Вольные хлеба

Такая у меня была прекрасная и удивительная жизнь. Одно омрачало, в ней не было любви. Друзья, знакомые, книги, театр, музыка – пожалуйста, только любви нет. А я без неё, как без воздуха!

Пан директор не звонил больше, и я ему не звонила, хотя очень хотелось. Зачем, если он не хочет меня видеть! Но автоматы – на каждом углу…

Я кормила кого-то своим борщом, кому-то чинила пиджак, даже выслушивала чьё-то объяснение в любви. А эта бредовая идея, позвонить ему – жила во мне, помимо моей воли. Проходят дни, недели. У меня не появляется решение позвонить. Появляется слово – ладно!

Звоню из автомата. Сначала долго выбираю его, потом останавливаюсь, вот здесь мы с тобой поговорим. И сразу понимаю, что не надо было звонить. Какие-то необязательные слова:

– Я так рад, что ты позвонила! Наши передают тебе привет. Она говорит – спасибо, и тоже передаёт вам привет. Они говорят спасибо.

И вдруг я говорю неожиданно для себя, не зная, зачем и почему…

Наверно, от невыносимости этого дружеского тона – что было, то было, а теперь мы просто друзья и бывшие сослуживцы!

– А знаешь, я замуж выхожу.

Назавтра он ждёт меня после занятий в комнате Нины Аверьяновны. Мы выходим из аудитории, и он встаёт мне навстречу:

– Здравствуй. Где мы можем поговорить?

– Да вот – пустая аудитория.

Все смотрят на него перед тем, как уйти, и взгляды недобрые. Он в своей военной форме с погонами, только фуражка в руках.

– Ну и куда вы собираетесь в свадебное путешествие?

Я представила себе Давида, собранного, решительного, он не спрашивал бы, куда я хочу поехать…

– Это мужское дело, куда повезёт, туда и поедем.

– А где же твоё кольцо?

– Моё кольцо по ошибке досталось другой женщине, – зачем-то говорю я на этот раз чистую правду, и иду к выходу.

И вот такие горькие стихи:

Кольцо

Мой любимый,Моя радость,Глянул мне в лицо:– Ты же замуж собиралась,Где твое кольцо?Ах, кольцо —Такая жалость,Знаешь, дорогой,Так случилось,Что досталосьЖенщине другой.А потом —Такая жалость,Всех других скромней,Потерялось,ЗатерялосьМеж ее камней!Спит она,Когда не сплю я,Видит мои сны,У нее от поцелуяГубы холодны…Ну, а новое —Как видно,В дальнем рудникеНеоткрытое, таитсяВ золотом песке.Мой любимый…

Подземная река моей любви поглотила этот очередной водоворот, и шла опять глубоко-глубоко, подальше от людских глаз.

Я не рассказывала о Пане директоре ни одному человеку, даже Люсе. Все мои друзья очень удивились, когда вышла, наконец, притча о любви, под названием «Если бы мне сказали». Была уже середина девяностых. Никто из них не мог поверить, что я, такая открытая, носила всё это горькое счастье в себе долгие годы.

Маме тем более нельзя было даже упоминать о его существовании в моей жизни, явном или виртуальном.

21. Лето

Я занята, как всегда. На радио идут передачи о моих поэтах и прозаиках, привожу двух прозаиков в Дон. Убеждаю Даню Долинского, что у поэтессы из Каменска прекрасные, настоящие стихи. Не получается. И в издательстве меня слышать не хотят.

Езжу на выступления по пионерским лагерям. Никаких машин нам не положено – автобусы, пешком, с кем пошлют, с тем и еду. Жара у нас в Ростове под сорок градусов, но я ещё не успела отвыкнуть от жары.

Часто выступаем с Аршаком. Вообще, пионерский лагерь – испытание. Так молодые музыканты пробуют себя в переходах, в электричках. Если там примут – всё в порядке. Собирается весь лагерь, от самой малышни до старших отрядов, где вполне взрослые ребята, встретишь на улице – не подумаешь, что школьники. Как сделать, чтобы всем было интересно? Хоть по проволоке ходи!

Я не подстраиваюсь ни к маленьким, ни к большим. И каждый воспринимает то, что я говорю или читаю, на доступном ему уровне.

Говорю:

– Я вам почитаю про любовь. – Старшие никак не отреагировали – что я им могу рассказать о любви, чего они не знают? Зато как оживилась детвора на первых скамейках!

Идём через поле. Надо выйти к шоссе, и по нему – к автобусной остановке. И вдруг Аршак говорит:

– Знаешь, мы ведь все были влюблены в тебя. Ты приходила, садилась в кожаное кресло – девочка с золотыми волосами…

Я только взглянула на него удивлённо – вот уж от кого не ожидала таких откровений! И промолчала.

А на главной улице своего любимого города, возле городского сада, я случайно попадаю в объектив – кто-то снимает прохожих с крыши дома на углу. А может, не случайно? Когда я приезжаю следующим летом, вижу этот снимок в юбилейном сборнике о Ростове.

В то лето со всей остротой встал квартирный вопрос. Когда-то у нас была прекрасная по тем временам квартира, целых сорок пять квадратных метров. В ней не было ковров и дорогой мебели, и поэтому нам с братом разрешалось держать рыбок и птичек, и даже кошек и собак.

Разрешалось устраивать танцы, приводить друзей. Наша железная лестница не умолкала всё наше детство и юность.

Теперь мы с мамой остались вдвоём. Я-то ещё год буду в Москве, а маме опять коротать зиму в таком холоде!

Я взялась за обмен со всей решимостью, я посвятила этому всё лето! Но оказалось, что наша квартира никому, никому не была нужна даже за однокомнатную.

Хожу в Обменное бюро, даю объявления, отмываю до блеска квартиру, хотя мама протестует, говорит, что и так чисто. Сначала пытаюсь поменять на двухкомнатную, но очень быстро понимаю, что это нереально.

Отзываются многие, я привожу их в свой дом. Они ходят по комнатам, и сначала им всё нравится. Потом – крошечный коридор, тёмная кухня, газовая горелка, не обогревающая ни одну комнату… Но это был мой дом. До сих пор, если мне снится дом, то только этот, где я выросла.

С одним обменщиком, по-моему, мы сразу понравились друг другу. Жил он один, я не знаю, зачем ему была нужна старая трёхкомнатная квартира. Мы разговаривали, будто были знакомы давным-давно. Он должен был прийти к нам в два часа дня.

Жарко, очень жарко, окна нараспашку. Мы с мамой на кухне. Она никак не может привыкнуть, что я давно взрослая, продолжает обращаться со мной, как с девчонкой, контролировать каждый шаг. Я не помню, чем я ей в тот день не угодила. Но уже без четверти два, а она кричит на весь двор.

– Мама, не кричи, пожалуйста, ты можешь говорить спокойно?

– Спокойно? Да у меня уже сил нет, ты не меняешься, какой была неуправляемой в пятнадцать лет!

Без десяти два. Сейчас он придёт…

– Ты совершенно не понимаешь русского языка! Как ты себя ведёшь! Я вам всю жизнь отдала!

– Мама, перестань кричать, очень тебя прошу.

Шаги по нашей чуткой лестнице вверх. Когда идут вверх, звук поднимается до высоких нот.

А мама продолжает кричать, потому что я не такая, как ей нужно.

Шаги по лестнице вниз. Звук опускается до низких нот. Парня с улицы Ленина я больше никогда не видела.

Но я всё же нашла обмен! Квартира была на шестнадцатом этаже без балкона. Но в престижном районе, с большой светлой кухней, нормальной ванной, паровым отоплением. Маме здесь будет хорошо, только бы обменщик не передумал!

Его зовут Юрий, как моего папку. Когда-то, когда я была совсем маленькая, он менял нашу маленькую квартиру на эту, просторную, трёхкомнатную. Он рассчитывал, что наша семья будет расти. В тёмной комнате прорубили окно, она стала детской для меня с братом, который появится через три года. Печное отопление тогда было обычным делом.

Юра ходит из комнаты в комнату.

– Хорошая квартира. Почему вы меняетесь? Поставили бы АГВ с батареями, утеплили коридор.

– Мне это не под силу, мужчины в доме нет. А вы поставите АГВ.

– С одной стороны, у сына будет своя комната, здесь можно сделать кухню-столовую, балкон большой. Но потребуется просто капитальный ремонт! И железная лестница, зимой сплошной лёд, конечно. Я подумаю.

Едем с Нелей, ростовской поэтессой, в донскую станицу на юбилей к Борису Куликову. «Ракета» легко рассекает донскую волну, солнечные лучи заливают салон. Я вяжу свитер, считаю петли – изнаночная, две лицевые, изнаночная…

– Света, ты счастлива?

– Да-а – а.

– Видишь, как тебе хорошо!

– А ты спроси у меня через десять минут, я тебе отвечу, что несчастней меня нет человека! – говорю я, и смеюсь.

Я и сама не знаю, счастлива ли я.

Банкет затягивается до поздней ночи, потом я иду с давним своим знакомым к дальнему костру на другом берегу. Приносим по ветке, пьём вино, поём с незнакомыми людьми, возвращаемся к своим…

«Река тиха и широка…»

Река тиха и широка,Свет лунный и покой,И только пламя костеркаТам, где-то за рекой.И будто в мире – никого,И мостик навесной,И доски шаткие егоПлясали подо мной,Заворожённые огнёмДразнящим вдалекеШли тени, чёткие, как днёмЗа нами по реке.И вот послышался вдалиНегромкий разговор,И мы, как надо, принеслиПо ветке на костёр,И протянули нам хлеб-сольНад чашей круговой,И песня,Песня, как пароль,—Чужой ты или свой.И как давно заведено,Не нами, не вчера,Мы пили терпкое виноЗа тех, кто у костра.Как он умеет, небольшой,Связать чужих людейСвоей горячею душой,Открытостью своей!И будут вновь трещать дрова,И пламя танцевать,И восхищённая траваНа цыпочки вставать,И будет молодость с тобойМой давний друг, покаСпособен встать ты и пойтиНа пламя костерка,Его знакомый терпкий дымЗажмурившись, вдохнуть,И песню, что живёт над нимНегромко подтянуть.

Вокруг такие добрые, чудесные люди, и сердце моё полно любовью, я люблю Дон, люблю костры, песни и всех – всех!

– Светочка, я вызову машину, поедем ко мне на хутор! – говорит мой знакомый, с которым мы ходили к дальнему костру.

– Нет, – отвечаю виновато, – я не могу.

– Ну почему, мы так давно знаем друг друга, ты же свободная женщина, я свободный мужик, и совершенно теряю от тебя голову.

– Прости, пожалуйста, но я не могу.

На обратном пути Неля спрашивает:

– Почему ты не обиделась, когда он звал тебя? Тогда, в Ростове, с тем поэтом в гостинице, ты была так возмущена!

– Но я же была девчонкой, а сейчас я взрослая свободная женщина, и это нормально, что мужик может потерять от меня голову. Я просто не хочу делать из своей жизни проходной двор.

– Но почему ты не оскорбилась!

Часть II

Снова Москва

1. Это мой дом

Возвращаюсь в свою комнату, уютную, ставшую родной. Только цветок, что за прошлую весну успел заплести угол и две стены до половины, погиб.

Я оставила ключ аспирантке, которая не собиралась летом уезжать, но уехала, не передоверила никому.

С тех пор, когда мне говорят – заведи себе кошку или собаку, ты одна – я рассказываю про этот цветок.

Я стояла посреди комнаты и смотрела на него. Он умирал, наверно, медленно, высыхая от жажды. Лисья стали коричневыми и хрупкими, как стекло, но опали, только когда я снимала его со стены.

Новый цветок покупать не стала, решила, не могу брать на себя ответственность за чью-то жизнь, ведь моя – непредсказуема!

А в остальном – всё было прекрасно, прекрасно и удивительно. Нина Аерьяновна обнимает меня крепко-крепко, и все рады мне! И я, как в детстве, верю, что все вокруг любят меня. В Ростове мне казалось, что эта уверенность атрофировалась навсегда.

В Москве золотая, золотая, золотая осень. Хожу по улицам, и прохожие улыбаются мне – наверно, потому, что и с моего лица не сходит счастливая улыбка.

Машинка моя доживала свой век. Я поменяла шрифт, и теперь мои рукописи в редакциях выглядели вполне респектабельно. Но рычажки ломались один за другим. Меня посылали из одной мастерской в другую:

– У вас раритет какой-то, таких машинок уже нет ни у кого. Вот, попробуйте ещё по этому адресу.

И вдруг у одного мастера оказались нужные рычажки!

– Мне попалась старая машинка, я её разобрал на запчасти. Но никому, кроме вас, они так и не понадобились. Возьмите, пусть у вас будут запасные.

– Спасибо вам огромное!

И ручка у футляра оборвалась. Это было проще, в любой мастерской, где ремонтируют сумки и чемоданы, починят без разговоров. Одна из них была на соседней улице.

Я несла свой футляр из починки. Надо было перейти осенний Тверской бульвар по колено в опавшей листве. Были сумерки. Поодаль от дорожки стояли операторы с камерами.

– Вот именно то, что нужно! – сказал один из них.

Я прекрасно видела, что меня снимают, но шла также медленно, наслаждаясь шуршанием листьев и осенним влажным воздухом.

По телевиденью эту картинку показали к прогнозу погоды. Видели многие, и в Москве, и в Ростове.

Тот ростовский поэт, что называл себя Хитрым Аширом, спросил потом:

– У тебя знакомые на телевиденье? Кто тебя пригласил на съёмку?

Не поверил, что я просто шла через бульвар.

– А как тебя снимали у городского сада для юбилейного буклета?

– Да так же, я просто шла по улице летом, снимали с крыши. Я и не знала, для чего! И Ростов без меня не полный, и в Москве я делаю погоду, – отшучиваюсь я, но он не думает смеяться.

2. Неудача

Саша познакомил меня со своим другом, композитором Ильёй Катаевым, ещё прошлой осенью. Мы общались довольно часто, но песни он на мои стихи он не написал ни одной.

При каждой встрече убеждал меня, что я не должна уезжать из Москвы.

– Да как я могу здесь остаться! Только замуж выйти, но я не умею без любви. Или вернуться в свою инженерию, тоже без любви.

– Какая инженерия, забудьте! Нужно собрать все ваши песни и пойти в Министерство культуры. Они напишут письмо в Бюро обмена.

– Они со мной и разговаривать не станут. Я попробую снять комнату в Москве, у меня есть деньги на первое время, десять лет собирала.

– Это вариант. У вас всё будет хорошо, я знаю. Вы человек талантливый, и такой скрытый темперамент, как у вас – очень ценное явление.

А я и не знала, что у меня он есть, этот скрытый темперамент! Вот так живёшь, и не знаешь о себе ничего.

С Ильёй у меня связана большая неудача. Ему заказали музыку к документальному фильму о ветеранах. Он поручил мне написать шесть песен – зонтов. Повёз на телевиденье, нам показали отснятый материал. Дни летели, а у меня не было ни строчки.

Я написала стихи – «Ветеранам», «Память», «Берёзу», но потом, когда фильм был уже смонтирован и озвучен. Илья тянул, сколько мог!

Сидим у него втроём, с режиссёром. Больше ждать нельзя.

– У меня ничего не получается, я, очевидно, не профессионал. Профессионалы это умеют – за день, за ночь, за сколько нужно! Я не умею.

Подобрала им стихи фронтовых поэтов, Илья написал к ним музыку – уж он-то был профессионалом! А я вместо зонтов написала горькое стихотворение «Неудача». Ходила по своей комнате от окна к двери, и не могла себе простить это своё неумение.

День Неудачи

День под символом Неудачи…Прошагай его, проживи,Ничего в нём переиначитьНе под силу самой любви.Телефонную трубку не трогай,Голоса в ней не береди,С этим днём, как с совестью строгойТы побудь один на один.Ни своя, ни чужая жалостьНе помогут – всё вкривь и вкось!Забываешь, что удавалось,Помнишь то, что не удалось.В этот самый тяжкий и горькийИз твоих невесёлых дней,Что цепляться за поговорку —Утро вечера мудреней!Что Надежду хватать за одежды —Холодна она, холодна,Пусть тебе помогала прежде,Не поможет теперь и она.Комнату от окна до двериВсю шагами соединив,В этот день ты уже не веришьВ то, что будут другие дни!День под символом Неудачи —Он не чёрный, седой, как нож.И поплакать бы,Не заплачешь,А сначала опять начнёшь.

И надо же было случиться, что я встретила в переполненном магазине ветерана из той плёнки, что показывали нам с Ильёй. Я стояла за ним в очереди в кассу, и для меня он был живым укором – ты же назвалась поэтессой! В Союз тебя приняли! Любой поэт на твоём месте лёг бы костьми, а написал!

Забываешь, что удавалось, помнишь то, что не удалось!

По-моему, после встречи в магазине я написала «Ветеранам». Может, вместо плёнки надо было посмотреть в глаза живому ветерану? Может быть…

Ветеранам

Как вам живётся, ветераны,На той земле, что вы спасли,Где за годами,Как за горами,Война теряется вдали?А жизнь – не скатерть-самобранка,А жизнь – не заводь, быстрина,И редки орденские планки,И только в праздник ордена.С годами реже, слишком редкоВдруг заведёте разговор —Кто всю войну прошёл в разведке,А кто танкист, а кто сапёр.Вы с нами рядом.С нами рядом,Но вдруг в толпе, среди людей,Остановлюсь пред вашим взглядом,Как перед совестью своей.Склонюсь пред тем,Как вы вершилиВаш общий путь, и каждый – свой,Пред вашей верой нерушимой,Пред вашей дружбой фронтовой.Прошли года, минули войны,Кружат орлы, не вороньё…Хочу, чтоб были вы спокойныЗа поколение моё.Мы вашей плоти, вашей крови,Вы нам давали имена,Когда над нашим изголовьемВнезапно грянула война.Мы вскормлены годами теми,И очень верить я хочу,Что непростое наше времяНам тоже будет по плечу.Как вам живётся, ветераны?

3. Ганна

Жизнь продолжалась. Я уже не бежала каждый вечер в театр или концерт, на какой-нибудь семинар или творческую встречу в ЦДЛ. Чаще я сидела в своей уютной комнате за ставшим таким привычным старым письменным столом. И в спокойном круге света от настольной лампы появлялся очередной кусок прозы? Скорее, текста.

И тут на меня свалилась настоящая профессиональная работа – перевод большой книги стихов. Свалилась? Да я сама её взвалила на свои плечи, собственными руками!

Осенью второго года моих Высших курсов в «Дружбе народов» поручили мне перевести подборку стихов Ганны Светличной.

Стихи мне понравились, очень. Я понесла их Николаю Николаевичу:

– Посмотрите, какие прекрасные стихи! Какая широта, разносторонность, искренность, глубина чувств!

«Вот посею я, мама, подсолнухи…»

Вот посею я, мама, подсолнухи,Золотые, литые подсолнухи,Чтобы ими и жарко, и солнечноЗолотистый июнь расцвёл!Так люблю я цветенье подсолнухов,Так люблю, когда у подсолнуховДеловитые, неугомонныеВьются целые сонмы пчёл!Соберут они в свои глечикиМёд, горчинкою грусти отмеченный,Сладость дня и задумчивость вечераДаст подсолнух созревший мой.У кого-то на свадьбе, на праздникеБудет стол полон яствами разными,Будет губ своеволие страстное,В чарах мёд заиграет хмельной,Мёд, тот самый, с моих подсолнухов,Золотистых, как солнце, подсолнухов,Ох, какой же он сладкий и солнечный!Подивится честной народ!Ах, подсолнух, пыльцой припорошенный,Мёд, по капельке пчёлами ношеный,Пусть же будет пьянящим и крепким он —Это мёд от моих щедрот.

– И вы возьмётесь переводить эту книгу, – сказал он утвердительно.

– Да.

– Но вы понимаете – я, конечно, постараюсь, но книжка может не попасть в план, или попасть через год, два, а то и три!

– Какое это имеет значение!

Рукопись книги я получила быстро. В письме Ганна писала, что очень хотела бы включить в книгу биографическую поэму в тысячу с лишним строк. И я с головой ушла в эту работу. Переводы отсылала Ганне, исправляла замечания, и уже авторизованные относила Николаю Николаевичу. Он читал их внимательно, и глаза его, в старческих морщинках, лучились.

Самым главным, самым трудным был перевод поэмы.

Друзья говорили:

– Только ты можешь без договора тащить такую огромную работу!

А однажды Николай Николаевич встал из-за стола мне навстречу:

– Поздравляю! Книгу включили в план. В вашем переводе.

Я была на седьмом небе. Обнять его я постеснялась, но он понял и так, что я на седьмом небе от счастья.

Переводила каждую свободную минуту – в автобусе, в метро, на переменках. Сократила до самого минимума выход в город, и лампа моя светила до глубокой ночи.

С моей патологической, как говорила моя мама, общительностью, все Высшие курсы знали, что я перевожу для «Советского писателя» книгу стихов Ганы Светличной.

4. Машина

Начиналась зима, когда приехал брат воплощать свою мечту о машине.

Мама сняла ему по доверенности все деньги с моей книжки, сумма по тем временам была внушительная, больше четырёх тысяч рублей. Отдавала я их с лёгким сердцем, к деньгам всегда относилась спокойно. Потребности у меня были умеренны, и деньги, что я собирала на вольные хлеба, только последний год лежали на книжке.

Все вокруг знали, что я собираю деньги. Боюсь, даже знали, сколько мне удалось собрать. Одна приятельница меняла квартиру с доплатой, вернула, как и обещала, через год. Вторая покупала мебель, вернула, как и обещала, через два.

Моя сослуживица попросила взаймы, ей надо было поехать в Минск, к сестре на свадьбу. Деньги у меня в то время были в новеньком гарнитуре подруги.

– Знаешь, Таня, у меня сейчас нет денег. Вот тебе мои золотые часики, заложи в ломбард, а вернёшься – выкупишь.

– Это идея! Я и своё колечко могу заложить.

В обмен она оставила мне свои часы. Всего на неделю! Я думала, мама не заметит. Заметила, конечно, скандал был ужасный.

И брату отдала взаймы легко, уж если чужим людям…

Только сказала:

– У меня сейчас вполне спокойно с деньгами, и после курсов они мне понадобятся не все сразу, их надо будет растягивать, пока я не стану на ноги. Ты будешь, как обещал, отдавать мне по сто рублей в месяц.

– Какие проблемы!

Первые два дня мы ездили на автомобильный рынок с ребятами-авто-мобилистами с курсов. Потом уже знали, по каким параметрам надо выбирать машину. Вернее, знал брат, а я бросалась на красивые. Разумеется, марка была одна – «Жигули».

Брат говорил:

– Отойди от неё, ей год до кладбища!

Или:

– У неё пробег – два экватора.

Но машина нашлась, нам повезло. Она была стандартного цвета «кофе с молоком», такие бегали по городу в абсолютном большинстве.

Всю сравнительно недолгую жизнь она простояла в тёплом гараже в Калуге, и пробег был небольшой. Но нам не хватало трёхсот рублей, а упускать машину было нельзя. На мне была старенькая каракулевая шубка.

– Давай заедем в ломбард, уж триста рублей дадут за мою шубку, посижу в общежитии, только позвони, чтобы деньги прислали срочно.

Брат задумался. А продавец замахал руками:

– Что вы! Да уступлю я вам эти триста рублей!

В Калуге брат жил у моей однокурсницы. Машину перегонял в Москву парень с наших курсов, а уж в Ростов брат поехал на ней со своим другом.

Сколько было радости!

Когда я звонила в Ростов, он рассказывал, как главные новости, как он въехал в сугроб, или не мог съехать с тротуара.

– Только смотри, тебе надо будет после курсов отдавать мне по сто рублей в месяц.

– Какой разговор!

5. Два одиночества

Как-то вечером пришёл Виктор, в длинной серой шинели с полковничьими погонами, подтянутый по-военному, высокая серая папаха в руках.

Я так обрадовалась ему – он был наш, ростовчанин, поэт одного со мной поколения! Правда, в Ростове мы были едва знакомы, два-три совместных выступления.

Наверно, ему было очень одиноко в холодной осенней Москве, если он разыскал меня. Почему-то меня, а не Толю, с которым можно было и выпить, и пообщаться, и поговорить по-мужски.

Наверно, мне тоже было одиноко в холодной осенней Москве, если мы просидели весь вечер. Говорил он, я слушала, как у него всё рухнуло на отличной престижной службе, и семья рухнула тоже.

– Прихожу на службу, сажусь за пустой стол, и ни одного звонка.

– Ты приходи, приходи, у меня тоже ни одного звонка. А уж чаем – я тебя всегда напою. Ты давно не был в Ростове?

– Давно, больше года. У тебя более свежие впечатления.

– Да не меняется там ничего! Я им привезла стихи прекрасной поэтессы, нашей, здесь учится. И смотреть не стали, ни в журнале, ни в издательстве. Даня говорит – хватит открывать новые таланты, тут со старыми не знаешь, что делать. А в издательстве вообще разговаривать не стали.

– Болото.

– Болото! Ты приходи, Витя!

– Я тебе ещё надоем!

Шота спросил на переменке:

– Что за полковники к тебе ходят?

– Наш ростовский поэт.

– Он что, до двенадцати ночи тебе стихи читал?

– Знаешь, стихов мы друг другу не читали, просто поговорили «за жизнь», как говорят в Одессе и Ростове.

– Конечно, с полковником и за жизнь можно поговорить.

– Ну, какая разница, полковник, не полковник. Ты же сам говорил, поэты – высшее сословие.

– Но когда поэт ещё и полковник…

Виктор не пришёл больше никогда. На каникулах я узнала, что он выбросился из окна. Я в это до сих пор не верю. Или помогли, или…

Шли глухие разговоры про так называемое кодирование, когда человек по контрольному слову кончает с собой.

6. Лиляна

Однажды вечером в мою дверь постучали, и вошла незнакомая девушка. Она была полненькая, симпатичная, с обаятельной улыбкой— из тех редких, что освещают лицо как будто изнутри.

– Вы Светлана? Наконец, я вас нашла. И как хорошо, что застала дома! Я Лиляна, знакомая Златы. Вы помните Злату из Болгарии?

– Помню, конечно. Мы не один год переписываемся.