Множество жизней Элоизы Старчайлд

– Попробуй, и получишь пулю, – заметил старик. – Там многих застрелили. Пограничники следят за рекой как коршуны. Они стреляют по всему что движется. – Он пошарил взглядом по двору фермы и, убедившись, что Йорди не было поблизости, продолжил: – Наши пограничники самые жестокие, не считая берлинских. По реке у них расставлены сети, чтобы поймать тебя. А еще прожекторы. И собаки.

– В таком случае, – протянул Ярослав, затягиваясь папиросой и выпуская дым сквозь зубы, – мы можем пробовать другой маршрут.

– Мы?

– Мне придется уйти с ней. Она еще совсем ребенок. Мы могли бы уйти на восток и пересечь Дунай дальше, в Венгрии, где нет заграждений, и там найти место, откуда можно по-быстрому пересечь австрийскую границу. Говорят, венгерские границы охраняются не так строго.

– Может, и не так, – фыркнул отец Ярослава, – но у них есть двухсоткилометровый забор под напряжением. И минное поле. Пересечь его не сможет никто. Ты должен быть реалистом, Ярек. Катя не покинет Чехословакию ни в ближайшем будущем, ни когда-либо при нашей жизни. Возможно, даже не при ее жизни. Не в этом рождении.

– Я слышал про секретные туннели в Берлине.

– Настолько секретные, что вы никогда их не найдете. И к тому же, как ты собрался довезти Катю до Берлина? На подводе?

– А как же ее сны? – спросил Ярослав. Он держал папиросу ровно по центру губ и втягивал в легкие черный дым. – Кто будет направлять ее в отсутствие матери?

– Ты справишься. Ты хороший отец. И дочка твоя – сильная девочка. Возможно, сильнее даже своей матери, а уж она-то какой была сильной, упокой Господь ее душу. Катя выдержит сны. И разреши собаке спать на ее постели.

– Поможет?

– Надеюсь на это.

Одной майской ночью Катя проснулась с криком.

– В моей постели был мужчина, – сказала она отцу.

Ярослав опустился на колени рядом с дочерью, желая успокоить ее.

– Как его звали?

– Милош Сейферт, – ответила Катя. – У него была борода. И от него пахло водкой.

– Не бойся. – Тыльной стороной ладони Ярослав погладил девочку по волосам. – Тебе просто приснился один из снов твоей матери. Это не тот человек, о котором я тебя предупреждал. Это твой прадед, муж прабабки Розы. Я знаю о нем только то, что он любил заложить за воротник. Скорее всего, это был запах виски. Но твоя мама говорила, что он безобиден.

– И кого же тогда мне нужно бояться?

Катю била дрожь. Она сидела, свесив с матраса бледные ноги.

– В маминых снах ты повстречаешь немало мужчин, которые окажутся совсем не безобидными, – сказал Ярослав. – И женщин тоже. Теперь уже никто из них не сможет навредить тебе. Их больше нет. Они – привидения. Даже внутри сна не все они будут пытаться причинить тебе зло. Не все, но некоторые будут. Особенно один. Но ты сможешь нанести ему ответный удар. Прошлое в прошлом, Катерина. Все позади.

В июне Зорька родила восьмерых щенков. Все восемь выжили. Ощенившаяся терьерица лежала в бревенчатом сарае, но Катя настояла, чтобы весь помет переместили в дом. В сарае водились крысы, а в долине, по слухам, местные видели рысей.

– Звери могут загрызть щенков, – упрашивала Катя отца.

– Я видел рысей в горах, было дело, – сказал Кристоф. – Но в долину они едва ли спускаются. И даже тогда сторонятся людей.

– Но не щенков, – возразила Катя.

Щенки вместе с матерью переехали в Катину комнату.

В июне на ферме отелились шесть коров. Все телята, пять телочек и один бычок, родились здоровыми. Никогда еще у Немцовых не было такого хорошего отела.

– А дела-то начинают налаживаться, – заметил Ярослав.

– Того и гляди разбогатеешь, – сказал Кристоф.

В июле ферму посетила делегация центрального комитета по сельскому хозяйству. Пятеро мужчин и две женщины со строгими лицами ходили от хлева к хлеву, делая заметки на своих планшетах.

– Они могут отобрать у нас ферму, – угрюмо сообщил Кристоф сыну, когда одна из женщин принюхалась к навозной яме и поморщилась.

– Почему ты так думаешь? Наша семья столько лет живет в этой долине, сколько никто и не помнит. Никто не сможет возделать эту землю лучше, чем мы.

