Журнал «Юность» №10/2021

Я никогда не видел отца. Ни нынешнего, ни прошлого. Нынешняя мать мной гордится – а ну-ка, в Москве, а ну-ка, зарабатываю, а ну-ка, красавцем вырос. Подружка, правда, дура, но то ж не жена? Ты не женись, сынок, тридцать три – это ерунда. Обожди, обожги свое сердце любовью, когда ее встретишь. Так, конечно, не говорит, это я так пишу. Люблю, когда красиво, это все, что мне остается.

Одно из видений повело меня дальше. Я увидел свою мать пузатой, за стекло серванта воткнута моя фотокарточка, мать вяжет, мать пытается родить меня заново. Новая я была тоже девочка, долго же я там пробыл, раз это увидел, – девять месяцев на вынос, пара-другая на скорбь. Или раньше? Да не все ли равно, жадный, что ли. О, наткнулся на календарик на стене. Год 1968-й, а значит, я родился в 1965-м. Мог бы внуков нянчить. А сестрица сейчас чуть старше пятидесяти. Если ее в коровник в детстве не пускали. Бьет копытом в лоб, возвращаюсь. Мура, прекрати!

Понятия не имею, что делать. Рассказал подружке, она говорит, что за то меня и любит, за фантазию, за необычность. Я ее люблю за жопу, но и это уже все равно.

Я должен найти мать. Как искать то, что привиделось? Смотреть дальше, вглубь, в воду. К черту класс йоги, все сам могу. Собака мордой вверх, собака мордой вниз, кошка брюхом влево, шавасана. Мать пузатая, мать сидит, я в серванте, новая девочка в животе. Сделать усилие воли и выскользнуть из дому. Так, дорога, полный грузовик, везут зерно. За ним! Деревенская деревня вокруг, ребятишки, босяки, не случилось нам вместе играть. Бабка на лавке следит за мной взглядом – муть в глазах, она слепая. Дальше, вперед, за струйкой зерна, что сыпется из кузова. Вот, выезд. На табличке написано: «Бесстрашная».

Гугл говорит: «Станица в Отрадненском районе Краснодарского края». До ближайшей гостиницы ехать минут тридцать, от Москвы часов двадцать. В отпуск пустят через две недели. Набрешу всем про ретрит в горах.

Две недели жизни как в горячке. Подружка вздыхает и ждет, когда я уже вернусь. А я смогу вернуться не раньше, чем уеду. «Несносный, невыносимый, любимый», – сладко щебечет, заламывает крылья. Я не знаю, куда я и что я увижу, и взять тебя с собой не могу.

Думал гнать сутки не отрываясь. На деле часов через десять взвыл и ушел отдыхать в придорожный мотель. Там не спал, картонные стены, слышно и стон, и смех, по потолку всю ночь бегут фары. Белье грязное, даром что стираное. Стучалась женщина, соблазняла закрытую дверь, дышала, хрипела. Не открыл. Продрал глаза, выпил 3 в 1 – из фольгированного пакетика в пластиковый стакан, из стакана в мой бессонный рот. Хрустнул шеей, сел за руль, поехал.

По предгорью кружил пару лишних часов, табличка та же – не поменяли. Вышел, оставил машину, пошел пешком и тут понял, что никогда не видел дом. Зыркнет с лавки кто – так ведь даже спросить нечего. Шел вперед и ждал, когда в груди мелькнет смутное чувство узнавания. В груди было пусто. Здравствуй, Миша, ты поехал крышей. По деревне бредешь, смерть свою ищешь.

Уже в отеле пытался вспомнить дом, шавасана не шавасилась, а вот душу сгрызло отчаяние. Отрубило все, как кусок мяса от куска мяса мясорубкой. Может, я вообще все испортил и нельзя было приезжать. Если б это было мое место, разве б убило меня коровой? Что за смерть вообще такая идиотская? Не гусеница танка, не чих незнакомца, спонтанный гнев священного животного. Прежде был индусом и страшно налажал? Не хочу об этом ничего знать, яис прошлой инкарнацией разобраться не в состоянии.

