Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона

К началу 1590-х годов ситуация еще более осложнилась: финансовые притязания короны заметно усилились (обычных субсидий было недостаточно, требовались не только двойные, но тройные и даже четырехкратные, с соответствующим увеличением десятин и пятнадцатин) и одновременно росло сопротивление нижней палаты. В итоге в восьмом парламенте Елизаветы Тюдор, заседавшем с 19 февраля по 10 апреля 1593 года, по поводу субсидий разразились бурные дебаты. Ход обсуждения финансовых проблем в этом парламенте детально рассмотрен в диссертации О. В. Дмитриевой[190], поэтому здесь я остановлюсь главным образом на тех моментах, которые связаны с выступлениями Ф. Бэкона.

Сессия началась в понедельник 19 февраля 1593 года с того, что лорд-хранитель Джон Пакеринг (John Puckering; 1544–1596), выступая от имени королевы, в нарушение традиции сразу обозначил главную цель данного парламента[191]: он был созван Ее Величеством «только для обсуждения и подготовки помощи (only for Consultation and Preparation of Aid)», которую королева должна получить для борьбы с врагами Англии, в первую очередь с испанским королем. Она настоятельно советует коммонерам «использовать время этой сессии парламента для вышеупомянутых обсуждений, а не приниматься за выработку каких-либо новых законов государства»[192]. Пакеринг также заявил, что выплату субсидии, вотированную парламентом 1589 года, Ее Величество назвала лишь «видимостью»[193]. Она глубоко оскорблена, что обещанную ей помощь полностью так и не собрали. Королева вынуждена была начать продажу коронных земель, устраивать внутренние займы у населения. У парламентариев был «полон рот» обещаний, а на деле они приходят с «полупустыми руками». Причем неподобающим образом перед лицом смертельной угрозы ведет себя именно состоятельная часть населения, тем самым «перекладывая бремя на тех подданных, кто стоит ниже»[194].

Спикером нижней палаты в этом парламенте, к полному одобрению королевы, стал «блистательный оратор-цицеронианец, юрист, обладавший поистине энциклопедическими знаниями и занимавший уникальное место как в истории английского права, так и парламента, Эдуард Кок»[195] (Sir Edward Coke; 1552–1634). Когда последний в своей речи затронул вопрос о свободе слова[196], Джон Пакеринг передал ему мудрые слова королевы: «две вещи могут быть как чрезвычайно полезны, если ими правильно пользоваться, так и смертельно опасны, если воспользоваться ими неправильно, – это разум и язык»[197]. И далее Ее Величество пояснила, что она «дарует право свободной, но не распущенной речи; свободу, но с долей ограничения», поэтому парламентарии должны принимать во внимание, о каких «персонах, предметах, временах, местах и обстоятельствах» они говорят. И если за проступки наказывают обычных людей, тем более за них должны нести ответственность те, кто принял на себя обязанности «советников и прокураторов государства». В связи с этим спикеру предписывалось отклонять любое предложение, которое «выходит за рамки понимания подданного (that passes the reach of subiecte’s brayne)»[198].

К концу недели границы парламентских свобод, обозначенные королевой, заметно прояснились. Когда известный своим вольнодумством пуританин Питер Вентворс (Peter Wentworth), член парламента от Нортхемптона и один из главных критиков политики Елизаветы I, попросил 24 февраля разрешения представить законопроект о назначении наследника престола («for intayling (т. е. ограничении) the [royal] succession»), он на следующий день был отправлен в Тауэр, а поддерживавшие его коммонеры – в тюрьму Флит до окончания работы парламента.

