Соцгород – 2 против секты

Светлана Леонтьева

Соцгород – 2 против секты

Что есть лучше, нежели разговоры возле костра на берегу реки. Когда люди собрались вокруг завораживающего танцующего действа? Искры взлетают вверх, мои золотые, такие огромные. Потому что детство. Затем сразу старость. Но детство, детство всегда в нас. С нами. Чистое, как пламя. Огненное, как уголёк. И обязательно сбор хвороста перед тем, как зажечь костёр…

Алька, ты меня слышишь? Рыбка моя, окунёк мой сероглазый?

Нестор мой! Летописец, скрипит, скрипит твоё пёрышко. Ты пишешь повесть «О счастье».

Саныч! Марсовый. Неизбежный. Улетающий, исчезающий. Но всё равно, как без тебя?

Арсений, рождённый в муках, в корчах, в крови царской.

Дочь – Алина, Алёшка, девонька моя, только бы счастье было на самом деле, как в книге у Нестора. В летописи.

СОЦГОРОД – 2. ВОЗВРАЩЁННОЕ ГОСУДАРСТВО

Сестра Алька попала в секту. В начале нулевых их расплодилось уйма. Заманивали одиноких домохозяек, заманивали мамочек, чьи сыны заходились в наркоманских ломках, заманивали мужчин, обещая вечное блаженство.

Как правило, оболваненный человек отдавал всё своё нажитое имущество, уходил от семьи, становился отшельником на работе. Лапы секты сильны. Клыки остры. Взгляды пристальны. Всем, кто покидал секту, грозили неминуемой гибелью, страшным судом и прочими карами.

Алька моя лучшая сестра. Старшая. Родная. Любимая.

Теперь она – Катрика. Ходит обвязанная простынею. Причитает какие-то бессвязные напевчики. Убеждает всех не есть мясо. Иначе, говорит, тараканом станешь. Когда Альке было одиннадцать лет, а мне пять, мы придумали игру в сарафанчики. Надо было угадывать слова с трёх букв, если не отгадаешь, то щелбан. Затем мы постоянно брали конфеты, которые родители припасали на Новый год, мы их находили и съедали. Алька говорила, что виновата я, да-да – все конфеты слопала Поти. Мама удивлялась: «Но там был целый килограмм шоколадных, в яркой золотистой обёртке вафельных с орехами пастилок!» «И что? Поти любит такие яркие в обёртке!» – Алька притворно вздыхала. Щуплая, горбоносая, красивая моя Алька всегда меня подставляла. А тут взяла и развела на деньги. На полторы тысячи долларов. А ведь у меня двое детей. Я эти деньги откладывала на «чёрный день», ну на учёбу, на старость, на мало ли чего!

Алька позвонила по домашнему телефону (тогда ещё не было сотовых) и пообещала меня вылечить от всего. Она привезла упаковки неизвестных порошков и начала их нахваливать. И мужа от пьянства избавишь, и у самой все болячки рассосутся. Болячек у меня было немного: гастрит, колено после ушиба, словом, ничего серьёзного. Но Алька так горячо навязывала этот натур-продукт, что я сдалась. Деньги как-то быстро исчезли, но у Альки появилось новое шикарное пальто с каракулевым воротником и новые боты. Когда я сказала, что забери порошки обратно, то Алька сморщила носик и спросила: почему?

– Мне не подходит. У меня болит голова. Да я и не пользовалась ничем. Просто распечатала одну упаковку самую крошечную, попробовала…

Попыталась я слабо оправдаться.

– Ты возьми с меня деньги только за то, что распечатано, остальное я тебе вышлю по почте!

– Нет! Товар возврату не подлежит! – сказала, как отрезала Алька.

– Ну, ты же моя сестра…так не честно! Верни деньги! У меня скоро за дочку платить в институте надо…

– Поработай и скопишь, Поти!

Мне пришлось устроиться уборщицей…

До сих пор в моей трудовой книжке есть запись – ответственная за экологию на фирме «Бриз».

Секта на семейном уровне – это неприятно, странно и малопонятно, как с этим бороться. А вот секта на уровне государства: это страшно! Если говорить в общем и целом, то ситуация, произошедшая в 20 веке – это ряд ошибок, неточностей, неверных ходов по Украине, оплошностей руководства. Вообще, Украина – это некая широта души русского человека, ибо её земли дарили цари, генсек, отщипывая по кусочку, а то и целому кусищу от земель России. Это случилось также, как подарить Аляску. Подарок за подарком – земля. Участки её, Богом данные, исконные территории, приобретённые нашими предками в борьбе с недругами.

Но Украина не могла быть без России.

Как Россия без Украины.

Ибо земля-то русская!

Одесса – русский город.

Крым – всегда русский, это Крымская Республика.

Донбасс – Малороссия.

Мариуполь, Харьков, Донецк – это Русь.

А ещё Галицкая Русь и русины.

Смесь польского и русского языка – это язык украинский. Именно, как смесь. Поверьте мне, я – лингвист.

Бандеровцы – это сектанты во имя фашиста и изверга Бандеры.

Сектантское движение – это и есть суть раскола, уход от истины, извращение, боль, кровь.

Сама страшная секта – это ИГИЛ и Бандеронацисты. Таких сект в мире доселе не было. Для создания секты нужны деньги, идеология, литература, адепты и руководители. Вспомним секты Марии Деви, харикришна, адвентистов седьмого дня, движение Перуна, баптистов. Их много. Есть секты страшные, кровавые, дикие. Есть более мягкие. Но всё равно – это секты. Они образуются там, где зияют пустоты. Там, где безверие, беззаконие, опустошение. Секта – это плод ошибок государства, попустительство, недогляд, не доработка. На земле – люди, у людей – души, сердца. Эти души надо наполнять, обогащать, подкармливать вечным, добрым, божественным. В Античной Греции это – философы, поэты, математики, стоики, Олимпийские игры во благо богов.

В Соцгороде – это советская культура! Полномасштабно.

Алька и секта – как мне казалось, несовместимые понятия.

Но с Алькой дело было хуже: из православных она подалась к кришнаитам.

Налицо: полное отрицание всего русского. Ибо русские находятся на низшей ступени веры. Они не понимают этот радужный свет, льющийся на преданных и подлинных. До них дотягиваются лишь слабые лучи серой взвеси…

Я жалела её…

Альку мне очень хотелось обнять. Просто обнять.

АЛЬКА

Мы лепили птиц из глины на берегу реки. Но получались черепашки, собаки и козы. Мы лепили на спор. Мне на день рождения подарили куклу. Это была непростая кукла в розовом платье с оборками, как нынешняя Барби с глупыми глазами, моя кукла говорила не одно, а два слова – мама и папа. Слово «мама» кукла говорила чаще. Но и слово «папа» она произносила тоже. Надо было только дёрнуть за ниточку, которая находилась в аккуратной прорези на кукольной спине.

– Если слепишь птицу, то кукла твоя! Если слеплю я, то куклу отдашь мне! – настаивала Алька. У нас уже руки были все в цыпках, красные от холода, но мы не унимались. Мне не хотелось отдавать куклу Альке не потому, что я жадная, а потому, что у Альки кукла твердила только одно слово – мама, мама, мама.

Вода в реке была ещё прохладная, глина, которую мы откапывали детскими лопаточками, была красная. Она быстро сохла и деревенела на солнце. Волны то набегали, то отчаливали от берега.

Птица должна была быть необычная, красного цвета, клювастая, на толстых глиняных лапах-ногах как у колоса. Алька была постарше и половчее, но у меня руки были более приспособлены к лепке. На уроках труда я получала хорошие отметки, меня учитель хвалил. Птица у Альки была уже почти слеплена, осталось только найти щепки для клюва. Моя птичка – хохлатая, с золотистыми крыльями от песка, тоненькая, с короткими крыльями, то и дело рассыпалась, сколько я её не смачивала из ведёрка водой.

– Ну, всё! – произнесла Алька, исхитрившись, она вставила щепку в толстошеею голову птицы.

– Это курица! – усмехнулась я. – А значит, не птица!

У меня руки совершенно околели. Но моя птичка так и сидела, комком глины на песке, так и не хотела рождаться, хохлилась, жалась к берегу.

– Сама ты курица! – обиделась Алька. – Потя Галушкина – ты курь недоделанная!

В этот момент налетела волна и смыла Алькину курицу в речку. Откуда набежала эта волнища, было не понятно, видимо, ветер усилился. Алька сжала кулаки и бросилась на меня. Но ударить не посмела. Эх, Алька, Алька! Сеструха ты моя!

– Ты проиграла. Кукла моя! – медленно, растягивая слова, отступая от злобной Альки, сказала я. Слова мои прозвучали твёрдо.

– Кукла…кукла…ты даже не можешь её назвать хорошим именем! Если бы она досталась мне, то я бы её назвала Дорбидонда Таврическая! – в глазах у Альки появились слёзы обиды.

– Дурацкое имя! – усмехнулась я. – Хорошо, что кукла останется у меня. Дорбидонда, ха-ха!

Тут Алька не выдержала и всё-таки набросилась на меня. Я во время отпрыгнула.

– Не дерись! Мама заругает! И вообще, что за привычка старшей бить младшую?

– Дура ты, дура!

Алька никак не могла успокоиться. Обида душила её.

– Ой, смотри! – воскликнула я.

Это было необычное событие: птичка, вылепленная мною, подхваченная усилившимся ветром, неожиданно снялась с места и вспорхнула над землёй. Выше, выше! Вслед за ней метнулись сухие былинки, прошлогодние листья, какие-то щепки, песчинки. Птичка поднималась всё быстрее, но не к небу, а над водой, над волнами. Она бесстрашно долетела до половины реки, как та, редкая птица до середины Днепра, как у Гоголя, затем взмахнула своими сиреневыми крылышками и растаяла в воздухе.

– Ух ты! – выдохнула Алька.

У нас обеих подкосились ноги от удивления, мы обнялись, прижались друг к другу и уселись на прибрежную траву. Мы вдруг обе расплакались, затем стали утирать слёзы друг другу, клясться в сестринской любви. Алька достала грязный платок из кармана пальто, стала мне вытирать лицо, причитая:

– Ой, сестричка, сестричка…

– Бери себе эту Дорбидонду! Бери! Мне не жалко! – произнесла я. – Бери, если надо!

Когда мы пришли домой, то оказалось – что куклу мама отнесла на рынок для продажи. После смерти папы у нас было мало денег. И мама выменяла Дорбидонду на хлеб, масло и яйца.

– Ладно, ладно, мамочка, – согласилась я, хотя Дорбидонду было жалко до спазм в горле. У неё были голубые глаза, пушистые ресницы и лисий взгляд.

Когда мы выросли, я уехала в Москву. Алька в Якутию, тогда она была уже Альбиной Рязановой, замужней дамой с двумя детьми.

Однажды я зашла в какой-то комиссионный магазин, там, на средней полке сидела Дорбидонда в таком же платье, в белых носочках и туфлях. Я купила её. Хотя продавец, кладя куклу в коробку, требовал какую-то странную сумму. Дома я распечатала коробку. Нащупала тонкую прорезь на спине. И Дорбидонда послушно повторяла – мама, папа, мама, папа.

Но уже ни мамы, ни папы не было в живых.

Алька всегда одевалась модно: унты, песцовая шапка, шуба.

Мне для неё ничего не было жалко. Но только бы не секта. Оттуда выковырять живую душу трудно. Сколько таких сект в мире? Тысячи.

Думая об Альке, я всегда видела свет синий, синий. Просто свет. Просто небо. Запах травы. Полёт глиняной птички. Птичка летела и посвистывала всеми своими речными лёгкими, она пела глиняные песенки. И не умолкала.

Замуж Алька вышла рано. Муж её бросил с двумя детьми одну в Якутии посреди снежного ослепительно поля. Он ей изменил. Мужа звали Серж. Внешность у него богатая, актёрская, глаза с паволокой. Но птичка глиняная, речная, поющая, всё-таки улелела. Вспорхнул в тёплые края и сам Серж.

О, эти мужские измены! Предательства! Отречения! Бр-р…

Я тоже прошла нечто подобное. И я всегда думала: за что? Отчего? Однажды незнакомец, с которым я разговорилась случайно, пояснил мне, что изменяют мужчины для разнообразия, когда надоедают пельмени и хочется хешбраун, брускетту, консоме. Что? – переспросила я. Мужчина пояснил – хешбраун – это драники, брускетта – бутерброд, а консоме – бульон из курицы.

Я приготовила мужу драники с картофелем, сделала бутерброд с селёдкой и сварила курицу. Он сказал: лучше бы пельмени! И лёг в кровать. Вот тебе и – разнообразие!

И всё бы хорошо, но однажды Серж заявился к нам. Я тогда кормила старшую шестимесячную дочь грудью, мне было не до гостей. Но я сварганила бульончик, нарезала селёдку и пожарила картошку:

– Ешь! Это хешбраун, брускетту, консоме!

Серж улыбнулся, распахнул свои брусничные актёрские глаза и приступил к еде.

– А не сварить ли пельменей? Жена? – спросил мой муж Саныч. – То ли дело: наше, родное?

– Хорошо! – я достала пачку их холодильника. Это были простые советские пельмени. Уже тогда дефицитные.

А сама подумала – ну, вам мужчинам, нужно разнообразие! Или поев хешбраун, брускетту, консоме, вы снова налегаете на пельмени?

Увлечение кришнаитством пришло внезапно. Алька очень любила танцы, она пришла к ним через музыку, пение. Обаяние танца велико: люди передавали через танец свои мысли, любовь, надежду, они могли станцевать своё рождение, смерть, станцевать свою жизнь. Обаяние сказки танца велико. Мы с Алькой вместе ходили в танцевальный кружок. Как-то с сестрой возвращаясь обратно, я запнулась о кочку, ударилась животом, больно было, я орала. Потом всю жизнь мучилась от болей в желудке.

Алька осталась предана танцам. И кришнаитство на неё обвалилось всем своим пространством. Считается, что это самая древняя вера, до языческая, до христианская, значит, самая верная. Ибо солнечная энергия, много праздника, много радости. Еда пряная, сладкая, перечная. Мантры – спасение, читай и спасёшься.

Но как в православную голову Альки влетел весь этот бред?

Она меня повела на собрание в секту. Сначала ели и пили, затем пели, танцевали, обнимали, рассказывали притчи о том, что два с половиной лет тому назад воспарил Вишну, шесть миллионов лет тому назад всех благословил Кришна.

Затем стало необыкновенно весело. Я сидела и радовались, мои дети радовались. Мы пили чай из тонких, жёлтого цвета пиал, чем больше мы пили, тем больше нас обволакивало веселье. проповедник сказал – Христианство слишком молодая религия, сам Христос лишь один из учеников Кришна. Когда я услышала пренебрежительную фразу о православии, я насторожилась, засобиралась домой. Алька хваталась за мою блузку и не отпускала меня: «Зачем? Нам же так хорошо!»

Затем пришла тёмная ночь. Сын Арсений всю ночь вскакивал в испуге. Дочь рвало чуть ли не до утра. И я приняла решение: нас опоили дурманом. Жрать эти листья мы более не станем и ходить на сборища тем более. Алька немного отступила. Через некоторое время я, отпросившись с работы, повела детей в обычную церковь. Я надела им крестики, поставила их возле икон и мы стояли, взявшись за руки. Перед моими глазами плыли круги, рассыпаясь, как джаба, как чётки, как бусины индийского древа. Пелена очарования спала, сплыла. Но как Альку достать из плена? Что делать?

Через пару лет Алька эмигрировала в Индию. Она ходила босой по белым пескам океана, завернувшись в простынку, вовлекая индусов в секту. Втягивая их, как пылесосом в бредовую идею познаний, заволокнутых заслонками.

Секта – это всегда голая вера на ремешках сердца. Это обнажённый нерв обиженного человека. Серж, ты виноват, что захотел вместо пельменей жареной оленины. Вместо своей жены жену чужую. Вместо добра ты захотел соблазна.

Помню, как Серж входил в квартиру широко, нараспашку. Родители тогда уехали с младшей сестрой на юг. А мы с Алькой остались. Мне всегда доставалась самая мрачная работа по дому: мытьё полов, внос мусора, вытряхивание пыли. Коврики были цветастые, самотканые, с диковинными рыжими цветами, с какими-то павлинами и зелёными попугаями. Разве так в жизни бывает? Пошло и скучно? Нет. На самом деле за окнами лес, густой, еловый, маленькая старая лиственница, роняющая иголки каждую осень, собака Жучка, кусачая и злая. Друзья. Противная, предавшая меня подруга. И другая серенькая, щуплая, но не предавшая, умеющая хранить секреты, почему-то я её звала Мнишей, хотя она была Аишей, черноглазой, с тугой косой и цветным деревенским бантом. Мальчишки её подкарауливали в сквере, в самом его тёмном заулке, они вырывали из косы бант, Мниша бежала за мальчишками, пыталась вырвать из рук одного из них, самого увёртливого свой бант, словно испуганную птицу. Нет! Нет! Просила Мниша, видя, как её бант привязывают к ветке дерева, которая упруго поднимается вверх, взмывает, как цветная птица детская лента и прощай, как звали. Я бегу за мальчишками, Мнишей, за птицей. Ору – я вас! Я вам! Догоняю одного из худых, щуплых малорослых – кидаюсь на него, валю на землю и луплю кулаками до тех пор, пока одноклассник не взвоет: «Потя, прошу, не надо! Отпусти!» «Какая я тебе Потя? Я своей сестре – Потя, а тебе Полина! Запомнил?» «Да, да, запомнил, Потя!» Я бью ему ладошкой по щеке. Это Вася Фантомас! Из его носа струйкой летит сопля.

Вспомнила песню. Всю. До слова.

Вот она:

«Был похож на Фантомаса

одноклассник мальчик Вася,

он писал у нас в подъезде плохо про девчат из класса.

Вася рано стал ширяться, нюхать, плюхать, пить вино.

Он сказал в подъезде:

– Здрасте.

И позвал меня в кино.

«Фантомас разбушевался», «Фантомас разбушевался»,

все любили Фантомаса. Это было так давно!

Наш любимый фильм простецкий. Он и детский. И не детский.

Он скорей всего, советский,

пахнул розовой травой

и селёдкою под шубой.

Помню снег: из ниоткуда.

Но не с неба. Снег – живой!

Вот дворец с кинотеатром, очередь, что неохватна

глазу, словно в Мавзолей. «Фантомас разбушевался»,

я стою, но где же Вася? Ни в проходе, ни на кассе…

Десять радужных копеек, чтоб усесться. Ряд скамеек,

окрик, эй, подвинься, брат!

Во сидит соседка Оля, Вера, Ваня, Петя, Толя,

нас потом в церквях отмолят

наши бабушки. А в поле

снег! Он шёл – такой большой!

«Фантомас разбушевался»… в спину больно, мальчик Вася –

вдруг толкнул меня ногой.

Не на камень я упала, в кровь разбившись вусмерть, ало,

не упала – воссияла,

не разбилась – ввысь попала,

в золотое, голубое, пестрядинное рядно!

«Фантомас разбушевался» – распрекрасное кино…

Холод. Площадь. Ленин с нами, как пойти домой мне к маме,

вся в ушибах, с синяками?

Мне обидно. Мне темно.

Но!

Но я тоже не из глупых.

Я из смелых. Я из дерзких.

Нет, ни чай горячий, суп ли

Васе вылила я в туфли.

Нет. Коль мстить – так фантомасно:

мстить не стала, боль угасла.

Фантомас. Крылечко. Вася.

Но был снег. Огромный снег.

Вася умер раньше всех…

Обкурился. Обкололся.

Помню: шло большое солнце.

Солнце – тоже человек!»

– Пой! – приказала я.

– Я слов не знаю!

– Это старинная песня. Завтра, чтобы выучил! Понял?

Вася кивнул, вытирая сопливое лицо ладонью.

Я была отчаянная. Я всегда дралась с мальчишками. И побеждала.

Мниша стояла в растерянности. Цветная птица была накрепко привязана к дереву. Не отвяжешь. Внизу стояла полусгнившая скамейка, с выломанными перекладинами.

– Помоги! – приказала я Мнише. – Просто поддержи меня.

– Потя, не надо. Пусть.

– Мама ругать будет! Давай попробуем достать твой бант!

Мниша села на скамейку. У неё были худенькие в синих прожилках руки. Она всегда говорила – мои ладошки, мои ручки, мои ножки.

Ручки – это авторучки. Нельзя применять уменьшительно-ласкательный суффикс в слове руки! Запомни, если ты поэт.

Мниша постелила мне свой ранец. Я крепко вцепилась в ствол дерева. Ногами упёрлась в жидкую гнилую доску. Затем шагнула выше на перекладину, на подстеленный мне ранец. Левой рукой дотянулась до бантика. Рванула его на себя. Птица опустила крылья, расползлась на нити. Но я успела сорвать её с ветки. Вся шаткая конструкция закачалась, я, обдирая ладони до крови, скатилась на землю, рваный бант был зажат в моём кулаке.

– Больно? тебе больно? – трясясь от ужаса, спросила Мниша.

Я лежала на траве и не шевелилась: было и больно, и страшно, но радостно.

Мниша наклонила ко мне своё лицо. Оно было веснушчатое, розовощёкое.

Я подогнула ноги, села на землю:

– До свадьбы заживёт!

Свадьба у Альки была пышная. И поэтому тёплая и домашняя. Секта появилась позже – с очарования. С музыки. И танцев.

Сегодня мне приснился сон: бывший мой знакомый, он словно ушёл от жены и лёг рядом со мной. Моя рука плавно скользила под одеялом. Но вбежала его жена и начала плакать. Я обхватила её седую голову и стала её утешать.

– Я не отберу твоего мужа, Мира! У меня есть свой. Саныч.

Но женщина плакала и плакала. Поэтому я проснулась. И сладко зевнула. Как-то полгода тому назад по пути на дачу меня остановил гаишник на повороте. Он заглянул в окно моей «Лады-калины» и сказал:

– Нарушаете, гражданочка.

– Никак нет, начальник! – подобострастно ответила я.

– Вы наехали колесом на линию разграничения!

У гаишника были розовые щёки и смешные коричневатые веснушки во всё лицо. Уши были оттопырены. На вид гаишнику лет тридцать-тридцать пять.

– Придётся выписать штраф.

– Пишите…

Согласилась я. Хотя понимала – стоят тут всем отрядом, деньги сшибают. То камеры в лесу понаставят, то сами дежурят.

– Я вам напишу, что нет детского кресла. Так безопаснее. Потому что выезд навстречку – это лишение прав, – пояснил гаишник. Имя у него было старинное Нестор.

– Пиши, летописец, – усмехнулась я.

Нестор долго жеманился. Глядел на меня.

– Вы замужем? – зачем-то спросил он. Хотя понимал, что вопрос лишний. И не по уставу.

– Конечно! Дети, внуки, всё, как положено!

– Внуки? – переспросил Нестор. – Быть такого не может: вы слишком молодо выглядите!

– Как штрафовать за отсутствие детского кресла: так самый раз.

Нестор как-то натужно покраснел. Веснушки поблёкли.

– Такая красивая, молодая бабушка…

– Тогда не штрафуйте. Отпустите с миром…

И тут я вспомнила повторяющийся часто, утренний сон. Точнее его продолжение: после того, как я утешила Миру – жену моего бывшего знакомого, я как будто встретила молодого человека. Он оказался страстно в меня влюблённым. И ещё вспомнила разговор про пельмени. В мои планы не входила измена Санычу, хотя он это заслужил, я прищурила глаза и повторила:

– Странный какой-то день…глядите, как нарисована разметка: крутой поворот влево, специально, чтобы любая машина не смогла вписаться в свою полосу…

Нестор прямо-таки заливался краской: щёки, лоб, краснели даже ладони:

– Я давно мечтал о такой, как вы! Не понимаю, что со мной…колдовство какое-то…словно русалка из леса…

– Верните документы русалке! – настойчиво попросила я. – Ну, давайте…

Не дожидаясь ответа, я сама выхватила свои права из потных, дрожащих ладоней Нестора.

Спасибо!

Я по-деловому закрыла окно и быстренько нажала на педаль газа.

Обратно я ехала в объезд, чтобы не столкнуться с неожиданно влюбившимся в меня на полдороге на дачу Нестора.

Когда я доехала до Федяково, мне настойчиво стала названивать Алька. «Ещё не хватало сегодня в аварию угодить!» – подумала я и свернула на обочину. Разговор был долгий и нудный про Хари Кришну, Вишну и розовых слонов! Нашла время! Лучше бы тебя, Алька, не бросал твой Серж. Было бы всем спокойнее жить.

Я вообще-то православная!

– Скажи, Потя, хари Кришна! – попросила Алька. Я в ответ промолчала. Потому что потом придётся долго рот отмывать от чуждых слов.

– Скажи! – настаивала Алька из далёкой Индии. – Тебе трудно, что ли?

Но я так устала, наработавшись на огороде. В корзине прела от жары сочная красная клубника. Дома меня ждал Саныч. Он ослеп последнее время и много пил. Да ещё это злополучное происшествие на дороге. Я знала, если скажу, то потом буду маяться. И буду всю ночь слышать слабое всхлипывание ангела: о, где ж дела твои, труды твои? Не напрасны ли они? Ибо град побьёт урожай. Глазоньки водой талой зальёт. И побредет душа твоя по пустыни без поводыря, без опоры, без батожка. И небо, наполненное зрением, исполненное дождями онемеет и высохнет. Вот где ж ты возьмёшь одесную, чтобы пропети: «Прости мя за то, что смалодушничала…прости мя…» Что у тебя, Полинушка, разве вражин мало? Завистниц свистоголовых? Ибо грудь у тебя спелая, колени белые, щёки розовые. Да, есть морщины на лбу, есть лапки куриные возле век. Но это же от переживаний за сестру-сектантку, за мир напутанный, что клубок не прибранный. За глухие времена девяностых. За талоны на крупу, чай, мёд, колбасу. За длинные очереди за продуктами в магазине. За то, что от отчаяния в сельмаге селёдку крала. За то, что могла прожить свою жизнь по-иному, на тонких перепонках утиных, на крыльях стрекозьих, но нет же, сама себя стреножила. Никуда не пробилась, не проросла, лишь книги читала. И вот впереди – старость, хилый Саныч, дочь, которую тоже муж бросил, изменив на Рублёвке с какой-то девицей. Сын – одна надежда, да и он что-то несчастлив в браке. Жена попалась строптивая, чревоугодливая, сребролюбивая, расчётливая, аки бухгалтер стареющий от цифр и расчётов.