К утру стало ясно, что нужно ехать на кладбище – ведь я помню свое лицо, маму, брата. За день смогу все обойти, кто-то да найдется. Сбрызнуть лицо водой, надеть кроссы, взять воду с собой – август, прощальный вздох лета. Та же табличка, та же деревня. Страшная деревня, «бес» не приставка, а второй корень. Кладбище на холме, на окраине, деревянный, в бирюзу крашенный, забор. Калитка закрывается на шпингалет.

Рысью рыскаю, вою волком. Заросло, но почти ухоженно. У самой ограды могилы с одинаковыми табличками без фото, судя по датам – старые старики из престарелого дома. Залихватский дядюшка – ясен-красен, спился. Добрая бабушка и еще одна добрая бабушка – разница в возрасте лет двадцать, наверное, мама с дочкой. Мальчик лет четырнадцати, уж этого не корова, кобыла, может. Маленькая девочка без фото, сколько, год? Нет, не я. Вперед и вперед, сквозь косточки, памятники, пение птиц.

Деревьев вокруг дуром, трава пожелтела, сверху чуть сыпет желтыми листьями. Слышно, как сыпет, слышно, как лист под ногою хрустит. Памятники – металл и камень, кресты – дерево. Расти, чтобы стать чьим-то крестом, – почти человеческая судьба. Не такое уж оно и маленькое, это кладбище. По главной аллее минуты за три пройдешь, но если идти вглубь и смотреть на каждого, не хватит и три дня. Я хожу уже несколько часов, но все еще ничего не нашел. Шугнулся, когда зашевелилось, – венок на свежей могиле зашевелился, а я встал, как по горло закопанный. То ящерица, ящерица. Зеленый дракончик.

Два дня сухих библиотечных поисков. Каталог в вашей библиотеке никакой, даже алфавита нет. Вместо книжек – одни корешки. Но я двигаюсь дальше и дальше, заведенный моторчик, поезд по шпалам. К третьему дню есть подозреваемые – двухлетка и бабушка, по годам, мама. Ребенок без фото, мать уже в возрасте – ничего непонятно. Смущают даты, девочка лет на пять меня младше, ну, я так думаю. На чувство не полагаюсь, нет никакого чувства. Отрубило, отрезало.

В конце главной аллеи высокая береза. Их тут почти не водится, я видел только парочку мелких. Чуть левее движение, ящерица? Нет, спина. Наспех стряпаю ложь, полуправду – отсюда мой отец, фамилия пусть будет Иванов, ищу вот, не знаете, что да как? Подхожу ближе, старик, лет восемьдесят, не младше. Он не глядит на меня, глядит на памятник. На табличке фото из серванта. Я знаю, мой отец – он.

Открытка

Девочке дурно на похоронах. Она пошатывается, прикрывает тяжелые веки. Борясь с дурнотой, открывает синие глаза снова, сама уже синяя, под черным своим тяжелым платком. Если упадет – затопчут, так что падать нельзя. Разрезал туловищем толпу, движение, отработанное в стычках с люберами. Легко толкнул плечом детину в кожанке – на усах и ниже по бороде пляшут россыпи слез.

– Не на концерте же. – Он пытается ворчать, но все равно всхлипывает.

Сделал несколько шагов, взял девочку под руку, буркнул ей в ухо по возможности ласково:

– Тебе, кажется, плохо. Давай отойдем, сядешь.

Девочка слабо кивнула и, переставляя непослушные ноги, оперевшись на меня всем весом, двинулась со мной. Я вывел ее из толпы и усадил на скамью у могилы какого-то старика. Девочка очень хотела держать глаза открытыми, но они закрывались. Я выудил из-за пазухи початую бутылку водки. Открутил пробку и сунул ей под нос. Девочка дернула головой и сфокусировала взгляд на мне.

– Ты кто?

– Позор семьи, конечно. Пить будешь?

Она помотала головой, но бутылку взяла. Глотнула, поморщилась.

– На вот, занюхай.

Протянул ей ветку сирени, по-хозяйски сорванную с могильного куста.

