Продавец воды

Мужчина уже сидел за нашим столиком, а вот дамы отсутствовали, возможно, готовились. Мы поели перловки – я еще попытался извиниться за вчерашние слова, но он только рукой махнул: мало что бывает перед такой встречей. После чего, взяв на себя роль гида, повел в конференц-зал, находившийся в отдельном здании, недлинным наружным коридором, примыкавшим к крылу гостиницы.

Больше всего помещение походило на ангар, откуда на время встречи эвакуировали технику. Гигантский приземистый ангар, в котором сейчас находилось множество столиков метра на полтора-два, отстоящих друг от друга. Некоторые были уже заняты, иные свободны. Я растерялся, нерешительно остановился у входа, поджидая инструктора, наконец, тот появился и начал рассаживать нас за обозначенные места, подписанные почему-то латиницей. На столе, застеленным простой, без рисунка, скатеркой, лежало блюдо с бутербродами со щучьей икрой, деликатесом, заменявшим в нашей стране икру черную, вазочка с протертой клюквой и горячий чайник с зеленым чаем, очевидно, с плантаций нашего соседа. Посмотрев на эти скромные дары, я почему-то прикусил губы и отвел глаза от мужчины, лишь кивнул ему, видя как он пробирается к своему месту, так же обозначенному чужой письменностью. Я изучал в школе английский, как многие, верно. Но никогда нам не казалось это странным. Ведь, школьники проходят язык главного врага отчизны, воевавшего на стороне юга в гражданскую и сейчас не оставлявшего козней против нас, больше того, именно его стараниями вот уже полвека длится и длится бесконечная блокада республики…

Я одернул себя, вдруг подумав, а все же воспитание бабушки пустило во мне корни настолько глубоко, что я уже начинаю подсознательно размышлять о чем-то пропагандистском, лишь бы успокоиться и снова перестать размышлять о том, что произойдет буквально через…

В эту секунду противоположная дверь конференц-зала открылась, я обернулся. В нее начали входить гости, прилетавшие самолетами, обычно классовые враги, но сейчас родные и близкие здесь собравшихся. Дверь находилась невдалеке от того места, где меня посадили, все входившие оказывались хорошо мне видны. Пристально вглядывался в каждую входившую, искал, но не выискивал. Комок в горле подкатил и никак не желал отступать.

Прежде я не видел иностранцев вовсе, даже в поездках в столицу не доводилось с ними встречаться. Что неудивительно – ведь каждого из них сопровождали спецслужбы, не давая отклониться от заранее проложенного маршрута. Вот мы и не пересекались в своих отмеченных в блокнотах путях. Чужеземцев я видел разве что по телевизору, в фильмах из-за рубежа или в хронике об очередных интригах и кознях южан. Лишь сейчас, став стариком почти шестидесяти лет, узрел. И поразился. Наверное, находись они в другой комнате, выпучил бы глаза и разглядывал безо всякого стеснения. Совершенно другие, чужие, чуждые люди, разительно не похожие на нас ни в манере одеваться, ни говорить, ни общаться, ни… ни в чем. Они шумной толпой втянулись внутрь громадного помещения, громко разговаривая, указывая пальцами, на столики, на людей, – такое поведение прежде даже у них считалось верхом неприличия. Немолодые люди, они одевались как пацаны и пацанки, и вели себя ровно так же: шумно, несдержанно. Быстро заполняли зал, отчего тот загудел, ровно пчелиный улей. А затем стали доставать из карманов странные пластинки, которые, – я читал о таких в прессе, – являются для них средоточием потребительской жизни – мобильные телефоны, способные записывать видео, снимать фото, соединяться друг с другом, отправляя сообщения, документы, рисунки, и да, еще и звонить, говорят, по всему миру. Вот эти самые плоские коробочки, через которые они оглядывали зал, верно, выискивая своих или просто фотографируя собравшихся, а порой и самих себя, – что выглядело довольно странно.

Следом вошли телевизионщики с юга, с небольшими камерами и волосатыми микрофонами на длинных шестах, хорошо хоть они пока остались в стороне, поджидая, пока собравшиеся не найдут друг друга в воцарившейся сутолоке. И тогда уже отлепятся от стен, которые сейчас подперли, и пойдут что-то выспрашивать, бесцеремонно вторгаясь в интимные беседы разлученных войной и границей родственников. Жаль, их не догадались отгородить друг от друга хотя бы невысокими жалюзи, ведь знали же, как все это будет происходить.