Другим примером может служить дело атторнея Суда опеки и депутата от Колчестера (Colchester) Джеймса Мориса (J. Morice; 1539–1597) и его друга, секретаря (клерка) Тайного совета Роберта Била (Robert Beale; 1541–1601), которые выступали за прекращение преследований пуританского духовенства, отмену присяги «ex officio», а также за повышение образовательного уровня англиканских священников и устранение тех недостатков Церкви Англии, о которых в парламенте неустанно говорили уже более десяти лет[199]. 27 февраля Морис заявил на заседании парламента, что «меры, принимаемые епископами… против образованных и благочестивых священников и проповедников… с помощью инквизиционного расследования и подписки… противоречат Господней чести, королевским прерогативам Ее Величества, законам государства и свободам его подданных. Их вынуждают на основании собственной присяги осуждать самих себя за действия, совершенные ими как частными лицами, а также за их слова и мысли, а после допроса отбирают у них бенефиции, разжалуют и поражают в правах, пользуясь их признаниями»[200]. Он предложил нижней палате рассмотреть два билля: о запрете расследований, проводимых Судом Высокой комиссии, и о незаконности заключения в тюрьму священников за их религиозные убеждения. После оживленной полемики было решено согласиться с предложением У. Бёрли передать билль Мориса королеве. Последняя же, узнав о парламентской дискуссии, на следующий день вызвала к себе Кока и потребовала прекратить дебаты, а Мориса допросить в Тайном совете. Юриста спасло только хорошее отношение к нему подавляющего числа членов Совета, да и королева его ценила. Возможно, было учтено и то, что Морис не был бунтовщиком, он лишь указывал на опасность узурпации прерогатив короны духовенством, т. е. он защищал юрисдикцию и прерогативы короны, а следовательно – безопасность королевы, что никак нельзя было поставить ему в вину. Поэтому было решено, что билль Мориса содержит здравые предложения, но ему не следовало выступать с ними публично, а обратиться лично к Ее Величеству, тем более что он был ее советником. Поэтому члены Тайного совета сочли достаточным приговорить Мориса к содержанию на время работы парламента под арестом в доме члена Тайного совета Джона Фортескье (J. Fortescue; 1531 или 1533–1607), который принял его с чрезвычайным радушием[201].

Вернемся, однако, к главному вопросу парламентской сессии 1593 года – о субсидиях короне. Парламентарии обратились к этой теме 26 февраля, предварительно обсудив в первом чтении билли о «приведении нелояльных подданных к надлежащему послушанию» и о соленой селедке[202].

Убеждать парламентариев одобрить очередную субсидию правительству пришлось (за отсутствием сладкогласного У. Майлдмэя, умершего в 1589 году) Роберту Сесилу, а затем таким правительственным тяжеловесам, как Джон Фортескье[203] и Джон Уолли (Вулли; J. Wolley;?–1596)[204]. С небольшой речью выступил также Ф. Бэкон. К сожалению, полного отчета о его выступлении сделано не было (или он не дошел до нас), только запись первых нескольких фраз: «Г-н Спикер, к тому, что говорили почтенные и выдающиеся личности, исходя из своего опыта, возможно, мне будет позволено добавить нечто, исходя из моего простого знания. До сих пор парламенты созывались либо для [принятия] законов, либо по поводу денег. Одни служили опорой мира, другие – войны. К одним [вопросам] я не причастен, другие же должен знать.

Я получил большое удовлетворение от сказанного Ее Величеством, слова которой были намедни переданы нам лордом-хранителем, об этом (т. е. о том, что следует наложить надлежащие ограничения на разработку законов и статутов государства. – И. Д.): это (судя по последующему тексту, Бэкон имел в виду реформу законодательства. – И. Д.) то, что не должно делаться впопыхах, в одном парламенте; и вряд ли хватит одного года, чтобы вычистить (to purge) книгу статутов, а тем более всю массу законов, каковых у нас столько, что ни один простой человек не в состоянии воспользоваться (practize) даже половиной из них и ни один юрист не в состоянии их понять в полной мере – между тем ничто не заслужит вечной похвалы Ее Величеству в большей мере, чем это (т. е. работа по систематизации законов и сокращению их числа. – И. Д.).