– Жаль, не цветет еще, недельку бы подождать.

– Чтоб она еще недельку там одна, в реке?

Протяжный, долгий вой покатился по кладбищу. Засыпают, значит. Пока, покойница.

– В феврале вот только на концерт в Иркутск мотался. Третья полка в плацкарте, еле ноги потом разогнул.

Осекся, впрочем. Какой плацкарт, какие ноги.

Здесь и сейчас рок-н-ролл косит своих солдат.

– Я вот подумал. Ее же в Ине нашли, верно? А сама она Яна. Это же почти инь-ян.

– Человек умер, и какой. А ты стишки глупые городишь.

Помолчали. Мимо прошли ребята, один окликнул, есть ли выпить. Я помотал головой. Девочка глядит на меня – ну, мол, и крыса.

– А тебе вот платок идет.

– Да то мать на две банки консервов сменяла. «Как ты на похоронах без платка, не порядок» – ей главное, чтобы порядок был.

– А тебе что главное?

Задумалась, посмотрела на меня внимательно. Кто знает, может, у старика, у которого мы присели, тоже когда-то были синие глаза.

– Свобода главное. Хожу где хочу. На учебу нужно, а я здесь. Потому что быть там должна кому-то, ну, не знаю, обществу. А быть здесь должна себе.

Набор печальных и нежных открыток, которые будешь держать в фотоальбоме, пока неизвестный потомок не размалюет твою память до дыр. Открытка с котиком – мы с Нюрой аскаем в подземном переходе, я на акустике – все цивильно, колоночка, звукосниматель. Нюра поет, звонко и выше ели, пусть и все песни, конечно, про смерть.

Девочку звали Нюра. Тем днем я узнал, что ей никак не дается баррэ и что надо купить общую тетрадь для стихов, ведь исписаны уже три. Фенечки держатся на запястье не дольше недели, а потом друзья находят их, привязанными, у оградки вяленькой клумбы, в районе, куда Нюра отродясь не совала носа.

– Мистика, мистика, – шипит Нюра загадочно и тут же смеется шутке.

Кладбища Нюре даже нравятся, хотя похороны, конечно, нет. Учеба на оператора ЭВМ – страшная скука, скучнее только стоять на рынке и пытаться выменять швейную машинку на диван. Нюра ходила месяц по выходным, потом ее сменила мать, и спустя несколько часов в квартире красовался бордовый, ни капельки не потертый, даже какой-то импортный – диван. Уюта Нюра не любила, но была счастлива отвертеться от своей рыночной голгофы.

– Возня мышиная. – Возню и мышей Нюра презирала всем сердцем.

Потом было долгое лето. Набор печальных и нежных открыток, которые будешь держать в фотоальбоме, пока неизвестный потомок не размалюет твою память до дыр. Открытка с котиком – мы с Нюрой аскаем в подземном переходе, я на акустике – все цивильно, колоночка, звукосниматель. Нюра поет, звонко и выше ели, пусть и все песни, конечно, про смерть. Кто сыпет мелочь, а кто тумаки, но на пиво нам как-то хватило, в парке, на траве, под возмущенные взгляды прохожих. Открытка с белочкой – мы на вписке, во главе стола спирт «Рояль», сухари и майонез. Я галантен, разбавляю «Рояль» для Нюры свежей водопроводной водой. Много песен, странные танцы. Нюра кружится на месте, расставив тонкие руки, и валится на матрас. Комната плывет, земля вертится, Нюру рвет. Тащу ее в туалет, держу волосы. Изо рта слабенькой, бледной Нюры извергаются тугие бурые фонтаны. Возвращаю Нюру на матрас, зову рядом с ней спать другую очень пьяную девочку, опрокидываю еще один «Рояль» и ложусь к ним в ноги. Открытка с голубками – мы с Нюрой вдвоем в лесу, август и как-то пожухло пахнет сосновыми иглами. Нюра болтает всякие глупости, Нюра не хочет снова учиться, Нюра считает, что двадцать пять – это почти пенсия, напевает под нос и совсем меня не слушает. Я провожаю Нюру до подъезда, и тот случайный единственный поцелуй мучил меня до ломоты в зубах всю ночь.

