Множество жизней Элоизы Старчайлд

– Пора. – Он медленно выдыхал через нос, пробуя аромат винограда. – Пора.

Тогда Гийом тоже пробовал виноградину.

– Подождем еще два дня, – предлагал он. – На высокие склоны выйдем через четыре.

– А если дождь? – с тревогой в голосе спрашивал Жан Себастьен. Он уважал опыт своих специалистов.

– Не должно быть, – отвечал Гийом.

Два дня так два дня. Через два дня на эти холмы выйдут три сотни сборщиков винограда.

Они не стали ничего делать.

В Париже бушевала революция, а в Бургундии нужно было ухаживать за виноградом, подрезать лозу, следить за ферментацией, и даже якобинцам нужно было вино, чтобы пить.

Из Парижа продолжали приходить новости.

– Я рад, что мы здесь, в Дижоне, – сказал Жан Себастьен Элоизе. – А они там пусть сражаются у себя в столице. Главное, что им все еще нужны наши вина.

Настал день, когда Национальное собрание в Париже отменило все титулы и привилегии дворянского сословия. На дижонской ратуше повесили соответствующее объявление, и человек в треуголке зачитал декрет, забравшись на телегу с сеном. Жан Себастьен перестал быть графом. Он пришел в бешенство.

– Как они могут отнять то, что дано Богом? – изливал он свое негодование на Элоизу. – Меня все равно продолжат называть графом. Никто не перестанет использовать это слово. Я все еще хозяин поместья. Этого им у меня не отнять.

– Это никак не повлияет на нашу жизнь, – осторожно сказала она.

Это повлияло на многое. Они потеряли свои сиденья в соборе, с мягкими подушками.

– Садитесь с нами, – позвал мужчина с узкой деревянной скамьи, где сидели простолюдины. – А ну-ка, подвиньтесь. Освободите место для месье Монбельяра!

Месье!

Люди на улице плевали им под ноги. Четыре горничные уволились без объяснения причин. На рыночной площади кто-то ударил ножом двух их лошадей, и хотя все произошло на глазах у доброй сотни свидетелей, никто ничего не видел, даже кучер. Одна лошадь скончалась от ран.

– Это ненадолго, – говорил Жан Себастьен. – Это мода. Это пройдет.

Но для французских землевладельцев наступило страшное время.

В 1791 году до Монбельяров дошли новости о королевской семье. Жану Себастьену о происшествии рассказал его приятель. Говорили, что под покровом темноты король и его семья бежали из дворца Тюильри. Некоторые добавляли, что монаршие особы даже переоделись крестьянами. Они успели достичь Варенна, где их схватили и отправили обратно во дворец. Их бегство длилось четыре дня.

– Король Франции волен уезжать туда, куда пожелает, – сказал Жан Себастьен, услышав эту историю. – Ему не нужно ни у кого спрашивать разрешения. Это злые слухи.

Но примерно через день известие о королевском позоре достигло и жителей Дижона, которые явно не посчитали это слухом. Проезжая по городу, Элоиза и Жан Себастьен увидели из окна кареты толпу людей, празднующих это событие.

– Они пьют и пируют, радуясь аресту нашего любимого короля. – Жан Себастьен не верил своим глазам. Он покачал головой – в те дни этот жест прочно вошел у него в привычку: кто бы объяснил ему, что творится в голове у простолюдина. – Что будет с Францией, если мы останемся без короля? Враги сотрут нас в порошок.

Сильвия отпраздновала свой шестой день рождения. Она была неловким ребенком с темными бровями и щелью между зубами. Она шепелявила. У нее был англичанин-гувернер по имени Роберт, вместе с которым они музицировали на клавесине в библиотеке Жана Себастьена. Элоиза учила ее играть Моцарта.

– Когда я была маленькой, – говорила ей Элоиза, – я видела выступление Вольфганга Моцарта и его сестры. Ему было чуть больше, чем тебе сейчас.

В поместье начали пропадать ценные вещи – золотая статуэтка с лестницы, серебряные ножи из сервиза, драгоценности из туалетной комнаты Элоизы.

– Мои кольца! – воскликнула Элоиза однажды вечером, обращаясь к Жану Себастьену. – Они пропали!

– Я их забрал, – ответил на это муж. – Обычная предосторожность, не более.

– А статуэтка?

– Ее тоже взял я. Я оставлю тебе достаточно колец – скажем, по одному на каждый палец. Но мы должны оградить себя от вандалов.

