Я у мамы дурочка

– Света, всё забываю тебе позвонить. Письмо твоё у меня уже месяц в столе валяется.

Конверт, когда-то белый, давно пожелтел и потёрся на краях, но я не обратила на это внимания. В моей душе всегда жило, да и сейчас живёт, счастливое предчувствие чуда. И время от времени чудеса происходят!

Письмо было композитора Александра Изотова. Он прочёл ту подборку, написал музыку на мои стихи и отнёс на радио. Оказалось, девятнадцать композиторов принесли на Всесоюзное радио музыку на эти стихи!

Песню приняли у него, её записала Майя Кристалинская.

Когда я прочла эти невероятные вещи, бросилась обнимать машинистку, которая даже не удосужилась за месяц позвонить мне!

С Сашей мы потом написали немало песен…

Мне присылали с радио огромные пачки писем. Писали ребята из армии, писали старые и молодые, одна учительница звала к себе жить.

Песня заняла первое место в году по письмам слушателей, первая моя песня! Это было невероятно. Но чудеса, связанные с этими стихами, продолжались.

На радио «Юность» в интервью у Клавдии Шульженко спросили:

– Какая, по-вашему, сейчас лучшая песня на эстраде?

И она ответила:

– Песню назвать не могу. Могу прочесть лучшие стихи для песни. И прочла эти стихи!

Я часто спрашиваю в аудиториях, где приходится выступать, знают ли эту песню? Невероятно, но знают и помнят через столько лет! Но никто не помнит автора стихов, вот такой парадокс.

Это не имеет значения, по большому счёту. Важно, что она нашла отклик в человеческих сердцах.

А несколько лет назад на радио прозвучала песня на эти стихи – другая музыка, пел Вахтанг Кикабидзе и сказал, что не знает автора стихов.

Я позвонила ему, он пригласил меня на свой концерт и отдал, наверно, все цветы, что ему подарили.

Стихи эти принёс ему тесть, переписанные от руки, без автора. Он отдал их питерскому композитору Галине Сорочан. Она рассказывала на моём вечере в ЦДЛ:

– Я спела ему эту песню по телефону, а в трубке – тишина. «Буба, ты меня слышишь?» – «Да». – «Почему же ты молчишь?» – «Я плачу…»

Черепаха

Это было задолго до того, как Витя появился в моей жизни, занял в ней то главное место, которое было ему предназначено судьбой.

Я только что вышла замуж за совсем другого человека. И у нас с ним всё было впервые в тот год – первый отпуск вместе, первая поездка на юг, в Лазаревку, на море.

Мы жили в какой-то голубятне, только такое жильё было нам по деньгам, питались по-настоящему один раз в день, вечером, в маленьком ресторанчике. Там был крошечный оркестрик, и можно было потанцевать. Мы брали одно второе блюдо на двоих, на большее у нас опять же не было денег. И официантка кричала на кухню:

– Зин, опять пришли эти молодожёны! Положи им гарнира побольше! В тот день я вернулась от врача и увидела черепаху. Она стояла на своих плотных коротеньких лапах прямо перед дверью. Когда я вошла, втянула голову в панцирь – немного, на всякий случай – и снова вытянула её в сторону двери.

Я догадалась, как она сюда попала: Димка ходил в горы и вернулся, пока я была у врача. А теперь он, конечно, на море.

Я проболела почти неделю. Грипп летом, у моря, в отпуске – нарочно не придумаешь! И Димка томился возле меня из солидарности. Я с трудом отправляла его на море, а сегодня уговорила пойти в горы. Он был очень живой и подвижный человек, и ему было трудно на одном месте, даже рядом со мной.

Я села на кровать, единственную мебель в нашей комнате, не считая тумбочки, и посмотрела на черепаху.

Я представляла, как она медленно обошла комнату на своих коротеньких лапах, вдоль стены, пока не остановилась перед дверью. Наверно, в щель под дверью тянуло свежим воздухом, – как бы иначе нашла выход?

А что будет делать, если выпустить её? Я представила, как она медленно сползает по ступенькам, а потом идёт в гору – месяц, а может, и больше, до того места, откуда Димка принёс её за какой-нибудь час.

Я налила ей воды в блюдце, но она даже не посмотрела в ту сторону. Налила во второе блюдце молоко и отнесла его вместе с черепахой в дальний угол, за тумбочку. Черепаха развернулась и двинулась вдоль стены, две лапы по полу, а две – по плинтусу. Она двигалась очень медленно, по-черепашьи, и через несколько минут дошла до двери. И опять заняла свою позицию.