Нюру нашли на рельсах в конце сентября. Ходили пустые слухи, но мне плевать на очередность последних Нюриных дел. Безвременье, в которое я провалился без нее, длится и ныне, когда я, теперь уже стриженый и в рубашке, скучаю на кафедре. В отчаянье синего неба мне чудятся Нюрины глаза.

Анастасия Володина

1991 г.р., г. Пушкино. Филолог, литературовед, кандидат наук, прозаик. В 2020 году рукопись дебютного романа «Часть картины» вышла в финал премии «Лицей», в 2021-м книга попала в длинный список международной премии интеллектуальной литературы имени Зиновьева. Участница форумов молодых писателей, член редколлегии литературного онлайн-шоу «Литфак».

Полет нормальный

Мне предстояла долгая поездка в Москву. Из Крыма вот только что пустили поезд, да у нас-то он не останавливается, а в соседнем поселке стоянка всего-то на две минуты. А что там за эти две минуты сделаешь? Ногу на ступеньку поставишь – поезд и уедет! У меня ж колени больные, блокадные, и так почти баба-яга. Хотя терпеть не могу, когда чужие люди, здоровые такие лбы, вдруг кличут «бабка», «бабушка» или еще «бабуля». Есть же «дама», «мадам», «Анна Вячеславовна», в конце концов. Вот это достойно звучит, мне нравится.

Я и полетела самолетом. Ух, как намучилась я! В одном только автобусе за три часа ноги сводит, да и непонятно все в этом новом аэропорту. Я-то когд-а-а летала – последний раз аж в 1990 году, тридцать лет назад, между прочим! С дочерью отправились в Свердловск на похороны. Сдуру полетела в ветровке. Отвыкла уже от холода, так на трапе сразу вспомнила: это тебе не Крым! Хорошо хоть, родственники сердобольные раскопали из старья своего фуфайки, шубейки, ботинки, каких не жалко. На похоронах подружки вздыхали еще: совсем, видать, дела у них не в ту гору идут, а вот вышла б замуж за Толика…

Потом я намотылялась с внуками туда-сюда, да только все на поезде. Как-то не хотелось мне на самолет, да и аэропорт у нас далековато. На поезд сел себе в купе, книжку читаешь, чаек пьешь, сканворды разгадываешь, с соседями беседуешь, а детки между собой сами играют – красота же!

Детки-детки, выросли уже давно все, у самих скоро детки пойдут. Бабушка – это я еще привыкла, это мне еще понятно. А вот «прабабушка» – это что вообще такое? Так даже на улице нахалы всякие не говорят. Вот кричат тебе «бабушка», а ты обернешься и скажешь: «А я не просто бабушка, я уже пра!» Как будто бабушкой все и заканчивается…

Ой, глупости какие в голову лезут, это все от нервов. Аэропорт-то какой отгрохали, чисто дворец. Я видела, его в новостях даже показывали, хвалили очень. Нас теперь вообще-то часто по телевизору показывают, не то что раньше…

Подхожу к стойке, паспорт отдаю, сумку. Девушка в зеленом галстучке, неприветливая такая, говорит:

– Выход на посадку заканчивается за 40 минут.

– А как я узнаю, когда посадка?

– Вас пригласят.

Пригласят так пригласят. Погуляла по аэропорту, смотрю – кафе. Захожу, а там один пирожок с капустой стоит девяносто семь рублей! Я так пулей оттуда вылетела. Это ж надо, да я за такие деньги дюжину пирожков напеку, да не с капустой, а с ягодой свежей, да и вкуснее в сто раз!

Съела мандарин, что из дома взяла. Погуляла. Заскучала да и вернулась за пирожком. Не на девяносто рублей, конечно, и тесто недосолено, но ничего. Как в Москву приеду, дочке таких напеку, а то они все готовое покупают, а туда чего только не подмешивают, я по телевизору видела.

Сижу, газетку читаю, тут и слышу свое имя.

Показалось, наверное.

