двор пахучим оливковым маслом.

– Муад56, – орал коэн, считая, что ему должны оплатить убыток полностью.

– Там, – вопил левит, считая, что надо оплатить только половину.

Но я знал, что не виновен и платить никто не будет.

Глава 2. Слепой сотник

…ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.

Евангелие от Матфея, 7:2

Лонгин, прищурив глаза, обвел взглядом окрестные горы: они парили. Солнце неумолимо припекало, вытапливая из камней ночную прохладу. В глубоких расщелинах еще висел туман. Несмотря на раннее утро, покрытые красноватым налетом, остроги Иудейских гор, представляли собой раскаленную сковороду, не давая шансов ни одному растению закрепиться на горных склонах: только голые скалы, изрезанные уступами, составляли основу этого мрачного ландшафта.

Сотник родился в Каппадокии – римской провинции, что лежала в четырех тысячах стадий на север от Палестины. Эллин по крови, волею случая попавшим в римскую армию, и за тридцать лет дослужившимся до центуриона. Несмотря на возраст —, а было ему за сорок – он отличался подвижностью и крепко сбитой фигурой. Невысокого роста, со смуглой кожей и очень выразительными глазами, вечно прищуренными из-за нетерпимости к дневному свету: сотник страдал катарактой57, и яркий свет причинял ему неудобства и душевную боль. Стоило поймать солнечного зайчика, как мир начинал мерцать и двоиться, расплываясь радужными пятнами вокруг факелов, горящих свечей и лампад.

В такие минуты хотелось выть, руки непроизвольно сжимались в кулаки, которыми он начинал тереть глаза – и от этого еще больше разгорались огни, затягивая всё переливающейся пеленой. Только прохладная вода могла снять мерцание, но радужные пятна держались еще несколько дней, до конца не рассасываясь и продолжая занимать до трети видимого пространства.

С какого времени он стал терять зрение, сотник не знал, но его дружок и заместитель Руфус, прозванный Рыжим Галлом, был склонен считать, что с битвы в Тевтобургском лесу58. Именно там Лонгину врезали каменным молотом по голове. Череп не пробили, но шлем смяли так, что гребень перестал существовать, расплющившись по всей поверхности. Шлем восстановлению не подлежал, и его пришлось выбросить, а копейщик Лонгин три дня пролежал в лагере без сознания. Тогда ему было девятнадцать лет, и, оклемавшись, он еще долго тёр глаза, пытаясь избавиться от неприятной рези. С тех пор утекло много воды и столько же было пролито крови. Резь прошла, но с каждым годом он видел всё хуже и хуже.

Не вставая с войлочной подстилки, Лонгин расстегнул ремень, снял с головы шлем и, завернув в рогожу, положил рядом с собой. Накинув капюшон плаща на голову, сотник повернулся на другой бок, звякнув о камни притороченным к поясу мечом. Рядом лежал Руфус, декурион59 первой турмы – тот самый Рыжий Галл, что вынес Лонгина на себе из злополучного леса. Рыжим его прозвали за цвет волос, покрывавших его с головы до ног, а Галлом – за огромный рост и необычайную силу, хотя он был гражданином Рима и к кельтам не имел никакого отношения.

– Чтобы не нагрелся, – сказал сотник, когда рыжий недоуменно окинул его взглядом. Галл кивнул и промолчал, хрустя высохшей травяной былинкой. Зная о болезни командира, он не сводил взгляда с ущелья.

Два эскадрона из сотни Лонгина второй день стояли у Тухлого ручья, поджидая идущий из Масада караван, который должен был послужить наживкой. Три месяца центурион и его люди гонялись за разбойниками, грабившими купцов, паломников и путников в этих местах.

И, кажется, удача им улыбнулась.

Пять дней назад сотник послал двух прозелитов60 в Хеврон, чтобы они на постоялом дворе, напившись вина, рассказали, что перед праздничной неделей жители идумейских городов пошлют собранные общиной сикли в Иерусалим – как пасхальную жертву. Захмелев, один из подосланных поманил слушателей к себе, подмигнул человеку с обезображенным шрамом лицом и, понизив голос, сказал:

– Хорошо было бы эти денежки прибрать к рукам – так сказать, сделать им теруму61, – прозелит хохотнул и, оттолкнувшись от стола, свалился с лавки на грязный заплеванный пол, изображая из себя мертвецки пьяного, как того и требовал Лонгин. А его товарищ, сидевший в темном углу, дождался, когда человек со шрамом выйдет на улицу, и пошел за ним. Была темная ночь, страх сковал сердце шпиона, но и того, что он узнал, хватило сотнику, чтобы привести к Тухлому ручью две турмы 2-й когорты VI Железного легиона62.

В иудейской деревне на противоположной стороне хребта затрубили в рог, призывая всех на послеполуденную молитву. Наступал час «Минхи63» – время дневной молитвы у евреев.

– Сейчас затянут, – Руфус вынул пробку из бурдюка, хлебнул теплой болотной воды. Сморщился и протянул Лонгину. Тот отрицательно покачал головой и, приподнявшись на локте, стал смотреть в сторону лагеря.

Пастухи выбрались из шалаша, стоявшего недалеко от римских палаток, повернулись лицом на север, в сторону Иерусалима, и запели Амиду64.

Заскучав, Руфус разровнял ладонью мелкие камешки, воткнул между них сухую былинку и очертил пальцем вокруг этой конструкции. Тень короткой полоской легла на землю, указывая на то, что после полудня прошло около часа.