Я почувствовал на себе пронзительный взгляд, поднял глаза, невольно опущенные, когда стишком уж настойчиво заглядывался за соседний столик, где воссоединившаяся семья о чем-то общалась, активно жестикулируя, при этом, северяне старательно принимали манеру соседей говорить и обезьянничали. Это выглядело со стороны настолько неловко, несуразно даже, что я невольно отвел взгляд. И тут ощутил… вскочил, едва не уронив стул. Сердце заколотилось неистово, буря мыслей пронеслась и тотчас опала, оседая на дно разума.

Она не изменилась. Вернее, осталась удивительно похожей на ту, двадцатилетнюю, с потрепанной фотокарточки. Постарела, но выглядела при этом удивительно молодо, казалось, я встречаюсь не с мамой, а с сестрой. Короткие волосы, седина в которых закрашена нежно розовым цветом; странным образом этот оттенок ей шел. Белоснежное лицо с редкими бороздками морщин, собравшихся у краешков глаз и возле ушей. Темные пронзительные глаза, не потерявшие глубины. Высокий лоб, на который небрежно скругляется розоватый завиток волос. Строгий брючный костюм блекло-синего цвета с металлической искрой, белая в полоску сорочка с бурой янтарной брошью.

Я сделал неловкий шаг вперед, не отводя взгляда. Вдруг ощущая себя давно потерявшимся ребенком, которому все прошедшие годы, всю жизнь не хватало, быть может, именно того, что принесла с собой эта женщина, которую я никак не могу назвать ни по имени, ни по родству. Женщина с фотографии, бережно хранимой сперва отцом, затем мной, переходящей словно талисман, из рук в руки, с негасимой надеждой на встречу, состоявшуюся лишь спустя пятьдесят лет после начала разлуки. Встречу, так давно ожидаемую, так лелеемую, что о ней нельзя было поминать даже среди самых близких. Невообразимо безнадежную прежде, почти невозможную даже сейчас – и все же случившуюся. В которую и сейчас все еще так трудно поверить.

Я смотрел на нее, она на меня, мы молчали, счастье, нас никто не трогал, не обращал внимания, даже инструкторы, осторожно проходящие мимо столиков и посматривавшие больше за журналистской братией, нежели за встречающимися. Наконец, она молча протянула руку, я коснулся ее, а затем прижал к сердцу. Мама молча обняла меня, мысли снова улетучились, туда им и дорога. Не хотелось ни о чем думать, ничего вспоминать. Все промелькнуло и исчезло, остались только мы и стол, за который мы сели, сдвинув стулья, глядя друг другу в глаза, стараясь не отрывать взгляда, и все это – по-прежнему молча. Точно боясь случайным словом нарушить первые мгновения встречи.

Она вздохнула с видимым облегчением, придвинула поближе стул, меня снова обдал теплый летний аромат ее духов. Тоже странно, что в таком возрасте… но я уже не рассуждал о всех странностях увиденного. В женщине, сидевшей подле меня все казалось невозможно далеким, непонятным, но сама она по-прежнему оставалась той, которую изображала карточка, к которой я мысленно стремился все эти годы, задавая самые разные вопросы и ища подходящие ответы к ним.

Наконец, их время пришло. Сколько раз я пытался выстроить фразу, с которой бы начал наш разговор, ни единожды мне этого не удавалось. Как выяснилось, и хорошо. Я могу просто молчать и смотреть на нее. Разве что…

Мне, наконец, пришла в голову фраза, та самая, которую, подсознательно, я давно хотел произнести, но все никак не мог облечь в слова:

– Как ты там?

Она снова улыбнулась, открыла сумочку и достала толстый конверт с множеством фотографий.

Халил Наджат Дулари

…Представим себе, что мы, живые существа, – это чудесные куклы богов, сделанные ими либо для забавы, либо с какой-то серьезной целью…

Платон «Законы»

– Гутен абенд, уважаемый, погодите минутку…

Он вздрогнул, остановился. На мгновение голос показался знакомым, никак не мог понять, где мог его прежде слышать. Странное сочетание немецкого и арабского покоробило, после переезда в Баварию, он предпочитал говорить только на тутошнем наречии, южнонемецком, достаточно сильно отличающимся от официального прусского. Мягче и напевней, больше походивший на язык родины, а потому, хоть и незнакомый, но узнаваемый, как ему казалось поначалу. Но все равно, первые месяцы никак не мог привыкнуть к нему. Иногда просыпался в холодном поту, терзаемый скопищами воспоминаний. И потом долго приходил в себя, оглядываясь в предрассветной мути собирающегося утра. Только теперь, по прошествии пяти лет, сны перестали беспокоить его – по крайней мере, не так сильно тревожили. Он уже примирился и с местом и с временем. Потихоньку становился как все – как все, прибывшие из его краев, с Ближнего Востока, в края чужие, холодные, не слишком дружелюбные к пришлецам, но хотя бы спокойные и уверенные в завтрашнем дне, непоколебимо ничем не отличающимся от дня нынешнего.