И тут повторяют, да еще и «пройдите на посадку». А, точно, говорили же, что пригласят! Чудно так, людей сколько сидит, а зовут только меня.

Иду я, иду по указателям. На досмотре бутылку воды отобрали, говорят, нельзя. А я и говорю, как нельзя, а что же вы с ней сделаете. А охранник, суровый такой мужчина, и говорит злобно: что-что, да сами выпьем, всегда так и делаем. Сколько смогла, выдула, крышку не закрутила и в урну бросила. А чтоб неповадно было! Вот вы крем свой выкинете, а его потом в таможенном конфискате продадут, я по телевизору видела.

Ковыляю я до стойки, а мне так обрадовались – за руки с обеих сторон как подхватили да до самолета самого довели, даже билет не спросили, люди такие заботливые! А там и девочка красивенькая такая, только дерганая, меня до места довела, усадила, ремешок застегнула туго так, вот только куртку отобрала. Главное, чтоб не украли ничего! У меня пенсия с собой в кармане внутреннем, нам только-только повысили с нового года.

Сижу я, сижу, а тут вдруг девочка, которая красивая такая, и мальчик, который не такой красивый, давай пантомиму показывать. Ручку туда, ручку сюда, жилетик накинули и крутятся. Я сначала не поняла, а потом гляжу: маску показывают, это ж нам объясняют, как спасаться! А я-то, дура старая, и не смотрела, что, как и где!

Проходит мальчик и говорит:

– Обращаю внимание, что вы сидите около аварийного выхода. Изучите, пожалуйста, инструкцию и будьте готовы оказать помощь в случае необходимости.

У меня аж сжалось все: самолеты падают и падают, я по телевизору видела. Вот и спрашиваю:

– Скажите, жилет где?

Он так удивился, как будто его в первый раз о таком спрашивают, и показывает:

– Вот здесь.

– А маска где?

– Здесь.

– А прыгать куда?

– А зачем?

– А если катастрофа? Сами говорите, у аварийного выхода сижу.

Со мной рядом девчоночка с мамой сидят, девочка и давай спрашивать:

– Мама, мама, а что такое катастрофа?

– Это когда самолет падает, – объясняю.

Я ж сама педагог, не люблю, когда дети самых простых слов не знают.

– Вы чего ребенка мне пугаете? – девушка рявкает так зло.

Вот эти родители, молодо-зелено! Сами не учат и другим не дают!

Я ее и успокаиваю:

– Если что, я в авиакружок ходила в школе. На планере летать умею, с парашютом прыгала. – А мальчику и говорю: – Вы имейте в виду.

– Мама, мама, а мы что, прыгать будем?

– Да что вы нам мозги компостите, какой еще парашют! Бабуля выдумывает! – Девушка все шипит, аж покраснела вся.

Я обиделась:

– Вообще-то с пятнадцати прыгала, у меня и значок есть.

– Мама, мама, а мне можно с парашютом?

– Сиди в окно смотри!

– Ну ма-ам.

Только отвлеклась, как мальчик сбежал. Вот и не поговорить теперь, а я, между прочим, серьезно! С парашютом я и правда прыгала, и не раз. Разрешали только с шестнадцати, вот я и соврала. Пришла в пятнадцать, а документы как-то и не спросили. Время другое было, словам как-то больше верили, не то что нынче.

И маму тогда обманула. Сказала, что на соревнование по бегу иду, – меня и отпустили еще с вечера на подготовку. Заночевали мы тогда в амбаре посреди поля. Холодно ночью было, ветер еще выл, крыша громыхала – жуть! А утром прыжки. Да не с самолета, а с воздушного шара. А как-то муторно на нем, он все поднимается, бортики низкие такие, а ты видишь все, знаешь, что тебе туда прыгать. До тошнотиков как-то. Нас еще и по весу высаживали, чтобы парашюты не запутались. Я последней была.