– Можно не проверять, часы у них – вот здесь, – сотник постучал себе по голове.

Один из евреев сильным, поставленным голосом вскричал: «Господи! отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою65.». Остальные подхватили – и по долине понеслось: «Благословен Ты, Господи, Боже наш, Бог предков наших, Авраама, Исаака и Иакова, Бог великий, всесильный и грозный, Бог всевышний, творящий благодеяния, владеющий всем, помнящий заслуги предков и посылающий спасителя их потомкам66». Лонгин нахмурился: не хватало еще, чтобы разбойники открыли их стоянку. Махнул вестовому, лежавшему недалеко от них, подзывая к себе.

– Иди и скажи им: пусть заткнутся, – и он показал пальцем на поющих. – Воют так, что всех шакалов в округе распугали.

Галл высморкался и поднялся, опираясь руками на раскаленные камни. От долгого лежания затекли мышцы, и надо было срочно размять их, а заодно и справить нужду. Дикурион посмотрел на легионера, аккуратно спускающегося по склону и орудующего копьем, словно посохом, потоптался и подошел к краю утеса, нависающего козырьком над ущельем, по дну которого тек ручей, пахнущий тиной и серой. Где-то там, дальше к югу, за грядой холмов, начиналась Иудейская пустыня: царство ветра, пыли и потрескавшихся камней.

В лагере заблеяла коза, и Руфус спросил:

– Скажи мне, Гай, это правда, что у иудеев даже скотина виновата и подлежит наказанию, а вор, крадущий вещи, – не виновен, а человек за разжигание огня в субботу – виновен и будет подвержен казни?

– Правда, – Лонгин подпер подбородок рукой и посмотрел на Галла. В глазах не было четкости: стоящий перед ним декурион терял контуры, превращаясь в размытое пятно. Сдерживая себя, центурион коснулся пальцами висков, сжимая череп. На минуту прикрыл глаза, моля своих богов: Эскулапа-врачевателя, богиню здоровья Салюс и Марса-воителя, – чтобы те послали ему исцеление. За такой дар он готов был принести им любую жертву…

– Так что там со скотиной? – Рыжий справил нужду и вновь повернулся к сотнику. Он знал, что Лонгин, как говорят, «познал Иудею»: изучил язык, общался с книжниками, читал Тору, помнил наизусть Псалмы и даже мог кое-что объяснить в запутанной и мудрёной жизни евреев.

– Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями и мяса его не есть, а хозяин вола не виноват; но если вол бодлив был и вчера, и третьего дня, и на него свидетельствовали при хозяине, но тот не стерег его, а вол убил мужчину или женщину, то вола побить камнями и хозяина предать смерти. А вот если вол забодает раба, то господину их надо заплатить тридцать сиклей серебра, а вола всё равно побить камнями.

– Варвары! – ординарец Лонгина, дакиец Альва, сплюнул себе под ноги.

На что сотник тут же отреагировал:

– Стоя в частной области, нельзя мочиться в область общественную и наоборот, и плевать нельзя из частной области в общественную и наоборот. Ибо говорят мудрецы: у кого образовалась во рту слюна, тот не имеет права сплюнуть её, прежде чем не отойдет на четыре локтя.

– А из частной в частую?

– Об этом в их книгах ничего не говорится.

– Значит, можно, – Альва набрал в рот слюны и смачно харкнул со скалы.

– Там область общественная, – пошутил кто-то из легионеров.

– Будет тебе мэмат тэмут за это, – сказал Лонгин и улыбнулся.

– Что?

– По-арамейски это значит: предадут тебя смерти.

Солдаты, сидевшие на скалах, прыснули, не сдерживая смеха.

– Тихо, – Рыжий поднял руку, пресекая всякое движение. Он чуть подался вперед, всматриваясь вдаль. – Я вижу клубы пыли, – Галл показал на горизонт.

– Это караван, – Лонгин приподнялся, всматриваясь туда, куда показывал Руфус. – Всем смотреть… Ищем второй столб пыли.

– Вот они! – декурион первым увидел второй столб, который, по всем законам набегов, двигался навстречу первому.

Несмотря на туман в глазах, сотник разглядел, как у подножия скалы, на которой он лежал, заклубился столбик пыли, стремительно уходящий в сторону каравана.

– Пора, – Лонгин вскочил, зацепив ногой рогожу. Шлем кувыркнулся, сорвался в пропасть и, глухо стуча о выступы скал, полетел вниз. – Неуклюжий! – сотник выругался, досадуя на свою нерасторопность. Но сейчас было не до шлема, и он рванул вниз, к стреноженным лошадям, практически интуитивно сбегая по склону. Галл, увлекая легионеров, кинулся за командиром, скользя по разбегающейся под ногами гальке.

***

Все было кончено быстрее, чем Лонгин крикнул: «Именем Цезаря!». Из пятнадцати бандитов вырвать живыми он смог только двоих.

А могло было быть всё иначе…

Увидев всадников, закутанных в черные хабары67, с пиками наперевес, издающих воинственные крики, погонщики бросили верблюдов, охрана – сабли, а купцы – свой товар и под дружное улюлюканье окруживших их бандитов попадали на колени, протягивая руки и умоляя о пощаде. Но стоило горнистам Лонгина проиграть кавалерийскую атаку и развернуться в лаву, как охрана преобразилась, превратившись из жертвенных агнцев в свирепых львов.