Некогда римляне назначили десять человек, которые должны были исправить все прежние законы, изъять многие из них и предложить законы Двенадцати таблиц, заслужившие похвалу столь многих людей. Подобным же образом афиняне назначили шестерых человек для такой же цели. И Людовик IX (вероятно, имелся в виду Людовик XI. – И. Д.) Французский поступил аналогичным образом, реформируя законы…»[205]

Вообще говоря, судя по такому началу, выступление Бэкона не вполне отвечало пожеланию королевы сосредоточиться главным образом на вопросе о субсидиях, а не на принятии новых законов (тем более что до Бэкона три оратора – причем королевские советники – уже начали обсуждать этот главный вопрос, не жалея красок на описание коварных действий и замыслов врагов Англии и бедственного положения королевских финансов). Скорее всего, его выступление показалось неуместным и никакой реакции не вызвало. Действительно, Бэкон говорил не о деньгах, а о законах, о необходимости реформы английского законодательства. Видимо, он решил, что вопрос о субсидиях уже решен, остались лишь технические процедуры, и теперь, когда главное пожелание королевы исполнено, время подумать о более существенных и стратегически важных для государства вопросах. Как было отмечено О. В. Дмитриевой, многие государственные деятели, как, например, Г. Найветт (Henry Knyvett; 1539–1598), понимали необходимость коренной перестройки финансовой системы королевства[206]. Бэкон же, с его стратегическим государственным мышлением, шел дальше: он считал необходимым реформировать всю систему английского права. Потом он не раз будет возвращаться к этой теме. К примеру, в трактате «Maxims of the Law», завершенном к началу 1596 года и опубликованном посмертно в 1630 году, Бэкон в посвящении королеве высказывает по сути те же мысли, которые содержатся в цитированном выше отрывке из его выступления в парламенте. Он советует Елизавете «to enter into a general amendment of the states of your laws, and to reduce them to more brevity and certainty[207]». Несколько ранее, в пьесе-маске «Деяния грейитов[208], или История благородного и могущественного государя Генриха, принца Пурпуля (Gesta Grayorum, or The history of the high and mighty Prince Henry, Prince of Purpoole)», написанной Ф. Бэконом (или, скорее, при его активном участии) и поставленной служащими и студентами лондонской юридической корпорации Грейс-Инн во время рождественских праздников 1594 года, один из советников главного героя (принца Пурпуля) предлагает своему господину: «обратите внимание на состояние законов и права вашей страны. Избавьтесь от обилия законов, объясните те, что отличаются неопределенностью, отмените похожие на западню, усильте действие полезных и необходимых»[209]. Но вернемся к парламенту 1593 года.

После выступлений королевских советников было решено создать специальный Комитет для помощи Ее Величеству («a select and grave Committee to consider of the dangers of the realm and of speedy supply and aid to Her Majesty»)[210]. Бэкон, как и многие другие, выступил в поддержку этой идеи. В Комитет вошли 150 парламентариев, которые должны были определить размеры субсидии и порядок ее выплаты. 28 февраля Дж. Фортесткье, глава Комитета, доложил о результатах работы: предлагалось предложить в дар королеве две субсидии на тех же условиях, что и ранее, в 1589 году.

Нижняя палата поддержала это предложение. Дебаты развернулись по вопросу о том, куда должны быть направлены эти деньги. Многие (Р. Эссекс, У. Рэли, Г. Найветт и др.) настаивали на продолжении морской войны с Испанией, тогда как трезво мыслящий У. Бёрли, исходя из состояния королевских финансов, склонялся к прекращению военных действий и охоты за испанскими «серебряными флотами». Однако «партия войны», как и следовало ожидать, победила. По справедливому замечанию О. В. Дмитриевой, «дебаты, развернувшиеся 28 февраля, нельзя считать проявлением оппозиционных настроений: это был обычный торг с короной, предполагавший уплату денег в обмен на гарантии определенного политического курса»[211].

Итак, двойная субсидия короне была одобрена и был выбран другой Комитет для составления статей соответствующего билля и преамбулы, в которой должно было быть подчеркнуто, что данная «extraordinary supply» дается перед лицом испанской угрозы и для активного ведения войны и не может быть превращена в регулярный налог, взимаемый в мирное время. Бэкон входил в состав обоих комитетов.

И тут выяснилось, что короне этих денег мало! Даже если они будут собраны в полном объеме, на счет чего были серьезные сомнения. С встречной инициативой увеличить размеры субсидии выступили лорды. Последние настаивали на вотировании тройной субсидии королеве с выплатой ее в течение трех лет по два платежа в год (речь шла об увеличении как общей суммы налога, так и доли, которую платили состоятельные горожане Лондона) и потому предлагали коммонерам провести совместную конференцию представителей обеих палат, т. е. организовать группу, состоящую из лордов и коммонеров, которая должна будет согласовать позиции палат и разработать проект билля о тройной субсидии. Подобная практика парламентской работы во времена Тюдоров использовалась не раз[212]. При этом такие совместные заседания «тщательнейшим образом регламентировались, подчиняясь церемониальным нормам, призванным подчеркнуть глубокое различие социального статуса лордов и коммонеров»[213].

Лорды заявили, что их депутация будет состоять из двадцати человек. Тогда коммонеры, опираясь на традицию (число коммонеров на совместной конференции в два раза больше числа лордов), объявили, что с их стороны будут участвовать сорок представителей, причем они не будут принимать никаких шагов без предварительного отчета в нижней палате и ее решения. И тут началась полемика, в которой активно участвовал Ф. Бэкон.

Возможно, с лордами члены палаты общин договорились бы без особых проблем, но лорд-казначей У. Бёрли, выступая 2 марта перед коммонерами с речью, в которой еще раз напомнил о возросшей мощи и захватнических действиях Испании, облек позицию верхней палаты в неприемлемую для коммонеров форму. Он заявил, что лорды «ни в коем случае не согласятся провести в их палате законопроект, предусматривающий выделение меньше трех полных субсидий», да еще потребуют указания конкретных сроков сбора денег[214].

Коммонерам не понравилась активность верхней палаты, которая затрагивала их привилегии. Получалось, что лорды указывали им, какую сумму следует даровать короне, т. е. осуществляли контроль над нижней палатой в том вопросе, который был в компетенции только этой палаты. И Ф. Бэкон был первым, кто ясно артикулировал это недовольство. Надо сказать, что сделать это ему было непросто, т. к. начать отстаивать прерогативы нижней палаты значило вызвать неудовольствие дяди (У. Сесила), но, с другой стороны, позволить лордам диктовать условия коммонерам значило для последних потерять значительную долю власти. В итоге Бэкон решил выступить на стороне права. Видимо, свою речь он продумал и набросал на бумаге заранее. Прежде всего он заверил присутствовавших, что согласен с увеличением субсидии, но «не согласен с тем, что нижней палате следует объединиться с верхней для того, чтобы одобрить их выдачу.

Обычай и привилегия нижней палаты всегда заключались в том, что именно она представляла верхней палате предложение о субсидии, за исключением случаев, когда последняя представляла в нижнюю палату билль с просьбой, чтобы мы его одобрили и затем возвратили им с нашим одобрением. И причина, по которой мы должны отстаивать наши привилегии, состоит в том, что основное бремя в принятии решения о выдаче субсидий лежит на нас, поскольку нас много больше (as the greatest number)[215], и нет оснований благодарить их [лордов]. Объединившись с ними в обсуждении этого вопроса, мы унизим себя; благодарности достанутся им, а упреки нам; они же окажутся в первопроходцах. Мне бы хотелось, чтобы в этом деле мы шли впереди так же, как и до сих пор, – независимо и самостоятельно, не объединяясь с лордами. А чтобы удовлетворить их, ожидающих к завтрашнему дню нашего ответа, мы должны его дать в крайне вежливой (obsequious) и исполненной сознания долга манере»[216]. Заранее подготовленный текст ответа Бэкон тут же извлек из-за пазухи.

Заметим, Бэкон (по крайней мере, в этом выступлении) не возражал против увеличения поборов, его волновало другое – разделение полномочий и компетенций (юрисдикции) двух палат парламента.

Для обсуждения этого предложения палата создала комитет, члены которого «много времени потратили на выяснение того, что было предметом, предложенным им на обсуждение палатой: должны ли они согласиться на субсидию… или только выработать ответ на предложение г-на Бэкона, о том, что мы должны продолжать [обсуждение] субсидии сами, не присоединяясь к лордам»[217]. Видимо, полной ясности относительно того, чем же они должны заниматься, у членов комитета не было, но это не означало, что им не было, что сказать. Некоторые их них полагали, что не следует чрезмерно увеличивать сборы, налоговое бремя может оказаться чрезмерным для заметной части населения. На это было отвечено, что налогоплательщики «скорее будут благодарны, если мы их лишим кое-чего, чем, если мы покинем их и оставим их самих и все, что они имеют, на разграбление врагу»[218].

На следующий день, 3 марта, дебаты по поводу того, следует ли отвечать лордам и снова встречаться с ними, были перенесены в палату. В ходе дискуссии позицию Бэкона поддержали Роберт Рос (R. Wroth; 1540?–1606), представлявший, как и Бэкон, Миддлсекс, и клерк Тайного совета Р. Бил. Последний, соглашаясь с Росом в том, что проведение совместной конференции с лордами означало бы ущемление «usual and ancient Liberties and Priviledges of this (т. е. нижней. – И. Д.) House», сослался на прецедент, относившийся к эпохе Генриха IV[219], когда две палаты парламента разошлись во мнениях по поводу размеров субсидии, и лорды настаивали на большей сумме. Общины «были огорчены» и ответили следующим образом: «они обдумают, что следует предпринять в столь важном деле, но полагают, что совместная конференция будет умалением свобод этой палаты. На это король ответил, что… он не станет нарушать привилегии общин, и полагает справедливым во всем их сохранять»[220].

В то же время Р. Сесил и многие придворные полагали, что конференция с лордами необходима, поскольку те из них, кто входит в состав Тайного совета, имеют представление о «целях и силе врагов, с одной стороны, а также более или менее осведомлены о состоянии королевских финансов в настоящее время, с другой»[221]. Поскольку мнения разделились, спикер поставил вопрос на голосование. «Дважды депутаты голосовали криком, однако решить, на чьей стороне перевес, не удалось. Тогда прибегли к „разделению“: тех, кто голосовал за совещание и покинул палату, оказалось 124. Против проголосовали 310»[222]. Таким образом, было постановлено, что конференции быть не должно. Сторонники корпоративной привилегии победили.

Из диссертации О. В. Дмитриевой:

«Тридцать депутатов были немедленно отправлены в верхнюю палату, чтобы почтительно поблагодарить лордов за то, что те привлекли внимание к столь важному для государства делу, о котором коммонеры подумают должным образом, что же касается встречи по поводу субсидии, они будут действовать самостоятельно, ибо „не могут провести совещание с их милостями, не нарушая при этом привилегии палаты“. Они также упомянули о том, что имеются исторические прецеденты, подтверждающие такую позицию. Этот ответ передал лордам сэр Джон Фортескье, прекрасно понимавший, что его коллеги по Тайному совету ожидали иного. Пэры королевства похвалили коммонеров за готовность увеличить размеры налога, но высказали недовольство их отказом следовать указаниям верхней палаты. Они сочли, что настаивать на мелочном соблюдении престижа в данном случае неуместно, „ибо они и мы составляем единую палату, и потому не должно быть таких разногласий, чтобы мы не могли держать совет друг с другом“ (Proceedings. P. 96). Кроме того, речь шла о помощи королевству, в котором лорды „столь же заинтересованы“ и ради которого „несут такое же великое бремя“, что и общины. В надежде продолжить полемику пэры попросили ознакомить их с упоминавшимися историческими прецедентами отказов нижней палаты следовать указаниям лордов в финансовых делах. Однако коммонеры поставили этот вопрос на голосование и единодушно решили не удовлетворять исторического любопытства старших коллег»[223].

Естественно, члены Тайного совета и королева были крайне недовольны этим решением нижней палаты, хотя речь, казалось бы, шла о «техническом» вопросе. Елизавета, однако, не понимала, какие могут быть «технические» вопросы, когда речь идет о нависшей над страной опасности (тем более что ранее подобных заминок не возникало). Правительству пришлось принять меры и объяснить радетелям корпоративной чистоты, что́ для государства важнее. Те тут же все осознали, и уже 5 марта Р. Бил заявил в палате общин, что он неверно понял вопрос, поставленный на голосование тремя днями раньше, и, как следствие, привел неуместный исторический прецедент.

Далее опять обращусь к выразительному описанию О. В. Дмитриевой происходившего в нижней палате:

«Он [Р. Бил] якобы возражал не против совещания с лордами по вопросу о субсидии как такового, а только против того, чтобы безоговорочно соглашаться с предложенной теми суммой. А теперь в верхней палате считают, что именно он сорвал конференцию, и весьма недовольны Билом. То, что сцена его „раскаяния“ была срежиссирована, совершенно очевидно, поскольку тут же один за другим выступили королевские советники – Т. Хинедж[224] и Дж. Уолли (Вулли), – которые, ссылаясь на ошибку, предложили заново поставить на голосование вопрос о необходимости встретиться с лордами. Однако манипулировать палатой было не так-то просто: на этот раз сэр Генри Найветт усмотрел в том, что произошло с Билом, симптомы нарушения другой привилегии коммонеров – свободы высказываться в дебатах, не опасаясь, что об этом станет известно за пределами палаты. Он даже потребовал вызвать к барьеру тех, кто доложил об их дискуссиях „наверх“.

Генри Антон (друг Эссекса. – И. Д.) тоже не стал подыгрывать членам Тайного совета и делать вид, что палата по ошибке проголосовала за неверно сформулированный вопрос.

Напротив, он четко изложил последовательность недавних событий и напомнил о том, что лорды на совместной встрече указали депутации коммонеров точную сумму налога, с чем палата общин не согласилась, исходя из того, что ее „древняя привилегия“ исключала инициативу лордов[225].

Как и Найветт, Антон был крайне озабочен тем, что имена выступавших депутатов и содержание их речей стали известны лордам и королеве, он полагал, что спикер обязан донести до нее правду о ходе дебатов (поскольку никто в палате не оспаривал необходимости даровать субсидию). Что же касается новой встречи с лордами, Антон был готов допустить ее, при условии, что коммонеры не станут безоговорочно одобрять предложенные ими суммы. Ему возразил Р. Сесил и, явно лукавя, снова попытался представить дело так, как будто лорды никогда не просили о конференции по поводу субсидии: речь якобы шла лишь о встрече самого общего характера[226].

Что же касается свободы слова и соблюдения тайны дебатов, по его мнению, никто не должен был сообщать о речах коллег с неблаговидными намерениями очернить кого-то, однако Сесил не мог согласиться с тем, что все, происходившее в нижней палате, следовало держать в тайне от королевы.

Усилия королевских советников поддержал У. Рэли, которому удалось переломить настроения палаты, в конце концов проголосовавшей за его предложение о новом совещании самого „общего характера“ („a general conference with the Lords“[227]. – И. Д.), о чем, якобы, лорды и просили с самого начала. Это было соломоново решение, выводившее палату общин из тупика, поскольку на этот раз формально инициатива переходила к ней, а предмет переговоров не упоминался, следовательно, не шло речи об умалении ее свобод. Однако на следующий день выяснилось, что столь уклончивая формулировка (без указания цели и предмета переговоров с лордами) породила очередную техническую проблему: Т. Хинедж, которому предстояло возглавить депутацию коммонеров, заметил, что абсурдно, предлагая встречу, явиться на нее не зная, что сказать. Он попросил у палаты четких инструкций относительно размеров субсидии, на которую они могли бы согласиться»[228].

Таким образом, все это – отчасти гротескное – развитие событий, начавшихся с полемики вокруг формальных юридических моментов, в итоге поставило парламентариев перед главным вопросом – о размерах субсидии. Генри Антон напомнил о возможном росте недовольства населения со всеми возможными последствиями. Положение коммонеров действительно было непростым: им необходимо было помнить и о бедности графств, и о потребностях короны для отражения внешних угроз. Эту дилемму нужно было как-то разрешить. Естественно, как это обычно бывает в подобных ситуациях, тут же был поднят вопрос – «а так ли уж бедны графства?». Вспомнили про богатую утварь (да, не у всех, но не все же живут в крайней бедности), про излишества в еде и одежде и т. п. Вот тех, кто побогаче, и надо обложить дополнительными налогами, «ибо в противном случае слабая ступня будет сетовать на слишком тяжелое тело»[229]. И конечно, коммонерам надо начать с себя – «we charge our selves with them and above them»[230].