Стою я на бортике этом, а под ложечкой так и завывает. И как в спину меня тюкнули! Я ж вроде и видела, что всех толкают, а все равно неожиданно. Дергаю, дергаю парашют, а он ни в какую! И сердце где-то так долбит, что в ушах отдается. Еще раз дернула – раскрылся все-таки! Да только ветер как налетел да как унес меня в сторону! Я ж по весу ниже нормы была, вот меня и потащило. Приземлиться-то приземлилась, а все равно несет вперед, по полю, прямо в боярышник. Колени, локти, лицо в кровь разодраны, но хоть жива. Пришла я позже всех, реву, но отчитываюсь: прыжок с парашютом совершила. Надо мной в штабе посмеялись, залили зеленкой и отпустили домой. Дома мама, конечно же, как начнет кричать: это как это ты так бегала, спрашивает. А я и говорю: долго бегала, вот и упала. Она причитает все: куда это ты так упала, только правду говори. Я и сказала правду: в боярышник.

Не могу читать, глаза болят, давление скачет. Привыкла уже слушать книжки, радио мне нравится. Да только они по этой радиостанции уже пятый раз «Войну и мир» читают, сил моих больше нет, я уже всех Ростовых наизусть выучила.

Мама только головой покачала. Она ж сама чемпионка по легкой атлетике была, так что знала; на соревнованиях всякое случается. На ее похороны столько спортсменов заслуженных приехало, а я в куртейке этой куцей… К ней-то я и летала в последний раз тогда. Хоть так попрощаться, раз иначе не успела…

Внучка у меня только через год родилась, так и умерла мама бабушкой, до прабабушки не дожила.

Ой, голова кружится от газеты. Не могу читать, глаза болят, давление скачет. Привыкла уже слушать книжки, радио мне нравится. Да только они по этой радиостанции уже пятый раз «Войну и мир» читают, сил моих больше нет, я уже всех Ростовых наизусть выучила. Хорошо хоть, внучка обещала дать устройство какое-то, где книжки слушать можно. Даже Диму Быкова мне обещала загрузить, лекции его по литературе. Он, конечно, умница, но оппозиционер такой, вот мне это совсем не нравится. С внучкой сколько раз ругались, а после выборов президентских так вообще месяц не разговаривали, как она сказала, что за эту простигосподи голосовать ходила! Как вспомню, так ахну.

Покормили еще ерундой какой-то. Нет бы супа сварили или котлету какую дали. Сунули кекс сухой да чаю налили, даже лимона нет. Со злости чай три раза просила, ведь такие деньги за билет отдали, половину моей пенсии повышенной!

Напилась этого чаю, аж в ушах булькает. Дай, думаю, в туалет схожу. Дергаю за ремень, а отцепиться не выходит. И так, и этак. Соседка на меня и не смотрит. Стыдоба-то какая! Тут гляжу, напротив мужчина поддел как-то и отцепился. Я давай тоже за ним повторять, как в авиакружке показывали. Получилось.

В туалете с краном не разберусь никак. И так, и этак кручу – не получается. И тут как по волшебству вода сама полилась! Как так-то? Непонятно. Руки сушить тоже неясно где. Вижу штуку, на которой человечек нарисован. Страшно, конечно, вдруг нажмешь что, и самолет развалится. Я-то хоть на планере умею, а остальные?

Да и, честно говоря, на планере-то я лет шестьдесят назад летала, когда сын еще не родился.

Поднесла руки – как зажужжит! Испугалась, отдернула. Разозлилась: чего это я? Блокаду пережила, с парашютом прыгала, двоих детей родила, внуков выходила, в школе десять классов выпустила, а тут плошаю. Засунула руки внутрь, держусь.

Дверь толкаю наружу, а не открывается. Я уж затряслась: а вдруг останусь здесь до конца? Сердце колотится, таблетки в куртке, а куртка-то на полке!

Тут дверь открылась, а там соседка моя с девочкой:

– Миленькие мои, спасибо! – Я их чуть ли не целовать стала. Мамаша от меня шарахнулась только. Села я на место. А соседей все нет и нет. Уже снижение объявляют, а они не вернулись. От еды живот прихватило, что ли? Уж забеспокоилась.

Вернулись, плюхнулись на место. Мамаша злобно мне так:

– Могли бы предупредить, что дверь заедает!

Я молчу уж, стыдно.

Сели. В ладоши все хлопают, я тоже стала. Чудно так, пилот же все равно не услышит, нам еще на кружке рассказывали, что там у них изоляция полная.

Я так из Магадана как-то раз летела с журналистом. Мужчина приятный поначалу был, удостоверение всем показывал, вот нас и пустили к пилотам в кабину. Ух, как неприятно: смотришь, смотришь, а вокруг пустота, будто и не летишь вовсе, а висишь на веревочке и вот-вот сверху-то и отпустят. Я потом с журналистом этим сдуру коньяка и наклюкалась, а он мне все голову на грудь норовил пристроить – стыдоба-то какая, я ж от мужа летела вообще-то.

И сейчас от мужа лечу, да кому я уже сдалась такая… Ногами едва волочу, сил нет сидеть даже. А как только все встали, я тоже подскочила, аж про ногу свою забыла! Сумку взяла, куртку и вперед полезла. Куртку на ходу пытаюсь нацепить, да что-то как-то большая она мне. Сую руку в карман, а там денег нет! Украли, думаю, пенсию мою повышенную! А паспорт лежит. Да только не мой. Ой, и куртка не моя!

Потащилась я обратно, все ворчат, ругаются, чего это я возвращаюсь, а у меня же куртка там!

Подхожу к месту, глянь, а там мужчина паспортный стоит и куртку мою уже мнет. С пенсией!

Я и говорю:

– Давайте меняться.

А он и говорит:

– Ой, хорошо, что вернулись, а то у меня там ключи от сейфа, где деньги лежат.

Я про свою пенсию не сказала, еще неизвестно, сколько там у него в сейфе лежит, а у меня-то пенсия повышенная. Десять тысяч рублей, между прочим!

Выхожу из самолета, значит, а дочки нет. Думаю, ладно, надо дальше идти. Иду по коридору, иду, а ее нет. И на выдаче багажа ее нет. Звоню, а она не берет. Думаю, ну вот, приехала, называется. Я ж и адреса-то не знаю, как добираться.

А люди с сумками, радостные такие, все выходят и выходят. Взяла я свою сумку и потащила к выходу. Всех встречают, даже соседку мою вредную встречает мужчина с бородой, на моего-то в молодости как похож! Ух, как на него тогда вешались, я чуть со злости не лопнула, когда к нам одноклассницы его расфуфыренные притащились. Была у них первая красавица Роза, так она на встрече выпускников все танцевать его зазывала, а у Сенечки только зубы резаться начали, вот я и уснула прямо на стуле в углу. Потом два дня не разговаривали!

Видела я недавно ту Розу, не красавица уже совсем. Я, конечно, тоже не красавица, но хотя бы без палочки хожу, креплюсь! А то посмотрела бы, как она сейчас с той палочкой мужиков чужих танцевать бы потащила!

Как он там? Девять кошек накормить – это тебе не шутки…

А тут и мои подоспели. Сумку забрали, на такси ведут.

Подъезжает машинка желтая, их тут кутерьма такая! У нас-то дома все машины вразнобой, а здесь только белые, желтые, с надписями, и сигналят все, ругаются будто…

Выходит таксист из машины. Негр. Вот самый натуральный. Нет, я, конечно, знаю, что сейчас их вроде нельзя так называть, но как можно-то, не все же они афроамериканцы, а если он наш родненький, после Олимпиады родился, то как называть-то? Негр и есть. У нас, как сезон начинается, так сразу на пляжи выходит троица – все «Чунга-Чангу» изображают, с детками фотографируются. А жены их косички на набережной плетут и эти, как их там, дартсы… Мне эта мода нынешняя вот вообще не нравится, внучка тоже все ходит, а на голове черт-те что: виски выбрила, чисто новобранец. А она смеется только, говорит: бабушка, ты ничего не понимаешь, сейчас это самый писк. Да хоть рев, себя-то чего портить? Балахоны эти напялят, на ноги не туфельки, а спортивки, а потом удивляемся, что до тридцати в девках засиживаются. Вот поэтому я и не прабабушка еще.