– Погодите, я не так быстр, как вы, – произнес мужчина, задыхаясь. – Я только спросить хотел…

Голос замер. Замер и остановившийся. Оба вдруг замолчали, установилась какая-то дикая, ватная тишь, в которой не слышалось вообще ничего: плеск воды, шум проезжавших по улице машин, людские голоса – все это ушло в никуда, растворилось, истаяло.

Он медленно повернулся к поспешавшему.

– Дулари? – чуть изумившись, спросил тот. И тут же: – Нет, в самом деле, Дулари. Подумать только!

– Ахмад? – обреченно ответил его собеседник. Тот, разом отбросив вежливый тон, подошел, вальяжно похлопал по плечу, посмотрел в глаза. Улыбнулся.

– Все тот же Халил Наджат Дулари. За что купил, за то и продаю, – хмыкнул он собственной старой шутке.

Воспоминания, вырвавшиеся как зверье, на волю, мгновенно пожрали разум. Халил не мог пошевелиться, скованный ими. Смотрел исподлобья на подошедшего, похлопывавшего его по плечу, по щеке, довольного, враз обретшего былую уверенность, нет, с этой уверенностью жившего, – и там, и тут. Нагловатого, если не хамоватого хитреца, умевшего уладить и обстряпать любые дела. Как странно, как удивительно, что Халил смог забыть его здесь. Такие люди, нет, они не могут исчезнуть вот так запросто. Физически не способны.

– Господин мой Ар-Рашид Ахмад ибн Юсуф, – обреченно произнес он. Тот в ответ снова хмыкнул.

– Ну что ты. Мы же в Европе, здесь мои друзья, да и просто знакомые зовут меня аль-Джарх, называй так и ты.

– Аль-Джарх… – он перекатил имя по языку. То неприятно царапнуло небо. – Кого же вы проверяете, уважаемый? И на какой предмет?

Знакомая улыбка.

– Непросто тебе тут, да? – вопросом на вопрос ответил Ахмад. – Все боишься, оглядываешься, шарахаешься. Местные нападали, нет? Эти могут, тут молодежь диковата, прям как в нашей дыре, – снова смешок. – Да что ты на меня так смотришь, Дулари, столько времени прошло, такое расстояние от дома оба проделали, а ты – как будто ничего не изменилось. Не бойся, ни ты, ни я уже не те, что прежде. Все переменилось. Европа, кругом Европа, – хмыкнул он. – Все другое. И мы, тем более, другие. А как иначе, Дулари, приходится приспосабливаться. Вот посмотри на меня, – мог и не говорить, Халил и так не сводил с бывшего хозяина взгляда. Не смел, как и прежде, отвести взор, ведь, иногда за подобную вольность получал палкой по ребрам. – Да не так, дружок, просто глянь. Совсем тебя затюкали. Я вроде бы беженец, всеми местными презираемый в душе человек, а и то, притерпелся, больше того, принял их – ну как же, им пророк Иса заповедовал подставлять вторую щеку, когда бьют по одной. Значит, нам тоже положено. На первое время, – зачем-то прибавил он. И махнул рукой в сторону набережной.

Халил невольно посмотрел в ту сторону. Будто ожидая приказаний.

– Видишь, вон там кафе «Конунг». Хорошее местечко, я там часто бываю. Пиво, сосиски в тесте, капуста и говяжьи языки, можно посидеть в тишине, поразмыслить.

– Я не пью, Ахмад.

– Аль-Джарх.

– Простите.

