Призраки урочища страха

– Кто? – резкий хриплый голос полоснул тишину.

– Я это, – буркнул Баширов-А кто ты?

– Неважно. Меня попросили с вами встретиться и кое-что рассказать.

– Пойдемте в дом, поговорим, – Башир Омарович снова поежился, – Кофейку выпьем.

– Нет! – почти всхлипнул человек, – в дом не пойду, пойдемте к реке.

– Подождите. – подполковник зашел в дом, вскипятил чайник, залил в большой белый термос быстро вышел из домика. Ночного гостя он не знал, и знать не хотел. Ясно, что урка. Он их ментовским носом по особому запаху чуял, по речи, по манере держаться узнавал через любой прикид.

– Вот жизнь собачья, – думал Баширов, засыпая сахар в кофе, – Преступники, которым сидеть бы да сидеть, приказы отдают других преступников ловить. А у него подполковника милиции свидание с уркой, который. Наверняка, в розыске, и его, голубчика, тоже надо в места не столь отдаленные.

Захватив с собой термос, он свистнул Еве. Огромная кавказская овчарка бесшумно появилась из темноты, ткнулась холодным носом в руку хозяина. С Евой было как – то спокойнее в этом тихом, укромном месте.

– Она не тронет, – успокоил урку подполковник.

– Я знаю. Меня предупредили, что вы с собакой приедете.

– И это знают, – отметил Башир.

– Пойдемте к реке, там лавочка есть, там и поговорим, – пугливо оглядываясь сказал мужичок, – меня Сеней зовите.

– Сеня так Сеня. Ты не трясись так. Тут нет никого. Ева учует.

Они спустились к реке. На светлой воде играли неяркие блики отражавшегося ночного неба. Тихо шумела вода. Было сыро и прохладно. Башир Омарович сел на лавочку у самой воды. Ева легла поодаль, положив крупную голову на лапы. Уши ее чутко вздрагивали.

– Ну и что, Сеня, ты мне скажешь? – наливая кофе в пластиковый стаканчик вдыхая горячий запах, спросил он.

Сеня молчал, вглядываясь в глубину леса, где за толстыми стволами могучих сосен струилась и сгущалась тьма. Стояла удивительная для городского человека, почти живая тишина. Колыхнулась где-то тяжелая пихтовая ветка, жалобно скрипнул ухой сук. Из темной глубины донесся глухой шуршащий звук, будто кто-то большой и мохнатый терся тяжелым телом о ствол, сотрясая могучий вековой ствол.

Страшно-то как здесь! – поежился Сеня.

– А в городе уютно, – усмехнулся Баширов, – Давай, выкладывай, чем дело.

– Меня просили рассказать о Тунгусе, – пугливо прошептал Сеня, – Многого я не знаю. Мы с ним работали немного. Он в стороне от всех был, да и боялись его сильно. Спиной к нему не повернешься – волна шла. Но дело не в том. Понимаете, начальник, он зверюга больной, ему всю организацию не осилить. Мозги не те. Братва шепталась, что он с бабой работает.

– Что? – Баширов резко повернулся к Сене. – С бабой, говоришь?

Тот испуганно кивнул головой: «Тупой он, понимаешь, и читает-то с трудом по слогам. Кто-то стоит за ним. Так вот я его случайно в городе увидел. С женщиной он разговаривал.

– Может, случайно встретились?

– Нет, зналиони друг друга. Я пива купил, дай, думаю, в тенечке попью. Только присел за пивным ларьком, как вдруг голос Тунгуса слышу. Я так и примерз к стенке. Думаю, убьет, сволочь. Да ему мало убить, он ведь мучить будет. Не поверишь, мышь поймает, и ей то лапки подрежет, то один глаз выколет-полюбуется, другой, потом режет ее по кусочку. Я дин раз увидел ужас этот, ночь спать не мог. Так вот, слышу я голос Тунгуса. А голос какой-то не такой. Вроде как виноватый, жалобный, ну прям со слезой. Мне хоть и страшно, а любопытно стало Я кусты раздвинул – гляжу: женщина боком ко мне стоит, в черном вся.

– Молодая?

– Не знаю, лица не видел, – вроде, нет. Тунгус перед ней мнется. А она его вдруг как двинет по морде. Я думаю: все, конец ей! Только он как заскулит, ну ровно щенок битый. Она снова ему по морде, по морде! – Будешь, – говорит, – меня обманывать, будешь?