Однажды, во время визита в Дижон, брошенный из окна камень попал в Сильвию и рассек девочке лоб. В дом послали людей, но виновника так и не обнаружили. Терпение Жана Себастьена иссякало и сменялось яростью. Он отправился в городской муниципалитет и нанял там двадцать человек охраны из числа молодых людей, что проживали в городе. Он хорошо им платил. Он сшил им на заказ бриджи и туфли с пряжками. Теперь пятеро гвардейцев сопровождали его семью повсюду, куда бы те ни направились.

А виноград по-прежнему нужно было собирать, по-прежнему нужно было делать вино. Ведь солнце продолжало светить, а ягоды – зреть, и пересохшие глотки продолжали жаждать вина. В иные дни Жан Себастьен приходил на виноградники, рвал ягоды и обращал взгляд к лазурному небу Бургундии.

– Мы живем как во сне, – говорил он Элоизе. – У нас все останется по-прежнему. Люди нас любят. Мы нужны им. Без нас они будут голодать.

Но когда посреди ночи тишину огромного темного поместья разрывали громкие выкрики, Жан Себастьен просыпался и видел мерцание факелов за окном, слышал торопливые шаги своих гвардейцев, выбегающих на крыльцо – в такие ночи поместье Монбельяров сковывало ледяным страхом, и супруги лежали без сна до самого рассвета, слушая бой часов на замковой башне, исправно отмечавший каждую четверть часа.

Год спустя в Дижон пришло известие, что толпа штурмовала королевский дворец. Король и королева должны были предстать перед судом.

– Скоро придут и за нами, – предупредила Элоиза.

– Дорогая, ты драматизируешь, – сказал Жан Себастьен.

Но с каждым днем сокровищ в доме становилось все меньше.

В Париже собирали армию для защиты Франции от Австрии и Пруссии. Национальное собрание выпустило декрет о массовой мобилизации. Всех дееспособных мужчин в принудительном порядке призывали на военную службу. Однажды в Шато-Монбельяр-ле-Пен нагрянул комитет санкюлотов – представителей третьего сословия. Комитет состоял из тридцати, если не больше, мужчин; они добирались до поместья пешком, и настроение у них было неважное. Они шли под проливным дождем из самого Дижона, и их одежда промокла насквозь. И все же Жан Себастьен не пустил их на порог своего дома. Целый час они стояли и разговаривали у крыльца. Элоиза наблюдала за ними из окна.

«Возможно, пришло наше время, – подумалось ей. – Возможно, это оно».

Она оставалась удивительно спокойной.

Разговор пошел на повышенных тонах, кто-то размахивал руками. На мгновение Элоиза испугалась, что комитет сейчас арестует ее мужа. Гвардейцы в бриджах и синих блузах выглядели напуганными. Элоиза задумалась: а может ли она рассчитывать на то, что в случае опасности их собственная охрана защитит ее семью? Или эти юноши перейдут на сторону революционеров?

Мгновение прошло, и вскоре Элоиза получила ответ на свой вопрос. Уходя, комитет забрал с собой в Национальную гвардию всех гвардейцев Монбельяра, кроме одного. А также дворников, и садовников, и рабочих с виноградников, и мальчиков на побегушках, и вообще всех дееспособных мужчин, обслуживавших поместье, от повара до истопника, оставив лишь двух престарелых кучеров, совсем еще юного лакея и виноградаря. Единственный гвардеец, которого они не тронули, оказался слишком стар, чтобы пригодиться на службе. У него был горб на спине.

Призывники беспорядочной толпой собирались у крыльца поместья. На то, чтобы всех собрать, ушло некоторое время. Каждый из них держал в руках сверток со своими вещами. Одна из служанок затянула горестную песню, все стали прощаться и лить слезы, но было весьма очевидно, что некоторые из мужчин с трудом сдерживали рвущийся наружу романтический восторг. Впереди ждало грандиозное приключение! Идея войны будоражила гораздо сильнее, чем уход за виноградом.

– К Рождеству половина из них умрет, – мрачно предсказал Жан Себастьен, вернувшись в дом, где его ждала Элоиза.

По приказу командира санкюлотов новобранцы зашагали прочь по дороге, проложенной между виноградниками. Земля после дождя еще не просохла. Со стороны они мало походили на воинов. Кто-то нес на плече вилы.

– Невозможно управлять поместьем без слуг, – сказала Элоиза за ужином. – К тому же, мы теперь не защищены. С этим нужно что-то делать.

– В первую очередь нужно позаботиться об убежище для Сильвии, – сказал Жан Себастьен. Встреча с представителями третьего сословия сильно на него подействовала. – Найти место, где она сможет спрятаться, если за нами все-таки придут, и оставаться там, пока все не уляжется.

Гордостью Шато-Монбельяр-ле-Пен были обширные винные погреба. Подземелья поместья простирались на сотни метров, глубоко вгрызаясь даже в склоны холмов, на которых рос виноград. Жан Себастьен и Элоиза показали Сильвии узкую дверь, спрятанную за этажеркой с пустыми бутылками. За дверью открывался темный туннель, ведущий в бочковое хранилище на дальней стороне холма.

– Если когда-нибудь на нас нападут, если в дом придут незнакомые люди и заберут нас, сними фонарь с этой стены, – наставлял ее Жан Себастьен, – и беги, беги до самого конца туннеля. Он выведет тебя к холмам. Потом иди к Гийому Форестьеру. Ты знаешь, где он живет. Мадам Форестьер позаботится о тебе. А я позабочусь о том, чтобы у тебя были деньги ей заплатить.

Под одним из виноградных кустов они закопали ящик с тремя увесистыми кошелями золотых монет. Жан Себастьен копал в одиночку, в то время как Сильвия и Элоиза наблюдали за ним.

– Это золото будет залогом твоей безопасности, – сказал он Сильвии. – Отсчитай пятьдесят рядов лозы от ручья и копай под пятидесятым кустом в этом ряду. Пятьдесят и пятьдесят.

– Пятьдесят рядов от ручья, – повторила Сильвия, – и пятьдесят кустов от дороги.

– Нужно спрятать все ценности, которые есть в доме, – решил Жан Себастьен. – Все, что осталось. – В его глазах поселилась темнота. Недавно стало известно, что несколько знатных домов в Париже были разграблены, все золото и серебро украдено, а картины и гобелены уничтожены.

– Когда? – спросила Элоиза.

Над западными холмами нависли тучи – такие же мрачные, как мысли Жана Себастьена.

– В ближайшее время. Сегодня ночью.

Жан Себастьен вручил каждой служанке по монете.

– Ваши мужчины ушли, – сказал он им. – Ступайте в город и повеселитесь там хорошенько. Выпейте за их благополучное возвращение.

Прислуга ушла, и поместье опустело. В огромном доме остались только Жан Себастьен, Элоиза, Сильвия, два пожилых кучера да горбатый гвардеец. Деревянные каблучки Элоизы цокали по глиняной плитке пола, и эхо от ее шагов разносилось по всем комнатам.

Позже вечером Элоиза направилась к каретнику, где ее встретили кучера. Жан Себастьен распорядился приготовить два ландо [11], каждое из которых запрягли шестеркой лошадей. Кучера и старый гвардеец загрузили в экипажи двенадцать тяжелых дубовых сундуков – по шесть в каждый.

На часах было около девяти вечера. Светила луна, а по небу ползли тонкие облака.

Слуги провожали отъезжающие экипажи у ворот. В сторожке уже вовсю шло веселье. Когда семья уехала, слуги закрыли за ними ворота. Монбельяры покинули поместье. Они забрали с собой все свои сокровища. Они не собирались возвращаться. Никто не сказал этого вслух. Но все знали, что это так.

В обоих экипажах негде было сесть. Всю поверхность кожаных сидений занимали дубовые сундуки. Жану Себастьену пришлось садиться впереди, на скамье рядом с кучером, лицом вперед. Элоиза и Сильвия, ехавшие во втором экипаже, поступили так же. Старый гвардеец стоял на ступеньке, крепко держась за ландо.

Они выехали на дорогу, ведущую в Бон, когда толпа пьяниц, собравшихся у таверны, начала улюлюкать им вслед. Какой-то юноша кричал непристойности. Кто-то швырнул в них кубок с вином. Сосуд угодил одной из лошадей в бок, и та, испугавшись, встала на дыбы. Двое мужчин бросились за каретами вдогонку, но вскоре отстали.

Считаные секунды спустя за ними увязались еще трое мужчин на лошадях. Когда Монбельяры и их преследователи круто свернули с дороги на лесную тропу, веревочные крепления на одном из тяжелых дубовых сундуков ослабли, и тот соскользнул с заднего сиденья ландо и упал на землю, распахнувшись от удара. Один конец веревки по-прежнему был привязан к экипажу, так что сундук тащило по земле, подбрасывая и мотая из стороны в сторону. Лошади скакали дальше, и вскоре все содержимое сундука осталось на земле. Преследователи соскочили с лошадей и бросились собирать добычу. Отрезок дороги длиной в сто пье [12] усыпали несметные богатства: дюжина мешков с золотыми монетами, серебряные тарелки, казначейские векселя, одна золотая статуэтка, два рулона лионского шелка, канделябры, серебряные ножи, медная посуда, картина маслом с изображением собаки, серебряный бюст короля, шелковые платья, табакерка из слоновой кости, кружева и лопнувшее жемчужное ожерелье, бусины с которого покатились во все стороны и даже в канаву. Двое пьяниц, бежавших за ними пешком, подоспели на место происшествия, и за сокровища развязалась настоящая драка.

Монбельяры ехали дальше. На каждом экипаже горело по фонарю, сундуков оставалось одиннадцать.

Отъехав на несколько километров от города, Жан Себастьен приказал остановить лошадей. Он спрыгнул на землю, сунул обоим кучерам и старому гвардейцу по кошельку золотых монет и отпустил их восвояси. Семья продолжила путь без сопровождения: Жан Себастьен на дрожках одной повозки, Элоиза – на дрожках другой. В последний раз экипажи, груженные дубовыми кофрами, видели в Ле-Бараке, движущимися в направлении Шамбефа. После этого Монбельяры исчезли, а вместе с ними исчезли и сокровища.

5

Катя

1968 год

Наконец они вернулись на ферму. Катю ждали дела.

– Мы увидимся завтра? – спросил Милан. – Когда закончится моя смена на фабрике?

– Если захочешь, – ответила Катя, дразня его.

– История Элоизы еще не закончена?

– Не совсем.

Во дворе фермы рядом со стойлами стоял криво припаркованный автомобиль. Двое мужчин с мрачными физиономиями садились внутрь. Шофер в серой кепке махнул Кате рукой. Ярослав наблюдал за ними со стороны.

– Зачем они приезжали? – спросила Катя, когда машина тронулась с места и покатила в сторону проезжей части.

Ярослав сплюнул и провел ладонью по губам, как бы вытирая неприятный привкус с губ.

– За тем же, за чем и всегда. Им нужна ферма.

– Наша ферма?

– «Малые хозяйства нежизнеспособны». Так они говорят. Мы будем вынуждены присоединиться к колхозу и подчиняться их директивам. – Он покачал головой с растерянным выражением на лице. – Кончится тем, что мы будем гнуть спины на Ивана Маковца и его треклятый комитет. Всем фермерам в этой долине позволили сохранить свои хозяйства, если те занимали менее пятидесяти гектаров, но это было двадцать лет назад, а нынче, говорят, другие законы. Запрещена любая частная собственность, и если мы хотим и дальше жить в своем доме и пасти своих коров, мы обязаны стать частью какого-то вшивого колхоза площадью в тысячу гектаров.

Ярослав отвернулся, но Катя успела разглядеть влажный блеск слез в его глазах.

– Мы будем бороться, папа, – воскликнула Катя. Она схватила грабли и с вызовом вскинула руку вверх. – Мы откажемся вступать в их несчастный колхоз.

– Ох, Катюша, – вздохнул Ярослав, кладя руку ей на плечо. – Мы не можем ни с кем бороться. Нас посадят.

– Они не смогут пересажать всех фермеров в Чехословакии.

– О, еще как смогут, если захотят. Только им не придется этого делать. Большинство фермеров согласятся с новыми правилами. Да и я, наверное, тоже.

– Ох, папа. – Катя отложила грабли, чувствуя, как слезы набегают теперь и на ее глаза. – Как же так, ведь эта ферма испокон веков принадлежала Немцовым!

– Я знаю.

– Тогда уйдем мы, – сказала Катя решительно. В ее голос вернулся огонь.

– Куда уйдем?

– На Запад.

– И на что мы будем жить?

– Ты молочник с огромным стажем. Ты запросто сможешь найти работу в Западной Германии. Мы могли бы отправиться на поиски сокровищ Элоизы.

Отец Кати вздохнул.

– Именно так сказала бы твоя мать.

Во дворе, ведя коров с пастбища, появился кривозубый Йорди.

– Закончим этот разговор, – сказал Ярослав.

Все время, пока коровы вваливались во двор, теплые и вонючие от навоза, он стоял, сунув руки глубоко в карманы, неподвижно, словно каменное изваяние, и смотрел вверх, на далекие горы.

– И много их было? – спросил Милан. – Сокровищ?

Они снова лежали в высокой траве на речном лугу. Катя улыбнулась.

– Много, – ответила она.

– Много?

– Вагон и маленькая тележка. Иногда я думаю, что это проклятие моей семьи. Жан Себастьен коллекционировал золото. Это была его страсть. Он собирал золото со всего мира. Кубки, канделябры, тарелки, статуэтки. Золото и бриллианты из Индии. Золото из обеих Америк. У него был отдельный кофр с золотыми монетами. Ты представляешь? Целый сундук одних только монет. И серебро он тоже коллекционировал. И всевозможные произведения искусства. Бронзу. Статуэтки. Картины. Телескопы. Он был очень богат даже по меркам своего времени.

Милан молчал. Через некоторое время он спросил:

– Сокровища до сих пор не найдены?

– Насколько мне известно, нет.

– И ты знаешь, где их искать?

Катя отвела взгляд.

– В 1794 году, – сказала она, – в возрасте тридцати шести лет Элоизе отрубили голову.

– Отрубили голову? – переспросил Милан, не скрывая своего потрясения.

– Гильотина. Жан Себастьен и Элоиза были задержаны в Боне, где они обосновались под вымышленными именами. Они прожили там целых три года. Их отвезли обратно в Дижон и объявили врагами революции. Суд над Элоизой длился около пяти минут. Толпа так громко освистывала ее, что нельзя было расслышать ни слова. – Катя испустила долгий, протяжный вздох. – В тюрьме над ней надругались.

– Надругались? – От Милана не скрылась дрожь в Катином голосе.

– Все это в прошлом, – проговорила Катя. – Все это в прошлом. – Она намотала на палец прядь волос. – Элоизу пытали, – продолжила она и понизила голос почти до шепота. – Насиловали.

Милан потянулся к Кате и сжал ее ладонь. В такой ясный летний день слово «насиловали» прозвучало грубо и неуместно, как будто оно вторглось без разрешения в этот мир полевых цветов и луговых трав, где ему не были рады. Оно тяжело повисло в воздухе. Милан попытался повторить слово, прошептать его вслед за Катей, как часто делал, когда она что-то рассказывала, но с его губ не сорвалось ни звука.

– Человек по имени Родерик Эгльфин. – Катя прикрыла глаза. Она процедила это имя так, как будто один его звук причинял ей боль. – По-фрацузски «églefin» – это такая рыба. Ее не найти ни в Дижоне, ни в Новой Вышне – и то и то слишком далеко от моря. По-нашему она называется «skvrnitá treska», пикша. Но все это в прошлом. – Она снова открыла глаза и посмотрела на Милана. – Ты хочешь это слышать?

Высоко над лугом кружил ястреб, паря в потоках теплого воздуха, поднимающихся из долины. Внизу, полускрытые в высокой траве, Катя и Милан вполне могли сойти за его добычу.

– Что, если это не воспоминание? – спросил Милан. Его голос был чуть громче шепота.

– Это воспоминание.

– Но что, если нет?

– По-твоему, я все выдумываю?

– Нет.

– Тогда к чему ты клонишь?

Они полежали, размышляя об этом.

– Элоиза терпела истязания Эгльфина более тридцати недель, – произнесла Катя через некоторое время. – Он сохранял ей жизнь для своего собственного развлечения. Для удовлетворения своих низменных нужд. Он сохранял ей жизнь, чтобы мучить и надругаться над ней. – Здесь Катя использовала слово «súložit». Ей раньше не приходилось использовать его с Миланом. «Na súložit» – значит «трахаться». – Он держал Элоизу, чтобы мучить и трахать, – сказала она.

– Можешь не рассказывать, если не хочешь, – прошептал Милан.

– А знаешь, кажется, я хочу.

6

Элоиза

1794 год

По жестокому стечению обстоятельств, после ареста Элоизу отвезли не куда-нибудь, а в Шато-Монбельяр-ле-Пен. Ее дом. Теперь ее содержали здесь в качестве узницы. Якобинцы экспроприировали так кстати опустевший замок и разбили там свою дижонскую администрацию. Их командиром был молодой Родерик Эгльфин – мужчина, лишивший ее свободы. «Е́glefin», пикша. Элоизе казалось, что и пахло от него, как от пикши. Он был холоден, как пикша.

Он был ее мучителем. Ее тюремщиком. Ее личным тюремщиком. Только у него были ключи от ее камеры. Его забавляло, что она заточена в темницу в подвале своего бывшего дома. Он вечно попрекал ее этим.

– Не желаете ли принять горячую ванну, миледи? – спрашивал он. – Если хотите, я велю слугам разжечь огонь и наполнить ванну душистой водой, чтобы вы могли искупаться? – После этого он обливал Элоизу из горшка, полного ее мочи. – На, купайся, – цедил он. – Купайся в собственном ссанье.

Переломав ей запястья и щиколотки, он приковал Элоизу цепями к стене камеры и заткнул ей рот куском тряпки, чтобы в замке не слышали ее криков. Много позже, несколько месяцев спустя, он отрежет ей язык, чтобы обеспечить ее молчание. Она лежала на твердом, холодном каменном полу, в полубессознательном состоянии, не в силах стоять на ногах. Он морил ее голодом и жаждой. Ее муки доставляли ему удовольствие. Он просачивался в ее камеру как медленный яд, она задыхалась от рыбьей вони и запаха табака у него изо рта, когда он насиловал ее в луже ее собственных экскрементов.

Часы на башне отмеряли ход времени. Дон, дон. Безжизненный клич. Как удары молота. Железом по железу. Дон, дон. В темной камере Элоизы тихий колокольный звон был единственной ниточкой, связующей воедино истрепавшиеся лоскуты ее жизни. Холодные ночи. Голодные дни. Визиты Эгльфина. Боль.

Он пришел навестить ее. Зловонный командир и его еле живая жертва. Он подтащил к себе стул, чтобы сесть, и повесил на стену фонарь.

– Миледи Монбельяр, – протянул он с издевкой. – Баронесса Элоиза Приговоренная. Что же вы не читаете мне красивых поэм? Может, вы желаете показать мне звезды?

– Я буду отомщена, – прошептала она. Язык еще не отрезали. – Вот вам моя поэма.

– Отомщена? Что ж, пожалуй, все мы заслуживаем отмщения, – ответил он, как будто был культурным, рассудительным человеком и вел с ней дискуссию на философские темы в парижском салоне. Взад и вперед он раскачивался на задних ножках стула. – А крестьяне, которые гнули на вас хребет, – заслуживают ли они отмщения? Думаю, да. А рабочие, которые вкалывали на ваших виноградниках? А несчастные парижские бедняки, которые умирали в канавах от истощения, в то время как вы, мадам баронесса, объедались сдобными венскими булочками и пили медовые вина из Падуи? Заслуживают ли они отмщения?

– А что насчет вас, месье Пуассон [13]? – спросила его Элоиза. – На вашей тарелке не бывало ничего, кроме черствого хлеба? Чем объедались вы, пока парижские бедняки голодали? Прошлым вечером от вас пахло устрицами. Но мы ведь так далеко от моря! Возможно, это ваш естественный запах.

За эту дерзость он ее избил. Но к тому времени она уже не замечала побоев.

Дон, дон. Время бьет в такт. В какой-то момент твой нос перестанет реагировать на тошнотворный запах, твое тело перестанет реагировать на побои, и ты закроешь глаза перед лицом насильника и насилия.

– Говори, – требовал Эгльфин. – Говори имена своих сообщников – тех, кто участвовал в вашем заговоре.

Дон, дон.

– Нет никаких имен.

Ее истязатель раскуривал длинную глиняную трубку и втягивал через нее дым.

– Я видел твоего мужа на эшафоте, – сообщал он. Он говорил ей это уже не в первый раз. – Я видел его рыдания. Ревел, как девчонка.

– Он храбро встретил свою смерть, – протестовала Элоиза. – Я слышала.

– Храбро? – Эгльфин рассмеялся. – Никто не встречает смерть храбро. На плахе все ссут в штаны от страха. Даже король. И тебя ждет то же самое.

Вдали от поместья эпоха террора потихоньку подползала к своему завершению. Но Элоиза, конечно, не могла этого знать. Всех голов не отрубишь, и общественность начинала восставать против повальных казней. Жажда крови сходила на нет. У Эгльфина на руках было постановление суда. Спасти Элоизу от мук заточения могло только правосудное лезвие гильотины. Ей продлевали жизнь лишь по той причине и лишь под тем предлогом, что она, якобы, обладала информацией, необходимой для выявления и поимки других врагов революции. Она не назвала ни одного имени. Но в конечном итоге Эгльфин отправил Элоизу на казнь не из-за ее отказа выдать преступников, а потому, что боялся, что ее помилуют. Он отсек ей язык мясницким ножом.