– Давай по-простому, без этих эпитетов. Как тут принято. Привыкай к тутошним порядкам и не выделяйся, чтоб жилось легче. Я вот уже привык, тебе давно пора. Скоро конец сентября, приедут гости со всей Германии, будут пить, гулять, веселиться. Осень, Октоберфест. Три недели веселья, море пива, сосисок, роскошных девок в непристойных декольте, носящихся среди гостей с литровыми кружками – по шесть, а то и больше за раз. Всегда удивляло, какие же они выносливые… и смазливые.… Да я не о том. Вот когда все аборигены будут радоваться жизни, валяться по кустам, блевать на мостовые, – ну чем не праздник? А ты продолжишь сидеть в сторонке, как пришибленный. Нехорошо это. Мы собираемся в бывшем доме имама, ведем беседы, пьем чай, ну и кой-чего покрепче тоже – как в старые времена, когда и у нас можно было. Приходи и ты, что сидеть в одиночестве. Приходи, Дулари или как теперь тебя… да неважно, приглашаю по старой памяти. И не вздумай отказаться.

– Зачем я вам, Аль-Джарх?

– Ты где живешь? Ну что я, все мы в одном квартале напиханы, просто заглядывай в соседскую дверь. Небось, ни разу не ходил в старый дом? Да?

– Ни разу, – кивнул Халил.

– Вот-вот, а надо бы. Каждую пятницу после намаза. Это чтоб проще атеистам, вроде тебя, понять, – ничего не забыл, все помнит. Жуткая память.

Халил снова вздрогнул, отводя взор. А потом неожиданно как-то почувствовал себя легче. В самом деле, что на него нашло, это Мюнхен, столица, вольный город. Здесь нет законов иных, кроме светских, иной уклад жизни. Прав аль-Джарх, тут либо противиться ему изначально, пытаясь выстроить и отстоять свой маленький островок, либо сдаться и принять все, чем живут туземцы. Даже вот этот разгульный, дурной Октоберфест.

Он снова вздрогнул, сжался и распрямился. Чужие слова привычно проникли в разум, утвердившись в нем, будто родные. Будто и не прошло девяти лет с того момента, как он стал свободным человеком, долгих лет изгнания – сперва из дома, города, потом из страны. Ведь тогда, когда-то давным-давно, сейчас даже не верится, что те времена действительно были, он и думал и жил совсем иначе.

– А где это кафе, уважаемый? – решил для себя называть бывшего хозяина именно так. Мимо них, невдалеке проехала машина полиции, белая с зеленой полосой и надписью стального цвета. Чтоб издалека видно. Он увидел ее краем глаза, и тут же отвернулся. Даже не смотря на собеседника, понял, как он, мгновенно сжавшись в пружину, тут же расслабился. Уже привычно улыбнулся. Все верно, ничего не изменилось за девять лет, нет, может, что-то и произошло, но явно немногое, раз Халил вот так легко позабыл и где он и что он, вернувшись к той оболочке, что не всегда могла называться человеком.

– Хочешь со мной?

– Нет, я…

– Добро, я угощаю, раз так.

И двинулся в сторону углового дома, понимая, что Халил отправится следом. Дулари так и поступил.

Мысли, они не уходили. Совсем другие, о другом, вернувшиеся на четырнадцать, нет, еще больше, лет назад. Когда они, инженеры, только закончившие образование, молодые хозяева страны, как гласил лозунг на их предприятии, собирались после работы в очень похожем кафе недалеко от проходной, немного выпить, отдохнуть и перекинуться парой слов. Там тоже подавали пиво, местное, но Халил как и многие из его компании предпочитали испанский сидр, если конечно, он появлялся в продаже. Ведь все импортное было редкостью в те времена; это сейчас без дотаций и гуманитарной помощи страна прожить не может, а всего-то пятнадцать лет назад почти всё умудрялась производить сама или с помощью нанятой зарубежной силы. Тогда к иностранцам – как и ныне – тоже относились двояко. Вроде бы, всезнающие и всемогущие, они, приехав, строили заводы, фабрики, добывали нефть, металлы, газ, да практически все, чем были богаты недра державы. Но при этом и им запрещалось общаться с туземцами, а уж гражданам и подавно. Еще по временам детства он помнил детсадовские страшилки о злобных дядях из-за рубежа, которые вкладывают в жвачки лезвия или иголки с ядом и дают детям. А потому ничего из рук иностранца.

Забавно, но потом это выражение на короткий срок даже стало лозунгом. Халил часто видел его через зарешеченное оконце подвала. Но это уже другое время. Хотя, если вдуматься, не настолько и отличное.