– Они нас всегда недолюбливали. Они могут отнять у нас ферму и отправить нас на запад добывать уголь.

Одним августовским воскресеньем Ярослав задержался допоздна в Попраде, пил там пиво с фермерами из других колхозов, а утром понедельника Катя спустилась вниз на первую дойку и застала на кухне молодую женщину в хлопчатобумажном чепчике, с веснушчатыми щеками и заправленными за уши волосами, которая кипятила в чайнике воду.

– Я Отилия, – представилась она, залившись слабым румянцем. – Подруга твоего отца.

– Приятно познакомиться, – сказала Катя, натягивая сапоги.

– Я заночевала у вас, потому что вчера было слишком поздно, чтобы возвращаться домой. – Отилия отвернулась, чтобы не было видно, как она краснеет. – И на улице собирался дождь.

– Все нормально, – сказала Катя, туго затягивая шнурки. – Я знаю, чем занимаются в спальне мужчина и женщина. Для меня это вовсе не тайна. Надеюсь, вы смогли порадовать моего отца.

– Я думаю, да.

– Хорошо.

3

Катя

1968 год

– Милостивый Боже, мы будем свободны. Мы все будем свободны. – Женщина, развязывающая шнурки на ботинках в прихожей дома Немцовых, запыхалась. На улице было еще темно. – Мы все будем свободны! – крикнула она в кухню. – Свободны!

Вниз на шум спустилась Катя.

– Свободны от чего? Доброе утро, Хана Аня. Вы сегодня рано.

– Моя дочь здесь?

– Она с отцом. Пяти часов еще нет.

– Позови ее. – Женщина средних лет, только что ворвавшаяся в их дом, светилась, как уголек в камине.

– Отилия! – крикнула Катя вверх по лестнице. – Твоя мама пришла, – а затем вновь обратилась к гостье: – Вам повезло, что вы застали нас до начала дойки. Хотите чаю? Трдельник?

– Не откажусь от трдельника. И кофе, да. С капелюшечкой шнапса.

– В честь чего, если не секрет? – спросила Катя, провожая женщину на кухню, где усадила ее на табурет, а сама наполнила чайник и поставила его на железную плиту.

– Дубчек победил на выборах, – сообщила мать Отилии. – Как мы и надеялись. Первый секретарь партии!

– Как замечательно! – воскликнула Катя.

– В самом деле! Грядут перемены. Откроются границы. Дубчек обещал открыть границы. Он выступит против Москвы со всеми ее ограничениями. Лучше и быть не могло.

– Мы сможем путешествовать, – добавила Катя с придыханием.

– Я поеду в Лондон, – сказала Хана Аня. – Я всегда хотела увидеть Лондон. И Нью-Йорк. Навещу сводную сестру в Западной Германии и увижу племянников.

На первый этаж спустился Ярослав, одетый в рабочий комбинезон. Катя и Хана Аня, взявшись за руки, кружились по комнате в танце.

– Это хорошая новость, – сказал Ярослав, как только ему все рассказали. – Но я бы не радовался раньше времени. У Дубчека сейчас огромное количество дел. Не рассчитывайте, что он будет слишком озабочен проблемами фермеров в Татрах.

– Но он откроет границы, – повторила Хана Аня, размахивая рукой в воздухе, как будто флагом.

Йорди, кривозубый молочник, чей отец служил в секретном ведомстве, шел по двору, неся в каждой руке по ведру молока. Ярослав бросил на него неспокойный взгляд через окно.

– Чтобы нашу страну наводнили западные шпионы! – произнес он достаточно громко, чтобы слышал Йорди. – Не пойми меня неправильно, Хана. Я хочу путешествовать не меньше, чем любой другой человек. Больше, чем большинство. Но я убежденный коммунист!

Кристоф в одной ночной сорочке прошаркал на кухню и грузно опустился за длинный стол.

– Мы в этом доме все убежденные коммунисты, – сказал он так, будто повторял это уже тысячу раз, и начал скручивать свою первую за день сигарету.

– Сны приходят каждую ночь, – призналась Катя отцу несколько дней спустя, когда они выгнали на выпас последнюю корову, шлепнув ее по крупу. – Они начинаются практически сразу, стоит мне закрыть глаза, а когда я просыпаюсь, я прожила дюжину лет и встретила сотню людей; я вышла замуж и родила; я умерла; я переплыла океан. Я просыпаюсь, и это каждый раз шок.

– Могу себе представить.