И тут вошёл мой Димка, загорелый, чистенький, с мокрыми светлыми волосами.

– Привет! Ты уже дома? Что сказал врач?

– Выходить разрешил. А купаться ещё три дня нельзя.

– Обидно, конечно, но море неспокойное, и медуз полно. Ты же не любишь, когда медузы! И видела, что я тебе принёс? Черепаха!

– А зачем ты её принёс?

– Как зачем? Отнесём в ресторан, попросим – сварят нам суп из черепахи!

– Я не стану есть суп из этой черепахи. Её надо выпустить.

– Конечно! Нёс-нёс, а теперь выпустить! Говорят, из черепахи очень вкусный суп. Ладно, сделаем сувенир, пепельницу, например. В конце концов, я – муж. Принёс тебе трофей с охоты.

– Значит, она моя? Тогда выпускаем.

– Очень не хочется, такая красавица. Давай отвезём твоему Димке-маленькому. Общение с животными воспитывает гуманизм, – сообщил он мне.

Обедали мы, слава Богу, без черепашьего супа. А черепаха не ела ничего.

Я пошла к нашему хозяину, школьному учителю:

– Что едят черепахи? Что делать, чтобы она ела хоть что-нибудь?

– Это бывает. У одного нашего учителя была дома черепаха. Полгода не ела. Потом сдохла.

Ночью черепаха тихонько бродила по комнате вдоль стен, через блюдце с водой и блюдце с молоком. Я чувствовала себя тюремщиком, которого положили спать в камере заключённого. А Димка спал сном праведника!

Назавтра мы принесли ей травы и листьев. Она всё так же обходила комнату, ища выход, и неизменно останавливалась перед дверью. Мне показалось, что она стала двигаться медленней и лапы у неё похудели и сморщились.

Я представила, как мой племянник, Димка-маленький, со своим двоюродным братом испытывает её на прочность, кладёт на спину книги, игрушки… И она медленно передвигается с этим грузом…

Если б она ела хотя бы! Но она неизменно переворачивала блюдце с водой или молоком, а листья и трава высыхали, и на них не было никаких следов трапезы.

– Димка, ты как хочешь, а я не могу есть, когда рядом со мной голодное существо. Не ест она в неволе, не тот случай! Если хочешь знать, в зоопарк не хожу, не могу я смотреть на этих несчастных зверей!

– Ладно, что с тобой делать. Отнесу её в сад, пусть ползёт домой.

– Нет, Димка, в горы, откуда принёс.

Он только вздохнул обречённо. Я пошла с ним в качестве награды…

Мы вышли рано. Дорога в гору была одна и для пешеходов, и для транспорта. Когда показывалась машина, люди просто отходили на обочину.

– Представляешь, как она ползла бы год по этим камням?

– И ползла бы, вроде путешествия.

Где-то на половине пути машин не стало, дорога перешла в тропинку.

– Димка, ты помнишь, где её поймал? Пожалуйста, отнесём на то самое место!

– Сказал – отнесём! Я тебя обманывал когда-нибудь?

Аргумент был веский. Вранья в нашем доме не было.

Черепаха то затихала у него в руках, завёрнутая в газету вместе с травой и листьями, то снова начинала шевелиться.

Наконец он остановился и сказал:

– Здесь.

Черепаха сначала прижалась к земле и пригнула голову Мы стояли рядом, стараясь, чтобы на неё не падали наши тени. Пусть думает, что она тут одна и свободна.

И она поняла это. Встала на лапы, вытянула шею, оглянулась и пошла куда-то вбок, где из сухой глины торчали редкие пучки травы. Она шла уверенно и целеустремлённо.

У меня будто камень свалился с души. Димка обнял меня за плечи.

– Теперь на море? Смотри, как сверкает! Побежали!

Жонглёр

В нашем КБ решили создать литобъединение. Договорились с библиотекой напротив, чтобы могли приходить все желающие. Руководить поручили мне.

Я решила не брать всю ответственность на себя. Считала, что могу консультировать людей, пишущих стихи, а проза…

Пригласила Виталия Сёмина. Прекрасный был прозаик и человек порядочный. Мы разделились, одно собрание на стихи, другое на прозу. К сожалению, состоялось только одно занятие, по стихам.

Пришло всего пять-шесть человек. Ну и ничего, подумала я, расскажут друзьям, как у нас интересно.

– Давайте знакомиться. Кто-нибудь принёс свои стихи?

Принёс только один рабочий из нашего КБ. Я взяла несколько листков, исписанных корявым почерком человека, пишущего редко. Это было что угодно, только не стихи.

Я подумала, автора легко обидеть. Я подумала, что никогда себе этого не позволю. Но сказала честно:

– Знаете, это совсем не стихи. Вы читали стихи, настоящие? Пушкина, Есенина?

– В школе проходили. Ну, не стихи так не стихи, подумаешь! Я ещё жонглировать могу!

Он стал посреди комнаты и начал подбрасывать два шарика и ловить их на лету. Подбрасывать у него получалось, а уж ловить – никак. Они падали один за другим, закатывались под столы…

Он нырял за ними, влезал под стол с головой и искал их между ножек столов, стульев, между ботинок и туфелек молодых поэтов.

Я рассмеялась. Я смеялась и не могла остановиться. На этом первое и единственное заседание было окончено.

Я вытерла глаза и попросила всех на следующее принести свои стихи. Я же не знала, что следующего заседания не будет.

Назавтра меня вызвали в партком. Секретарь смотрел на меня сурово, а ведь обычно он мне улыбался!

– Что вы себе позволяете? Решили, что теперь вы звезда местного значения и можете смеяться над молодыми! Над вами смеялись, когда вы начинали писать стихи?

– Нет, мне сказали только, чтобы я писала на производственные темы… Да я не над стихами смеялась! Хотя это невозможно было назвать стихами. Я посоветовала почитать Есенина, Пушкина, чтобы он увидел хотя бы, как выглядят стихи! А он сказал – не получаются у меня стихи, ну и пусть, я ещё жонглировать умею. Но жонглировать он тоже не умел! Не получалось у него!

Литобъединение закрыли.

Трудный вопрос

Самые сложные выступления – когда собирают всю школу, с первого по одиннадцатый классы. Я обычно в таких случаях рассчитываю на старших, остальные понимают на своём уровне. В общем, получается.

Но ещё трудней в пионерском лагере, на свежем воздухе, удержать эту разновозрастную публику, чтобы она не отвлекалась на посторонние звуки и события.

Директором лагеря была моя давняя подруга. Я часто выступала в школах, где преподавали мои друзья или учились их дети.

Она очень переживала. Малышню усадила на первые скамейки и туда же посадила двух ребят лет по двенадцать, на которых не могла положиться. Не верила она, что просидят они спокойно целый час и не выкинут какую-нибудь штуку.

Я читала стихи, рассказывала о Дальнем Востоке. Даже храбро читала про любовь.

Когда я сказала, что буду читать про любовь, заинтересованно закрутилась в основном малышня на первых скамейках!

Бывают моменты, которые помнишь всю жизнь. С первой скамейки поднялся девятилетний философ и спросил:

– Скажите, пожалуйста, когда вы почувствовали себя настоящим поэтом?

И вот стою на сцене, молчу и спрашиваю себя: да чувствую ли я это хоть когда-нибудь?

– Ты задал мне очень трудный вопрос. Иногда напишешь четыре строчки, которые тебе нравятся, или вдруг стихотворение – и целых пять минут чувствуешь себя поэтом. Потом это проходит.

Два нарушителя спокойствия срываются с места. Моя подруга пытается их удержать, но только тенниски мелькают в перелеске.

Возвращаются с огромными букетами черёмухи. Рядом с дежурным букетом цветов их охапки выглядят такими же нарушителями спокойствия, как они сами. И моя подруга только разводит руками:

– Ну никогда не знаешь, чего от них ожидать!

Надежда донской литературы

На собрания в Союз писателей регулярно приглашали десяток молодых и меня в том числе. Мы слушали о невероятных достижениях ростовских литераторов. В конце каждого ежегодного доклада была фраза, что у писательской организации подрастает хорошая смена и надеждой донской литературы являются…

Я неизменно, из года в год, была в этих «надеждах». У меня надежда тоже была, конечно, но с каждым годом она становилась всё тоньше и тоньше, я десять лет после первой книги стихов безуспешно пыталась выпустить вторую.

Очередная кампания партии и правительства называлась «работа с молодыми». То есть название наверняка было пространное и красивое, но суть именно такая.

Нас, человек двадцать, собрали в конференц-зале «Молота». В президиуме было почти столько же – правление в полном составе и представители, как говорится, всех ветвей городской власти.

Мы сидим и слушаем, как с нами прекрасно работает Союз писателей. Как они понимают наши проблемы! Как они поддерживают нас!

Слушали мы по-разному, кто-то улыбался, кто-то мрачно смотрел в пол. Кто там с нами работал, кому до нас было дело! До собрания, в коридоре, один очень способный молодой прозаик сказал, что ему хочется повеситься от безысходности.

Мне каждый год возвращали рукопись с плюсами на каждой странице и двумя отрицательными рецензиями – моего сверстника, Халупского, и Гарнакерьяна, в то время одного из главных ростовских поэтов.

И этот самый Гарнакерьян сейчас говорил с трибуны, как важно поддерживать молодых.

– Мы их, как птенцов, подсаживаем на забор, чтобы им легче было взлететь! Это как протянуть руку пловцу, помочь ему сесть в лодку!

Я не собиралась выступать. Привыкла относиться иронически к таким кампаниям. Но выносить такое фарисейство!

– Можно мне пару слов? Спасибо. Я хочу сказать, что помогать нам не надо, мы уж сами как-нибудь. Не надо нас подсаживать на забор, тянуть в лодку. Главное, не мешайте, не бейте нас вёслами по рукам и по голове. А то один прозаик сказал в коридоре, что ему хочется повеситься от безысходности…

Секретарём ростовского отделения Союза тогда был Александр Александрович Бахарев, добрейший человек. Сейчас он был вне себя. При всех! При райкоме, горкоме, обкоме! И тот прозаик почему-то обиделся на меня…

И года три меня не включали в число надежд донской литературы. На мою литературную судьбу это, естественно, никак не повлияло.

Где взорвать, где перекрыть

Опять у меня не было времени заказать бронь на гостиницу. Сидела в вестибюле самой что ни на есть непритязательной, на ВДНХ. У неё было одно преимущество – здесь не выгоняли на улицу в двенадцать ночи. И была надежда, что утром тебе всё же дадут узенькую кровать в номере на несколько человек, после ночи в кресле она покажется царским ложем.

Утром я вошла в номер на троих. Соседок не было, сейчас посплю часок и поеду заказывать пропуска на завтра.

Вернулась днём. Ключа у дежурной не было, но дверь оказалась на замке.

– Стучите, там они, – крикнула дежурная с другого конца коридора.

Я постучала осторожно. Подождала и постучала снова.

Вышла женщина в халатике, поправила волосы, закрыла дверь и прислонилась к ней спиной.

– Извините… Вы наша новая соседка? А я пришла – чемодан стоит у третьей кровати. Я вас очень прошу, погуляйте часок! Понимаете, я приехала не одна. У нас с ним просто никакой другой возможности…

Я почувствовала, как кровь хлынула мне в лицо, и от этого мне стало ещё больше стыдно.

– Что вы, это вы меня извините! Конечно, пойду пообедаю в ресторан, у меня сегодня свободный день, но я ночь просидела внизу…

– Через час мы уйдём, я вам обещаю.

В ресторане царил приятный полумрак, всего несколько столиков были заняты.

В то благословенное время даже моя не такая большая зарплата позволяла пообедать в ресторане и заказать порционное блюдо.

Голодной мне нельзя ходить в продуктовые магазины и смотреть ресторанные меню.

Здесь есть солянка, прекрасно. И салат, и бифштекс, и пиво! И мороженое!

Молодой официант принёс пиво, салат и два ломтика белого хлеба. Я съела их с салатом. Когда он принёс мне солянку, я попросила:

– Будьте добры, принесите ещё хлеба!

Он принёс два ломтика. На солянку мне не хватило.

– Простите, у вас трудности с хлебом?

– Нет, просто выбрасывать не хотим. Люди, – он сделал паузу, хотел, наверно, сказать – нормальные. – Люди едят мало хлеба.

– Я южанка, не могу обедать без хлеба!

И он принёс целый батон, который я, конечно, не одолела…

Ключ был у дежурной. Я растянулась на прохладной простынке и заснула мгновенно.

Проснулась – по комнате ходила та соседка, что просила меня погулять.

– Выспались? Я не заходила, чтобы не мешать вам. Вы спали почти два часа! Я Лида, из Ленинграда. Где-то раз в месяц, в два мы выбираемся в командировку со школьным другом. Так трудно подгадать, и у него семья, и у меня. Вы уж простите нас, дураков… Он полковник, я завкафедрой в институте. Вот так повернулась жизнь.

– Да разве я не понимаю… У меня и в мыслях нет…

– А третья наша соседка вообще необыкновенная женщина. Тоже полковник, представляете? Вон у неё китель с погонами висит в шкафу. Надевает, когда идёт в своё министерство. И портрет Ленина на тумбочке, видите? Она главный инженер строительства в лагере на Севере. Женщина, а работает с заключёнными. Каким надо быть сильным человеком, они же конченые люди!

– Вы не поверите, я раньше и сама так думала. Но я была в колонии рецидивистов…

– Вы?! В колонии? За что!

– Вы меня не так поняли. Я не сидела в колонии, я там читала свои стихи. Нормальные люди, просто у них так судьба повернулась.

– Да? Читали стихи и не боялись, и они слушали вас?

– Ещё как!

– А хоть какая книжечка своя у вас есть с собой?

– Только вот эта, маленькая, из «Библиотечки донской поэзии».

– Как мне повезло на соседок!

– С завтрашнего дня меня не будет с утра до вечера, через три дня я уеду в Ленинград, а гостиницу оставлю за собой, чтобы опять не ночевать в вестибюле.

– Спасибо вам…

Со второй соседкой я познакомилась вечером. Обычно в Москве по вечерам я дежурю у театров, ловлю лишний билетик. Но я устала.

Она была очень полной, и русая коса до пояса, и умные серые глаза.

– Лида сказала, ты пишешь стихи? И выступала в колонии, надо же, не побоялась, а с виду слабенькая такая! Правда, если с ними по-человечески…

– Так я же по-человечески!

– Стихи я твои прочла. Плакала, где про мишку. Вот и сейчас – видишь, слёзы на глазах.

– Вы-то как работаете с ними, вы ведь женщина, они слушают вас?

– А я что, у меня проект. Вот следующую очередь утверждать приехала. Моё дело – где взорвать, где перекрыть. А в остальном – есть бригадиры, бригадиров они слушают.

Назавтра вечером, когда я забежала в гостиницу перед театром, она была в номере, и не одна. Молодой парень, напряжённый, как струна. Говорят по-белорусски. Да и не разговор это, короткий вопрос, короткий ответ.

– Всё, иди, – уже по-русски. И он исчезает.

– Устала? Отдыхай, ложись.

– Да я только переодеться. Жалко – быть в Москве и не побывать в театре.

– Да? Ты любишь театр?

– Кто же его не любит!

– Мне предстоит серьёзный бой по проекту, готовлюсь вечерами.

– Я уйду сейчас, не буду вам мешать.

– Вещи не разбрасывай. Вон блузка на стуле красивая. И как это ты чемодан не запираешь? Не учила тебя жизнь, люди-то разные! Дитё ты ещё. Замужем?

– Уже нет.

– Что же, пил он или ходил налево?

– Да нет, разлюбил просто.

И она заплакала вдруг, положила голову на локоть и плачет, а я молчу растерянно.

– Иди, ты иди, не обращай на меня внимания. Иди, а то опоздаешь.

Из Ленинграда я вернулась через неделю. Командировка моя кончалась, денёк в Москве, а вечером уеду.

Кителя в шкафу не было, портрета Ленина на тумбочке тоже.

Я спросила у дежурной:

– Мои соседки ещё здесь?

– Та, что с полковником, здесь, их милиция допрашивает. А эта, вторая, сбежала, её милиция ищет. Всех перетаскали на допросы, хорошо, что вы уехали. Думают, все здесь – её сообщники!

– Сообщники? Что вы говорите! Разве она не полковник? Не главный инженер?

– Какой главный инженер! Авантюристка она, самая настоящая! Да соседка вам расскажет. Она её полковнику машину обещала достать, и не ему одному! Сбежала с деньгами. А вам – никакого дефицита не предлагала?

– Нет, даже не говорила, что у неё такие возможности.

– Пожалела вас, значит. Она мне ваши стихи про мишку показывала, охала и ахала… Пожалела вас, понятно.

Лида пришла вечером с полковником. Высокий симпатичный человек, молчал расстроенно. А она говорила, говорила:

– Как я могла поверить, Господи! Где взорвать, где перекрыть! Ну, мои деньги – сама виновата. Но тебя, Серёжа, как я могла втянуть! Что ты дома скажешь, Наталья тебя со света сживёт! И не поверит, что ты сам попал в эту историю.

– Сам и попал, перестань себя винить. Не понимаю, как я мог поверить в эту бутафорию!

– Так не только вы – все поверили! И я тоже! – говорю я.

– Но вы же не отдали ей все свои деньги, чтобы она в своём министерстве купила вам что-нибудь дефицитное?

– Она не предлагала. Пожалела меня, наверно, за стихи о мишке. А то бы отдала, конечно. Отдала бы и не задумалась…

Копейка

Это сейчас вся страна – одна большая ярмарка. Купить можно всё и везде, были бы деньги, даже небольшие. Раньше я всё привозила из Москвы. И не только себе, на работе меня просили то колготки для ребёнка, то красивую ночную рубашку дочке, замуж выходит. Никому я не отказывала, всё привозила с чеками, из каждой командировки приезжала нагруженная, как мул.

В тот раз было поручение даже от двухлетней племянницы. В ней уже просыпалась женщина. Она постоянно крутилась возле меня, когда я одевалась:

– Какое у тебя касивое кольцо!

– Будет тебе восемнадцать лет, подарю такое.

– И патье касивое.

– Платье я тебе такое ещё раньше куплю.

– Мне сейчас нужен касненький костюмчик!

Конечно, я купила ей самый красивый, какой только нашла в Москве.

Командировка была сложная – Москва, Ленинград, опять Москва на обратном пути и Воронеж. Домой я везла чайный сервиз, небольшой палас, зимние сапоги себе, какую-то особую карамель. И ещё одна знакомая подарила домашнюю розочку в горшочке.

Мой школьный друг, ругаясь, привёз меня на вокзал. Билет у меня был до Ростова с остановкой в Воронеже.

Какие-то деньги при всей своей расточительности оставила – поесть в поезде, носильщик в Ростове, такси…

В Воронеже кинула вещи в камеру хранения и поехала на завод. Управилась быстро, успевала на дневной поезд вместо вечернего.

По дороге на вокзал увидела в окно автобуса целый развал прекрасной эмалированной посуды. Ни одна женщина не могла бы пройти мимо! Выскочила из автобуса и стояла, как зачарованная. Я бы купила всё! Но твёрдо помнила про свой неподъёмный багаж и про деньги, которых оставалось… Да почти не оставалось уже!

Я всё же купила небесно-голубой тазик с нежными розочками.

Приехала на вокзал. Постояла в очереди за билетом со своим тазиком. На него все обращали внимание!

– Какая прелесть, где вы его купили, в Москве, наверно?

– Да нет же, у вас. Остановки четыре от вокзала на автобусе.

Наконец подошла моя очередь.

– С вас девять рублей восемьдесят семь копеек.

– Как? Я же взяла билет до Ростова!

– Плацкарту вы оплатили только до Воронежа. Я с вас беру за плацкарту. Слава Богу, у меня хватило денег. Вся мелочь из кошелька, сумки, из карманов легла на тарелочку. Очередь следила за моими действиями неодобрительно.

Я отошла к стенке и снова проверила кошелёк, сумку, карманы. Нашла одну копейку, новенькую, жёлтую. Зажала в кулаке, как талисман.

Было два часа дня. Поезд в шестнадцать тридцать. Если не считать чая вечером в вагоне – я не ела больше суток. Домой попаду только завтра утром.

Денег нет совершенно, не считая жёлтенькой копейки.

Надо бы позвонить домой. Как я буду тащить свой багаж по перрону? Если брат встретит, всё не так уж страшно.

Я пошла в милицию. В крошечной комнате толкались несколько человек в форме, было шумно и накурено.

– Вы знаете, мне пришлось доплатить за билет, и у меня осталась одна копейка. Вы не поможете мне?

– Что ли ты милостыню пришла просить? Так мы не подаём. И что это ты носишся с этой шайкой?

– Что вы, какая милостыня! Вы не могли бы позвонить в Ростов вот по этому телефону? Чтобы меня встретили…

– Ещё чего! Иди отсюда по-хорошему. Шайку свою не забудь!

Выхожу на площадь. Что делать?

Мой тазик стоит шесть рублей пятьдесят копеек. Он же так нравился всем в очереди! Если его продам хотя бы за пятёрку, я спасена.

Но там стояли уже другие люди. На них мой тазик не произвёл никакого впечатления.