Изнутри кафе выглядело полной противоположностью тому, о котором Халил вспомнил. Скамьи вместо стульев, на стенах дюралевые мечи, топоры и щиты, ну да, полное соответствие названию. Хорошо, хоть официантки одеты не по моде девятого века, правда, все как на подбор, русые, но наверное, либо парик, либо так уж получилось. Баварцы не норманны или скандинавы, чтоб щеголять арийской внешностью и нордическим содержанием.

Странно, как быстро он привык разбираться в особенностях местного уклада. Независимая гордая нация, почти горцы, одевающиеся не так, говорящие не то, гордящиеся не тем. Бавария всегда чуралась соседей, служа другим немцам, да и мигрантам поводом для шуток и побасенок. А вот прочему миру отчего-то именно баварские наряды, забавы, празднества – Октоберфест тут отдельной строкой – виделись как истинно германские, хотя ничего общего с подлинной Немецией не имеющие. Да и желание выйти из состава государства – оно никогда не исчезало. Жители всегда считали себя самостоятельными в любых вопросах, он хмыкнул, ну как шииты в их суннитской республике, лишь притворяющейся атеистической. Те тоже, чуть что, начинали бузить и требовать. Подавление их восстаний черпало много сил и жизней – так не стало его отца. Оттого и второе имя у Халила от матери. Едва сын появился на свет, отец отправился на очередную войну с горцами, как прозывали местные шиитов, хотя на равнинах страны, трудно было найти хоть какое серьезное всхолмье, но горцы в их культуре символизировали дикость и варварство, эдакие бедуины с автоматами, а оттого определение прижилось и используется с той поры, как государство отвалилось от Османской империи сто лет назад и стало само собирать другие народы под свое крыло.

Ахмад сел за длинный стол, оглядываясь по сторонам, будто ища знакомых. Вряд ли знал хоть кого из тех, кто в этот вечерний час потреблял горячее, запивая пивом. Халил механически тоже огляделся, потом услышал требовательное постукивание по лавке. Подсел, но с противоположной стороны. Хоть так проявив самость.

– Что закажешь, браток? – аль-Джарх заговорил на немецком, почти без акцента. Халила это даже немного покоробило. Его хозяин обычно чуждался пришлецов, стараясь общаться со своими; перемена, происшедшая с Ахмадом, покоробила его, уколола иголкой ревности.

Прежде, в иные времена и нравы, он заказывал стакан легкого ливанского каберне, на худой конец, местного портвейна – с виноделием в республике дела обстояли скверно. Это если не случалось сидра. Пил под легкую закуску, вполуха слушая сводку шестичасовых новостей – телевизор в кафе никогда не выключался. Немного отойдя от работы, присоединялся к приятельской беседе, что велась обо всем, дозволенном – везде могли оказаться наушники и соглядатаи. Непозволительное договаривалось уже по гаражам или кухням. Столы в том кафе тоже стояли большие, человек на восемь, как раз под их компанию: шестерых мужчин и двух женщин в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет. Молодых хозяев земли.

Их женщины и здесь, и на родине с самого начала революции ходят в черных хиджабах. Будто другой цвет запрещен. Хотя да, исламистами был запрещен. Аль-Джарх, при случае и без него, любивший цитировать имама Ахмада, своего тезку, – верно, поэтому еще и любил, – стращал дочерей проклятием всеблагого, если те обнажат что-то, кроме лица и кистей рук, в чужом доме. Много позже Халил перечитывал сперва имама, после, отмеченные им аяты, но нигде не находил причин укрываться женщине полностью. Будто купленный в амманской мечети Коран оказался не того качества.

В Иордани женщины все так же носили черное. Будто воронье, они стремительно двигались стаями по улицам, залетая в магазин, всыпаясь в автобус, спускаясь и поднимаясь по лестницам переходов. Здесь, в Мюнхене, он поначалу тоже сталкивался с этими стаями, но позже правительство земли выпустило рескрипт, запрещающий женам всевышнего показываться на улице в подобных одеяниях. Воронье как ветром сдуло.

В том кафе, как и в этом, о таких вещах не думалось. Мужчины в те годы предпочитали джинсы и ковбойки, если нежарко, и льняные рыцарские рубахи и белые хлопковые брюки, когда печет. Изредка и в самое пекло кто-то обязательно одевался «как шейх» – белые куфия и тауб – изделия местных кооператоров. Кто б мог подумать, что через несколько лет выяснится национальная идентичность шейхских нарядов и культуры их республики и все станут одеваться таким образом.