Тут я понял, что если эта парочка меня увидит, они меня вдвоем на ленточки, как ту мышь изрежут Ну и слинял я. Так что, начальник, его рядом с бабой ищи, если он где-то залег.

– Как его искать? Ни фотографии, ни имени, ни примет. Иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что. А баба, она худая, толстая, высокая или низенькая? Это хоть ты помнишь?

– Она сидела, и платье на ней балахоном. Может и худая, я не понял. Вроде не очень.

– Слушай, как ты думаешь, он давно у нас?

– Я думаю, он все время у вас. Берлога у него тут. Он то появляется, то пропадет надолго. А баба у него точно местная. Братки поговаривали. А про морду его ничего не скажу. Я его только с бородой видел. Но ребята говорили. Что борода эта у него искусственная.

Ева подняла голову и глухо заворчала. Они замолчали, вслушиваясь в ночные шорохи. Деревья придвинулись ближе. Под тяжелыми шагами послышалось пофыркивание, между стволов замаячила темная фигура, ломанулась в чащобу, и еще долго шумел и трещал под могучими ногами валежник.

– Лось! – облегчено вздохнул Сеня.

– Боишься? – то ли спросил, то ли посочувствовал Баширов.

– Рак у меня, жить осталось чуть, и умереть по-человечески хочется. Вот я про Тунгуса и рассказываю, чтобы в чистой постели на белых простынях и мягком матрасе умереть без болей, и чтобы сестрички грудастые меня бульоном поили.

– Да, у каждого свои радости, – подумал Баширов, – Тебя довезти?

Нет, я на электричке, по лесу дойду до станции, – торопливо соврал Сеня.

– Ну, ну, на электричке, – хмыкнул Башир, – Ладно, прощай, хорошей тебе смерти.

– Спасибо, начальник, и тебе удачи. Тебя у нас справедливым ментом считают, правильным.

– И то ладно, начальство не любит, так хоть урки уважают. Все приятно.

– Да, – поднялся Сеня, – Еще у него нож был. Редкой красоты нож, и вещь, должно быть, дорогая. Клинок узкий такой, длинный, и как огоньки холодные в нем играют. А ручка серебром отделана старинным, и знаками всякими разукрашена. С ножом этим он не расставался. «Он для меня, говорит, – и мать, и отец, и любовница. Сидит, бывало, и ножом этим играется, а лицо у него при этом такое, что не приведи, господь вам такое на ночь увидеть. Кошмар на улице вязов. Фредди Кригер перед ним так просто ангелочек.

И еще, – таинственно зашептал Сеня, – Я так думаю, что не человек он.

И кто же, если не человек? – заинтересовался Баширов, – Пришелец?

– Насчет пришельца не знаю, судить не берусь, я в тарелки эти и в зеленых человечков не верю. Но ты не смейся. Я на зоне разных людей видел: и душегубов, и воров разной масти, и больных придурков среди них хватало. Но все они были люди. А Тунгус, он не человек, – убежденно твердил Сеня.

– Заладил, – всматриваясь в тускло поблескивающую в темноте гладь тихо журчащей реки, – буркнул подполковник, – кто же он, по-твоему?

– Я думаю, в нем дьявол сидит. Не поверишь, только вспомню его, у меня кровь стынет, волосы на голове подымаются. Он, как зверь, сразу, что не так чуял, будто шептал ему кто. И веришь, нет, глянет на тебя и все твои мысли читает. Жуть. Все, кого я знал, боялись его больше смерти, как парализованные были. Так о чем я говорил? Про нож значит. Нож тот у Тунгуса волшебный был.

– Что? – резко повернулся к нему, едва не захлебнувшись горячим кофе, Баширов, – как это волшебный?

– А вот так! Ты, начальник, насмешки не строй. Волшебный он и есть. Сейчас расскажу. – Он снова пугливо оглянулся. – Зашел я как-то к Тунгусу, а он спит, а рядышком на табуретке нож его лежит. Я говорил тебе, что нож тот красоты редкостной, я сроду таких не видел. Лезвие длинное, черное, блестящее, холодом отдает. Блестит как зеркало, а в нем ничего не отражается. И в глубине его искорки холодные такие пробегают. Очень мне захотелось потрогать его. Я и погладил лезвие пальцем. Что со мной было, словом не передашь. Все тело судорогой скрутило, что даже язык отнялся, таким холодом леденящим понесло на меня. И поверишь, палец не могу оторвать от ножа, точно примерз палец.

– Так уж и примерз? – с интересом слушал Баширов. – Ох уж мне урки эти с их народным творчеством. Как навыдумывают, куда там писакам разным, – невольно подумал он.

– И тут нож сам повернулся, как змея, какая, и шасть меня по пальцу!

– Это как же сам? – с любопытством повернулся к нему подполковник.

– А вот так! Дрогнул, как живой, шевельнулся и чирк меня по пальцу. Ей богу! – и Сеня перекрестился на луну Кровь так ручьем и хлынула, словно жизнь из меня потоком потекла. Ох, заорал же я! В глазах потемнело, и я грохнулся прямо на пол, башкой о стол грохнулся. Очнулся – Тунгус надо мной стоит, нож у него в руках, а в глазах смерть. Меня от страха тут же на пол стошнило. А он внимательно, холодно так смотрит на мне в глаза.

– Никогда так больше не делай, – говорит, – Палец покажи!

Я руку хотел поднять – не могу! Ни руки, ни плеча не чувствую, и боль такая, что хуже зубной, тупая. Озноб от нее, аж трясти начало. Тунгус меня на койку перенес, сам на табуретку сел и снова смотрит, хорошо смотрит, по-доброму. И поверь, в первый раз что-то человеческое в нем проглянуло. Он меня одеялом укрыл, а сам ушел.

– Он что отравленный был, нож этот? – полюбопытствовал Баширов.

– Волшебный он был, колдовской. – упрямо набычился Сеня.

– Ну, хорошо, колдовской и колдовской, ты рассказывай. Сроду такого не слышал, – успокоил его подполковник.

– Тунгус ушел, а я от ранки той чуть не помер. Боль терзала такая, что всю ночь спать не мог, плакать сил не было, и, поверишь, болело все сильнее и сильнее. Мне ребята мазей всяких нанесли, врачиху вызвали. Она: «Ампутировать нужно палец, у вас заражение. Страшно запущено. Когда порезались?

Я ей: «Вчера к вечеру». А она бровки выщипанные подняла: «Вы мне не лгите. Ране этой не меньше месяца, нагноение началось. Немедленно в больницу». И уплыла важная такая, в халате белом. Я ей вслед гляжу, и мне стало казаться, что легче отрубить топором тот палец, чем терпеть все это. Бинт разматываю – а там вместо пореза рана до кости, мясо гнилое, кость торчит, и смердит невыносимо. Сижу, плачу. Палец совсем невыносимо разболелся, словно иголки ледяные под ноготь загоняют, аж до сердца достает. И, поверишь, рана на моих глазах больше стала. Тут тень от окна упала. Гляжу: Тунгус в дверях.

– Покажи рану, говорит.

– Какое там покажи! Я ж дернуться не могу, только плачу. А у него глаза ясные, живые, человеческие, и вроде улыбаются. Он наклонился надо мной и грустно так: «Бедный маленький человечек! Печать смерти на тебе, но твой срок еще не наступил, миссия твоя не выполнена, и уйти ты пока не можешь.» Сказал слова эти непонятные и нож свой страшный достал. Я шевельнуться не могу от боли и ужаса. А он рубаху по локоть закатал, и ножом по своей руке чирк! И его кровь прямо мне на палец.

– Себя что ль порезал? – спросил Баширов недоверчиво, – Зачем?

Пожалел он меня, – с гордостью ответил Сеня.

– Ага, пожалел волк кобылу, – недоверчиво усмехнулся подполковник, – Дальше то что?

– Да я как на свет народился. Боль утихла сразу, трясти меня перестало, по всему телу тепло пошло.

– Лекарственная, значит у Тунгуса кровь! – догадался Баширов, – Поймаем, откачивать будем, за валюту продавать. Не знал я, где моя удача! Наконец – то разбогатею. Вот счастье подвалило!

– Не насмешничай, – обиделся Сеня, – говорю что есть, а ты сам решай, что к чему. Мы милицейских институтов не кончали. Только как кровь его горячая на мой бедный палец капнула, мне так спокойно, так уютно стало, что я не заметил, как уснул. Просыпаюсь, а боли нет, рука будто и не болела, и в теле легкость такая, хоть пляши. На месте раны кожица новая, розовая, чистая, как у младенца. Шрама не осталось. Темно тут, а то я бы показал.

– А Тунгус?

– Что Тунгус? Я его после этого не видел. Ушел он, как сквозь землю провалился. Да, я его спросил перед тем, как он кровь свою для меня пролил.

– Я, – говорю, – умру?

А он мне задумчиво так, по-человечески: Умрешь, но не от моего ножа. Твоя смерть в тебе сидит уже. От болезни умрешь.

Выходит, он тогда знал, что рак у меня. Откуда, спрашивается, знал? А ты говоришь – выдумки.

– Он тебя, выходит, спас, а ты вот сдаешь его, – ляпнул, не подумав, Баширов.

Сеня молчал.

– Оправдываться не буду, на священника ты мало похож. Обидел ты меня. Сказал же, я долг отдаю. Опять же я говорил тебе, что не человек он.

И с чувством добавил: Я, может, человечество спасаю, а ты из меня стукача делаешь.

Ева снова хрипло заворчала. Через мгновение она со злобным лаем бросилась в темноту. Кто-то большой и мощный бежал в сторону леса, затрещали кусты под тяжелой поступью. Зловеще ухнул и захохотал филин.

– Да лось это, – успокаивающе сказал Баширов, – Много их здесь развелось.

Ева вернулась, улеглась на траве, вывалив розовый влажный язык тяжело дыша.

– Я вот сейчас сижу здесь. Вам про него рассказываю, а мне все кажется, будто он где-то рядом притаился, слушает все и усмехается, – человечек пугливо оглянулся и передернул плечами.

– Аминь, – задумчиво сказал подполковник.

С этими мыслями он свистнул Еву, сел в машину и уехал.

– Все это полный дебилеж! – думал Баширов, вглядываясь в несущуюся навстречу дорогу, – Сумасшедший дом. Спятивший от страха миллионер, волшебный нож, человеколюбивый маньяк, убийца и колдун в одном лице. Куда, спрашивается, на какую полку ставить любимый Уголовный кодекс?

На стекло брызнули капли дождя. Громыхнул гром. Не дай бог застанет дождь, дорогу развезет, попробуй, выберись отсюда, даром, что город рукой подать. Он переключил скорость, поехал быстрее, хоть и не любил быстрой езды, и вообще машину не любил, потому без шофера был как без рук. Сашка удивится, обнаружив, что начальник куда-то ездил, но не спросит ничего. Умный парень, и жить хочет, вот и не лезет в то, что его не касается. А он, Баширов, тоже жить хочет. И потому вам, господа, с панталыку меня не сбить. Как говорил героический Глеб Жеглов: «Убийца должен сидеть в тюрьме!» Вот этого золотого правила и будет придерживаться в своей правоохранительной деятельности не совсем идеальный, а, если честно, то совсем даже не идеальный страж закона и порядка, подполковник милиции Баширов. Только кто он, этот загадочный Тунгус, и где ж его, страшного нашего, искать? Трескотни вокруг него много, а самого главного как не было, так и нет. Ни имени, ни Фамилии, ни примет, ни укоряющих свидетелей в глазах. Он, если честно, не очень удивится, если Тунгус этот бабой, например, окажется. Голым его никто не видел, усы и бороду даже Тамара Федоровна может приклеить. Голос тоже не при чем. Высокий, тонкий. Сила и у бабы может быть неплохая. Вон, какие ядра толкают, штанги поднимают, стреляют не хуже мужиков. И это все вместо того, чтобы детей рожать и суп мужику варить. А мы удивляемся, откуда Тунгусы берутся. Бабы виноваты. Баба он или мужик, а найти надо. Потому как, если он в его районе залег, где гарантии, что в один прекрасный день Тунгус этот или Тунгусиха не решат спасать мир ценой его, Баширова, жизни и крови. А это еще один очень серьезный аргумент в борьбе с мировым злом.

Наконец лесная дорога закончилась. Машина выехала на автостраду и стремительно понеслась по мокрому асфальту в наплывающий белесый туман к городу.

Сеня долго смотрел вслед уехавшей машине, затем достал мобильный, тихо что-то сказал в трубку побрел по дороге в сторону города. Через час уже никто не тревожил ночной лес. Только макушки самых высоких сосен, облитые кроваво-красным светом, шумели и качались под напором верхового ветра.

1.7. Шерлок Холмс и бабка Марья

Алексей Николаевич Федоров, участковый поселка Комсомольский, ехал домой после долгого и секретного разговор с начальником. Алеше было 27 лет, но хлебнул он на своем веку все мыслимые и немыслимые горячие точки и Чечню. Везло ему невероятно. В плен не попал, ни разу не ранило, но в голову все-таки война дала. Не мог спать ночью. Днем при свете солнца сон наваливался сразу, а ночью никак не исчезало обостренное чувство опасности, от которого не лечил ни таежный, напоенный цветочными арматами свежий и густой воздух, ни величественная тишина, ни парное молоко бабки Марьи, у которой поселился молодой участковый. В первый раз его привез со станции глава местной администрации на старом, глухо рыкающем мотоцикле. Было лето. По обеим сторонам заросшей травой таежной дороги тянулись непроходимые заросли лесной малины. Крупные ягоды, налитые розовым соком, густо облепили кусты. Малина была удивительно пахучей и сладкой. Алеша на одном месте набрал целый котелок. Вся дорога была изрыта выбоинами и рытвинами, в которых застоялась покрытая зеленой ряской вода. Мотоцикл со всего маху влетал в эти лужи, разбрызгивая во все стороны пахнущие гнилью брызги. Алеша привык к светлым березовым рощицам, а здесь стеной поднимался угрюмый и мрачноватый лес, густо затянутый невиданно разросшимся папоротником, кустами красной и черной смородины, обильно усыпанными налитыми ягодами. Мотоцикл то и дело подбрасывало на выбоинах и корнях. Временами дорога прорывалась через такую гущу тайги, что приходилось пригибаться, чтобы мохнатые ветки пихт с сочной темной хвоей не нахлестали лицо. Ехали долго, и вдруг тайга как-то сразу кончилась, оборвалась. Внизу, как рассыпанные неловкой детской рукой цветные камешки, раскинулся поселок. Место было красоты невероятной. С севера уходил в синюю даль могучий кедровник, с юга подступала прямо к деревне невиданная в этих краях реликтовая липовая роща, цветущая золотыми цветами. Сладкий медовый липовый дух смешивался с запахом разогретой солнцем хвои и ароматом цветов. У Алеши дух захватило. Укутанные синей дымкой, курились, уходя за горизонт, покрытые девственным лесом горы. Посреди деревни синей лентой извивалась мелкая чистая речушка. Улиц в понимании Алеши в поселке почти не было, только центральная и пара боковых. Остальные дома были вольно разбросаны по уютной долинке в полном беспорядке. Казалось, что строили их хозяева, где хотели и как хотели, без оглядки на план и соседей.

– Красота! – восхищенно ахнул Алеша.

– Урочище страха, – вдруг угрюмо буркнул Петрович и пояснил удивленному новичку, – Это кержаки места так эти называли. Они здесь не селились, кержацкий поселок недалеко отсюда, но там сейчас и не живет никто.

– А почему Урочище Страха? Места красивые, а название такое жутковатое, – поинтересовался заинтригованный участковый.

– Кержаки считали, что оно нечистое, злое, долинку эту обходили. А в 50-е сюда зеков привезли: лес был нужен, вот и построили поселок.

– И что? Правда, место злое? Что духи здесь, демоны? – с любопытством уставился на Петровича участковый.

– Сам узнаешь. А кладбище кержацкое у речки осталось. Брошенное оно. Ну, поехали!

Алексей Николаевич для местных жителей был человеком загадочным. У всех участковых, которые раньше следили за поведением жителей и соблюдением законов в поселке, были понятные человеческие недостатки. Высокий красавец Данилов беспробудно пил, напившись, бежал на речку и палил по комсомольским гусям, устраивая охоту. Когда это всем надоело, на него написали телегу, и снайпера Данилова заменил проштрафившийся где-то на наркотиках Волынцов. Тот вообще носа из дома не казал, тайги боялся до смерти, трезвым его видели только, когда приезжало начальство. Пил он по-черному, сразу засыпал, через полчаса просыпался, играл на гармошке, пел заунывным голосом русские песни и снова пил. Люди его жалели, была, видать, у мужика какая-то беда. Потом забрали и этого. Хорошо помнили сельчане и долговязого с огненной шевелюрой и яркими разноцветными глазами на изъеденном рытвинами лице участкового Мальцева. Он приехал с женой и маленьким сыном. Жена его, Людмила Аркадьевна, высокая. тоненькая, большеглазая, потрясла все основы комсомольского быта, явившись в школу, куда устроилась воспитателем в группу продленного дня, в узких, обтягивающих круглую задницу брюках. Теперь учителем в штанах никого не удивишь, сама директор Ольга Алексеевна щеголяла в брючных костюмах, нисколько не портящих ее дородную расплывшуюся фигуру. Но в те времена на воспитательницу, раскрыв рот, глазела вся школа. Сама Ольга Алексеевна, сидя в столовой и прихлебывая жиденький супчик из алюминиевой миски, несколько минут наблюдала, как движется между столами обтянутый штанами учительский зад, и как старшеклассники, крепкие, высокие парни, совсем не похожие на недокормленных городских школьников, с неподдельным интересом ощупывают глазами все мелкие подробности заманчивой картины. Она отложила ложку, размашистой походкой вышла из столовой, вызвала возмутительницу школьной нравственности и велела снять штаны и одеть юбку. Но не тут – то было. На следующий день молодая воспитательница пришла в школу в очень приличной длиной черной юбке. Не успела Ольга Алексеева облегченно вздохнуть, как выяснилось, что у приличной юбки сзади прямо у попке тянется совершенно невероятный разрез. При каждом движении разрез расходился, открывая восхищенной публике обтянутые черной сеточкой длинные ноги. Когда Людмила Аркадьевна шла по лестнице, за нею выстраивалась целая очередь обнаглевших старшеклассников, пожиравших глазами захватывающее зрелище. На переменах они с жаром обсуждали увиденное, и некоторые утверждали, что видели в разрезе белые трусики Людмилы Аркадьевны.

Потерявшая терпение директриса снова вызвала жену участкового на воспитательную беседу и велела надеть юбку без разреза. На следующий день торжествующая школа любовалась черной полоской, еле прикрывающей бедра красавицы учительницы и которую очень условно можно было назвать юбкой. Когда же Людмила Аркадьевна садилась, закинув ногу на ногу, ни о какой дисциплине на уроках быть не могло. Дай волю, ребята притащили бы в школу призматические бинокли, чтобы не упустить ни одной волнующей подробности из редкого зрелища. К облегчению пришедшей в полное недоумение директрисы, Людмила Аркадьевна очень быстро уехала из поселка, прихватив с собой рыжего участкового. Дело в том, что Мальцев оказался шкодливым и блудливым до неприличия, и сутками мог не вылазить из постелей истосковавшихся по мужской ласке одиноких и не совсем одиноких баб. Он их любил всех сразу без различия цвета и возраста и выкидывал такие фортеля в постели, что сразу оказался вне конкуренции среди мужской половины поселка. Мальцева били, невзирая на форму и табельное оружие. Синяки, царапины, ссадины не сходили с блудливой физиономии неунывающего участкового. Но однажды его все-таки поколотили сильно, увезли в больницу с сотрясением мозга и сломанными ребрами. В село нагрянула милиция искать преступников. Но при следствии выяснилось, что мотивы были у доброй половины села – тогда Мальцева повысили в звании за проявленные отвагу и увечье и перевели. Долго в Комсомольске не было участкового. Не находилось желающих ехать в таежную глухомань, а из местных никто в законники не стремился. Алеша же, вернувшись из Чечни, работу найти не мог, головные боли мучили, вот его по знакомству и воткнули временно участковым в поселок Комсомольск.

– Поспишь, отдохнешь, полечишься – уговаривали его друзья. Алеша подумал и согласился.

Появление нового участкового было восприняло селом с большим интересом и скоро обросло загадочными подробностями. Уже то, что Алексей Николаевич был молод, красив особой цыганской красотой, высок, строен и неженат, само по себе было сенсацией. Но к изумлению деревенских жителей, новый участковый не просто не пил водку, он в рот не брал даже пива и не шлялся по бабам. Ничего не понимающие односельчане твердо знали, что просто так молодого, непьющего красивого мужика к ним не пришлют, значит был у Алексея Николаевича какой-то особенный, страшный недостаток. То, что участковый спал днем, ночью бродил по селу, стало известно сразу. А после того, как он одним ударом выбил топор из рук озверевшего пьяного соседа, гонявшего семью вокруг сарая, да не просто выбил, а еще и дал по шее так, что здоровенный мужик вдвое выше Алеши ростом два дня черный лежал, хвата воздух и не вставая с постели и не мог ни пить, ни есть деревня сразу догадалась, что молодого милиционера отправили в ссылку за смертоубийство. Боялись и уважали Алешу в деревне все от мала до велика. Черт его знает, что придет в голову этому внешне спокойному менту. Даже пьяные хулиганы, болтающиеся по очам по деревне и затевающие жестокие драки, часто заканчивающиеся поножовщиной, затихали, когда высокая фигура участкового возникала из ночной темноты. Порядка Алексей Николаевич, конечно, не навел, таежный поселок давно жил по своим неписанным законам, но жил теперь здесь с оглядкой на маленький покосившийся домик бабки Марьи. От нечего делать и жалея старую, Алеш починил ей забор, заменил сгнивший брус бани, отремонтировал провалившийся пол. Полуглухая востроносая бабка Марья обожала квартиранта, кормила его золотистыми пирожками с картошкой, отпаивал теплым парным молоком. Как только принесет от коровы подойник, отцедит молоко прямо в большую красную глиняную кружку, так и несет его, еще сохранившее коровье тепло прямо к Алеше. И пока он пьет, смотрит на него радостными и ласковыми глазами. Новому участковому предлагали переехать а отдельную квартиру, брошенных домов в поселке было немало, но ему было хорошо, уютно и спокойно у бабки Марьи, и он отказался. Сам Алексей Николаевич был деревенским парнем, но весь опыт его деревенской жизни отступил в Комсомольске, где нравы и обычаи по которым жили люди, также отличались от обычной деревни, как та отличается от города. И поселок, и лес вокруг, и люди, даже собаки здесь были другие. Ох и странная же это была деревня! В прошлом это был крупный леспромхозовский поселок, построенный вопреки всем недобрым слухам на месте старого кержацкого кладбища. Волей прихотливого вкуса неизвестного архитектора заброшенный кержацкий погост оказался чуть ли не самым ухоженным местом и главным украшением Комсомольска. Он всегда был обнесен целым деревянным забором, строго белели кресты на уложенных серыми плитами простых могилах. Трава, мощно поднимающаяся на богатой земле, здесь всегда аккуратно скошена. Не было ни цветов, ни кустиков, ни лавочек, заботливо построенных родными, не увидишь в родительские дни и традиционной стопочки, прикрытой кусочком хлеба, и обычных подношений в память о покойниках, оставленных близкими у изголовья могил. Все было просто, строго, содержалось в идеальном порядке. За кладбищем следили несколько десятков семей старожилов, перебравшихся со старого кержацкого поселка, находившегося в нескольких километрах отсюда. Теперь в том кержацком скиту доживали свой век несколько стариков и старух, о которых сурово и молча заботились те же семьи. Поселок, в котором леспромхоз давно распался, жил своею непонятной чужой Алеше жизнью. Улиц в обычном понимании было три, остальной поселок был разбросан, дома строились там, где нравилось хозяину, причем прихватывались к дому и годились жердями и покосы, и огород, просто для души и от жадности. Эти разбросанные дома отличались от построенных по плану, как небо от земли, хоть и построены были на леспромхозовские деньги и лес. Только строили их хозяева для себя. Сделанные из кедра огромные добротные дома с хозяйскими постройками, обязательной баней, летней кухней. погребом под одной крышей, обнесенные двухметровым забором, они были похожи на маленькие, хорошо укрепленные крепости. Во дворе каждого был колодец, но воды лучше не проси – не дадут. Жили в этих домах в основном потомки кержаков. И, как подозревал Алеша, они-то и были настоящими хозяевами тайги, угрюмо подступавшей к поселку со всех сторон. Остальные двух и четырехквартирные бараки, построенные рядом, кучковались, отгороженные друг от друга кривыми заборами из перекошенного штакетника. Вначале Алеше они казались похожи друг на друга, как близнецы, но постепенно он научился различать, где живут порядочные, по комсомольским меркам, люди, где бичи, а где уж вовсе отморозки и нищета, которых тоже хватало в глухом поселке, куда не любила ездить власть. У порядочных людей заборы были целы, калитка закрывалась на крючок, наличники выкрашены в красивый синий.