– Прошлой ночью я была в Нью-Йорке, – сказала она. – Я была школьницей. На площади был парад. Папа, ты себе не представляешь. Сколько людей! Мужчины в шляпах. Лошади. Огромные, высокие здания.

– Ее звали Роза, ту девушку, которую ты видела во сне в Нью-Йорке. Роза Шмидт. Ей было пятнадцать в день этого воспоминания, – сказал Ярослав. – Столько же, сколько тебе сейчас. Твоя мама много раз рассказывала мне о Розе. Это был 1895 год, парад в честь Дня благодарения на Бродвее.

– Там были слоны, – сказала Катя. – Они прошли прямо мимо меня, а я протянула руку, и один из них коснулся меня своим хоботом.

– А какой-то ирландский паренек дал тебе бутылку спиртного, и вы вместе распили ее под Бруклинским мостом.

Катя засмеялась.

– Я еще не видела этого сна. Но, пожалуй, теперь буду ждать его с нетерпением.

– Пожалуй, стоит. – Ярослав позволил молчанию между ними затянуться, а потом повернулся к дочери. – Ты уже встречалась с Эгльфином? Родериком Эгльфином?

– Да. – Лицо Кати потускнело. Она взяла отца за руку, и вместе они стояли и смотрели, как домашняя скотина вяло разбредается по пастбищу.

– Сегодня я попрошу мальчишек почистить доилку, – сказал фермер, закрывая двери коровника на железный засов. – А ты беги собираться.

– Спасибо, папа.

– Ты видела свое золото? Золото Элоизы?

– Да, – был ее быстрый ответ.

– Ты родом из очень богатой семьи, Катарина Немцова.

– Я уже начинаю это понимать, – ответила Катя.

– Мы говорили о том, чтобы отправиться на его поиски. Мы с твоей мамой. О том, что могли бы стать богатыми, – сказал Ярослав. Он начал разматывать шланги доильного аппарата, подготавливая их к отпариванию.

– А сейчас ты хотел бы этого? Найти золото Элоизы?

– А-а-а… – Ярослав бросил на Катю извиняющийся взгляд. – Хотел бы я этого? Хотел бы я стать богатым? Возможно, раньше. Раньше я мог бы этого хотеть. – Он повесил резиновые шланги на гвоздь. – Не дело задавать фермеру такие вопросы, Катенька. Ты видела несметные богатства. Ты знаешь, что это такое. – Он взял дочь за руку и повел ее через двор, оглядываясь по сторонам и проверяя, чтобы никого не оказалось в пределах слышимости. – И все же твоя мама говорила, что богатство – это не золото и серебро, а плоть и кровь. Когда ты бедный фермер с одним-единственным пальто на зиму, богатство выглядит очень привлекательно. А я? У меня другие мечты. Я мечтаю о дальних странах. Я мечтаю о таком месте, где человек может ходить с высоко поднятой головой, свободно высказывать свое мнение, и где никто не будет указывать ему, что он должен думать, или где он должен работать, или что ему говорить. Я мечтаю просыпаться без страха – без страха, что у меня отнимут ферму, без страха, что меня отправят работать на шахты. Так что нет. Мне не нужно золото Элоизы, Катенька. Да и потом, разве можно разбогатеть в Попраде? Партия изымет наши богатства, и мы снова станем бедняками. Так что если мы действительно захотим разбогатеть, нам придется уехать отсюда. Но неужели мы сможем покинуть эту долину? – Он запер калитку, ведущую в поле, и они встали рядом, облокотившись на нее и глядя на приречные луга и предгорья Татр, наблюдая за коровами, склоняющими свои головы к высокой траве. – Где мы найдем сокровища дороже, чем все это? Вот что сказала бы твоя мама.

– Знаю, папа.

– Я много раз обсуждал это с твоим дедушкой. Он божится, что нас непременно убьют, если мы попытаемся покинуть Чехословакию.

Катя улыбнулась. Она положила руку отцу на плечо.

– Возможно, если Дубчек откроет границы…

– Возможно.

Лето 1968 года было одним из самых жарких на долгой памяти многих. Летом 1968 года у Кати появился молодой человек, которому она рассказала о своем даре. Тем же летом произошла перестрелка по дороге из Прешова в Попрад.

Это было лето, которым все началось, и лето, которым слишком многое кончилось.

Лето, насыщенное событиями.

Почти каждое утро солнце выкатывалось из-за горизонта на чистое голубое небо, и темно-зеленые пастбища и иссиня-черные леса, простиравшиеся на север от предгорий вокруг промышленного города Попрад до высокой стены Татр, окрашивались его золотым светом, пока май не сменился июнем, а июнь – июлем, и ячмень на полях не начал вызревать, а затем и сохнуть. Один из попрадских мальчишек, Марат, проезжая на велосипеде мимо переулка, увидел рысь, которая охотилась на крыс в канавах. Он на всей скорости гнал на ферму, чтобы скорее сообщить эту новость, но когда все остальные примчали в тот переулок, рыси уже не было.

Второй из них, Йорди, нашел себе подружку в Старом Смоковце с почти такими же кривыми, как у него зубами, стал напевать американские песенки в стиле рок-н-ролл и укладывал отросшие волосы в прическу кок, как Элвис Пресли.

В начале июля Катя начала встречаться с молодым человеком из академии в Штрбске-Плесо. Ему было семнадцать.

– Он слишком стар для тебя, – ворчал Ярослав. – И вообще, рано тебе думать о мальчиках. Тебе всего пятнадцать.

Но Кате нравилась его компания. Его звали Милан Гашек, и в свободное от учебы время он работал на бумажной фабрике, которая стояла на реке Татшаньска всего в нескольких километрах вниз по течению от фермы Немцовых. Они с братом делили на двоих русский мотороллер «Вятка ВП‐150» аквамаринового цвета, идентичный (как утверждали все вокруг) итальянской «Веспе». Когда была его очередь пользоваться мотороллером – по понедельникам, средам и по субботам утром, – Катя садилась сзади, не обращая внимания на его волосы, лезущие ей в лицо, и крепко, до белых костяшек, держалась за его рубашку. Милан не отличался особой красотой: он был худощавого телосложения, с бледной кожей, и волосы у него чуть-чуть курчавились; он носил очки в проволочной оправе, а дужки завязывал на затылке бечевкой, чтобы не слетали, когда он ездил на мотороллере. Но он был честным, и Кате это нравилось.

– Меня не волнует внешность, – говорила она отцу. – Мне важно только то, что у него в сердце.

Милан читал книги. Он говорил о политике. Он состоял в союзе молодежи.

– Ты убежденный коммунист? – спрашивала его Катя.

– Конечно, – отвечал он. – А ты?

– Я реформистка, – отвечала она, и в глубине ее глаз загорался огонь. – В моем понимании, это самый убежденный коммунист.

– Может, и так.

Они встречались, но летом 1968 года редко делали что-то большее, чем просто держались за руки. Иногда Катя позволяла Милану чмокнуть ее в щеку, а раз или два, в конце свидания, осторожно поцеловать в губы на ночь. Она не спешила заходить дальше, и он как будто тоже. Он никогда не распускал рук. Оба считали, что их отношения произрастают из дружбы, а не из похоти.

– Ты когда-нибудь слушала «Битлз»? – однажды спросил он.

– Все девочки в школе говорят о них, – ответила Катя.

– У меня есть их пластинка, – сказал Милан. – У тебя есть проигрыватель?

Катя отрицательно покачала головой.

– Тогда приходи в квартиру моего брата на Заградницкой. Послушаем пластинку там.

Квартира брата Милана находилась в центре Попрада, на седьмом этаже без лифта в здании больницы, где он работал рентгенологом. Это была однушка с односпальной кроватью. Проигрывателем оказался венгерский заводной патефон в футляре из оливкового дерева, и он относился к нему как к бесценному сокровищу, трепетно протирая все уголки патефона мягкой щеточкой, прежде чем включить музыку. Он поднес к губам свои длинные техничные пальцы.

– Будем слушать на маленькой громкости, – прошептал он. – Стены здесь сделаны из бумаги.

Они склонились над аппаратом. Милан осторожно опустил пластинку на вертушку и поставил тяжелую иглу на дорожку. Его брат нервно подкрутил регулятор громкости.

Музыка зазвучала сладко и провокационно. Царапающие звуки патефонной иглы. Гитарная какофония. Жгучая, энергичная гармония. Голоса, поющие на странно знакомом языке. Ритмичный барабанный бой.

«Она любит тебя, да, да, да…» [4]

Брат Милана убавил громкость.

– Такую песню лучше не включать слишком громко, – объяснил он. – За это можно сесть в тюрьму.

Это была музыка, которая просачивалась в кровь и текла по венам. Всеми конечностями Катя ощущала электрические разряды. Такую музыку хотелось слушать затаив дыхание. Это была болезнь, которая проникла в организм, как паразит, через уши, и поражала мозг.

– Она любит тебя, – прошептала она Милану по-английски, полуприкрыв глаза от удовольствия, но он тоже впал в транс, навеянный музыкой, и раскачивал головой, как плакучая ива на сильном ветру.

Милан обвил ее талию своими руками, и они соприкоснулись лбами, светясь огнем этой музыки. Они прослушали пластинку с обеих сторон, и все песни показались им по-заграничному странными, но соблазнительно притягательными. Катя чувствовала их всем своим естеством.

– Это английский, – объяснил Милан Кате. – Английские слова.

– Я знаю, – сказала Катя и удивилась тому, что действительно знает. – Они означают «она», – и она указала на себя, – «любит», – и она указала на свое сердце, – «тебя», – и она указала на Милана.

Позже, прослушав пластинку дюжину раз, они шли вдоль реки, возвращаясь к автобусной остановке на улице Штефаникова, и мурлыкали «битловские» мотивы, а Катя учила Милана словам. «Да, да, да, – подпевал он. – Да, да, да».

– Как ты поняла английский текст? – спросил он и взял ее за руку.

– Ты многого обо мне не знаешь.

– Расскажи мне.

– Папа не любит, когда я рассказываю.

– Здесь нет твоего папы.

В ответ на это она улыбнулась.

– В Новой Вышне это ни для кого не секрет, – сказала она. – Но я мало говорю об этом. Иногда деревенские бабки задают мне вопросы. Они называют это даром моей матери.

– Расскажи.

– Я не думаю, что это дар. Я называю это призраками моей матери. – Она вздохнула. Солнце высоко стояло в безупречном небе, на котором не проплывало ни облачка. – У меня в роду есть одна особенность, – сказала она, глядя ему в лицо. – Я думаю, это случается с нами в утробе матери. Какая-то алхимия или, может быть, магия. Кто знает? Но это то, что случилось со мной. Что-то очень странное.

– В утробе матери? Как это? – Теперь ему стало любопытно. Вместе они поднялись на мост. Это был Попрад – безликий город, жалкое собрание квадратных бетонных домов и тихих широких дорог, но набережная таила в себе некое очарование, особенно летом. Они стояли и смотрели на аллею деревьев, растущих вдоль кромки воды. Мимо проносились велосипедисты с сумками на спине. Женщина гуляла с ребенком. Они постояли так некоторое время, наслаждаясь видом.

– «Она любит тебя…» – напевала Катя. Она рассмеялась, увидев его реакцию. – Я вижу воспоминания моей матери, – сказала она наконец. Она отвернулась, чтобы не смотреть на него. – Не смейся. Они приходят ко мне во снах.

– Ты видишь воспоминания своей матери? – В его голосе звучало сомнение.

– А моя мать видела воспоминания ее матери, так что я вижу и их тоже. И воспоминания ее бабушки, и далее, и далее, и далее. Я вижу все жизни моей матери. – Они остановились постоять у перил над узкой речкой. Катя наклонилась, чтобы поднять камешек, и бросила его в темную воду. «Загадай желание, – говорил один из отцов ее прошлого. – Брось камень в воду и загадай желание».

– Далее… до начала времен? – спросил Милан. Он умело держал лицо.

– Нет, не до начала, – ответила Катя. Она смотрела куда-то вдаль. – Была та, с которой все началось…

Он изогнул брови.

– Женщина по имени Элоиза Мария Монбельяр, одна из умнейших женщин своего поколения.

– Ага. – Лоб Милана дрогнул, когда он слегка нахмурился. Он попробовал ее имя на вкус: – Элоиза Мария…

– Монбельяр.

– Не словацкое имя, – заметил он.

– Не словацкое.

– И… с нее все началось?

– Да.

Он посмотрел на нее, как будто не зная, что спросить дальше.

– И ты правда знаешь ее имя?

– Не говори глупостей. Конечно, знаю, – сказала Катя немного сердито. – У меня же есть ее воспоминания. – Она обняла Милана за талию. – Понимаю, наверное, это кажется тебе странным. Мне и самой это кажется очень странным, а я с этим живу. Но я помню жизнь Элоизы. Не во всех подробностях, а, знаешь, как воспоминания из глубокого детства: здесь обрывок, там пробел. Как мозаика, от которой у тебя осталось несколько десятков деталей, а сотня потеряна, но даже несмотря на это ты все равно можешь восстановить картину. Потому что все самые важные фрагменты у тебя есть. Вот на что это похоже. Некоторые воспоминания такие четкие, что как будто произошли со мной вчера. Другие смутные, сбивчивые. Третьи должны быть на своем месте, но когда я тянусь к ним, они исчезают. Все, как и с обычными воспоминаниями, наверное. Я помню дни, людей, разговоры. Я помню места. Лица. Еду. Я помню сады, деревья, моих любимых лошадей. Я помню собак. Помню учителей. Помню друзей и врагов. Я помню спальни, холодные зимы и жаркое лето. Я помню парней и любовников, мужей и детей. Я помню прошлое Элоизы, как если бы… как если бы это было мое собственное. Хотя, возможно, так оно и есть.

Милан выглядел растерянным.

– Я не знаю, что сказать, – признался он.

– В прежние времена, – сказала Катя, – меня бы сожгли как ведьму.

Они прошли от моста до автобусной остановки на Штефаникова, и Милан взял Катю за руку, когда она садилась в автобус.

– До завтра? – спросил он и осторожно поцеловал, дождавшись ее разрешения.

– Ты только не пугайся, – попросила она. – Или я пожалею, что рассказала тебе об этом.

– До завтра, – повторил он и улыбнулся, давая понять, что все в порядке.

– Она любит тебя, – сказала она.

– Да, да, да.

Какое блаженство – спать. Зимними утрами, когда угасающие угли кухонного очага уставали от бесплодных попыток согреть дом, когда по окнам стелился иней, рисуя карты замерзших рек, Катя пряталась под шерстяными одеялами и маминой накидкой из меха баргузинского соболя, провалившись в сладкое забытье между сном и явью. Полчаса, или около того, пока не зазвонит старый будильник Ярослава, созывая всех на дойку. Полчаса неизведанного наслаждения. Теперь она умела открывать свои сны и листать, как книги из книжного шкафа. Она могла закрыть глаза и отправиться в любое место, время, день, могла выбрать любого из призраков в свои провожатые.

Восемь неисследованных жизней было в ее распоряжении. Так, во всяком случае, ей казалось. Она могла посетить любую из них, стоило только закрыть глаза. Расслабиться. Выдохнуть. И тогда приходили воспоминания.

Она видела интерьер гостиной роскошного французского замка, вдыхала запах сальных свечей, слышала фырканье лошадей, цоканье башмаков прислуги по плиточному полу и смех гостей. Где-то играл клавесин. Танцевали гости. Вино лилось рекой. Небо было васильково-синим. Вокруг лужаек росли подсолнухи. Большая статуя морского бога лила в фонтан воду из своих ладоней. Она видела все как наяву. Могла представить, как спускается по лестнице, а там, вместо холодного каменного пола, пустой кладовой и голодных коров на ферме Немцовых, ее встречают горничные, несущие серебряные подносы с устрицами и малиной, мягкими сырами и холодным мясом, и в доме пахнет теплым, только что из печи, хлебом.

Она могла, если бы захотела, стать Софией Лестер, влиятельной белокурой англичанкой с городской резиденцией в Сент-Мэри-ле-Боу и загородным домом в Стаффорде, с горничной из Эдинбурга и супругом при королевском дворе. Слышать ее чопорный английский смех, обонять вонь лондонских клоак, ощущать зуд от укусов лондонских блох и вкус простокваши в рисовом пудинге. Слышать топот мышей, снующих по ее простыням. Могла выглянуть из окна и увидеть, как сквозь рассеивающиеся дождевые тучи пробивается солнечный свет.

Или Маргарет Шмидт, и жить в тесной двухкомнатной квартирке на четвертом этаже кирпичного дома в Бруклине с видом на Нью-Йорк через Ист-Ривер. На острове Бедлоус [5] в заливе как раз возводили постамент для гигантской статуи (хвастали, что самой большой в мире), и муж Маргарет, Отто, руководил там бригадой строителей, каждый из которых говорил на своем языке.

– Это der Turmbau zu Babel, – говорил он ей. – Вавилонская башня.

– Давай уедем во Францию и отыщем золото моей семьи, – убеждала его Маргарет, но Отто, как и многие мужья на ее памяти, сомневался в ее даре.

– Скажи мне, где его искать, – говорил он, глядя на нее с выражением, в котором читалось явное недоверие, – и я пошлю за ним кого-нибудь из своих людей.

– Но мне некуда их посылать, – протестовала она, Маргарет, отчасти кривя душой. – Я узнаю это место, только когда увижу его. Это все, что я могу сказать.