Женщины, особо замужние, так же предпочитали рубашки и джинсы, стоит вспомнить горячий местный нрав. Это молодежь выряжалась, как и во что попало, да, получала втык от полиции порядка, иногда штрафы от начальства предприятия, но кого и когда это останавливало. Слушали западную музыку, смотрели европейские фильмы, спорили о будущем, бузили и ерничали. Их разгоняли, сажали, но только сильнее раззадоривали. Так и случилась первая революция.

– Что закажешь? – спросил Ахмад, когда к ним подошла официантка. Смерила взглядом, сразу поняв, кто перед ней, но подала меню и карту вин. Халил поднял глаза. Вдруг только сообразив, что стоявшая перед ним студентка, наверное, подрабатывавшая в кафе на полставки, одевалась как раз по баварской моде прошлых веков. Сине-белый, цвета флага, дирндль до колена и фартук с завязкой слева, означавший, как он заучил, незамужнюю.

– У вас есть испанский сидр? – неожиданно для самого себя, спросил он. Девушка оглянулась на стоявшего за стойкой хозяина, тот скрылся за прилавком, потом распрямился.

– Сейчас найдем.

– А говорил, что не пьешь, – хмыкнул аль-Джарх. Халил невольно развел руками.

– Память о прошлом.

Ахмад цокнул языком. Затем, коснувшись скрюченным указательным пальцем носа, резко качнул головой, будто сам вспомнил что-то.

– Да, память, куда ж без нее, – и словно ненарочно сделал тот жест, коим обычно приглашал своего Дулари к выступлению.

Ахмад не случайно на встречи знакомых ходил с Халилом. Житель пригорода, причем не самого благополучного, выходец из тех самых «горцев», старательно затушевывавший правдами и неправдами свою историю, аль-Джарх, урожденный Ар-Рашид Ахмад ибн Юсуф аль-Тасвия из семьи шиитов, перекрещенный суннит, развлекал гостей стараниями раба. Дулари, получивший университетское образование, работал на подобных встречах кем-то, сродни гейши. Захватившие власть в стране мусульмане запретили все виды развлечений, какие знали: кино, музыку, пение, кроме обрядового, танцы, кроме традиционных, рисование, чтение беллетристики —все умудрились пустить под пресс, даже огурцы и морковь, ибо те напоминали их извращенным умам фаллические символы. Странно, что не разрушили минареты, уж что-что, а эти сооружения куда больше походили на детородные органы, да и виднелись издалека.

В случаях, когда Ахмад не знал, что сказать, или хотел перевести разговор на другое, он всегда вытаскивал козырную карту – Дулари – тот рассказывал анекдоты давно минувших времен, начиная с Пророка и заканчивая Стариком (так жители республики именовали отца свергнутого диктатора), декламировал стихи, старых или новых поэтов, каких помнил. Никто бы не удивился, коли он сумел бы прочесть всю «Пятерицу», ведь не раз цитировал то из «Лейли и Меджнуна», то из «Искандер-наме», то Низами, то Навои. Никто бы не удивился, узнай, что «Лейли и Меджнуна» он выучил наизусть еще в старших классах школы, когда хотел привлечь внимание – подобно главному герою поэмы, – своей однокашницы, подумать только в те времена школы еще не делились по гендерному признаку. Как и полагалось в поэме, его любовь к прекрасной Лейле тоже осталась безответной, после школы она, хоть и пошла в один университет с Халилом, избрала другую специальность, а после, получив неполное высшее, выскочила замуж за сокурсника и родила двойню. Ему оставалось только пожимать плечами и снова читать и перечитывать двустишия поэмы. Возможно, для другой, для той, что выместила из его сердца гордую насмешницу Лейлу. Как это сделала Гайда, юная, нежная, ласковая, теплая как солнышко. Они сошлись не скоро, но поженившись, уже не могли разорвать своих привязанностей. Гайда одарила его двумя мальчуганами… но это случилось уж слишком незадолго до революции, слишком.

– Надо же, никому не нравится местный сидр, – покачал головой хозяин кафе, доставая бутыль и протягивая официантке. – Вроде ж неплохой. Или только… уважаемый, вы из Иберии к нам прибыли?

Халил ответить не успел, его опередил Ахмад.

– Из тех восточных земель, которые Иберией некогда владели сами, а не перебирались на ее территорию за пособиями, – и широко улыбнулся. Халил смотрел на него, его обаятельную спокойную улыбку уверенного в себе человека. Ему вдруг вспомнились строки Омара Хайяма: