Земли обетованные

– Компаньонами чего?

– Ну… трудно объяснить, это дело пока еще только в проекте…

Отец говорил с вдохновенным видом человека, проникнутого неугасимой верой, – похоже, именно так первые христианские мученики встречали львов на аренах цирков. Я точно помню, чтó подумал в этот момент: интересно, в какую еще аферу он хочет ввязаться? Отец пообещал мне рассказать об их проекте подробнее, когда план обретет конкретные очертания, и мы с ним выпили в честь его возвращения в Париж и за устройство в квартире, которую он снял на площади Мобер.

– У меня много разных планов, – сказал он, – я буду руководить стройкой, а Жорж – финансировать предприятие и управлять им. Поверь мне, мы скоро прославимся. Только, ради бога, ни слова твоей матери!

Домик, снятый в Перрос-Гиреке, был слишком мал для нашей семьи; мы с кузенами спали на чердаке, на раскладушках; я ставил будильник на семь утра – они даже не слышали, как я вставал, – и шел прогуляться по пустынным ландам, а когда часам к девяти возвращался, они только-только продирали глаза. Им хотелось, чтобы я ходил с ними на пляж, но я собирал учебники, тетради и сбегал от них в бистро «Клартэ», где до самого вечера наслаждался уединением. Жизнь казалась мне вечной битвой, но моим главным противником была не латинская грамматика – ее-то я мало-помалу одолевал с упорством истинного римлянина. Мне было невдомек, что враг скрывается за приветливыми лицами коварных родичей, собиравшихся за семейным столом; в сравнении с моей матерью и ее братом Овидий и Цицерон, невзирая на их туманные пассажи, были мне преданными друзьями. В один прекрасный день дядя Морис спросил своим певучим алжирским говорком, к чему мне вся эта латынь:

– Мишель, объясни хоть раз внятно, зачем ты забиваешь себе голову этим мертвым языком? На что он сгодится? Уж не собираешься ли ты стать кюре?

И тут все они покатились со смеху, а я сбежал от них на чердак и начал осваивать неправильные формы превосходных степеней. Примерно через час появилась моя сестренка Жюльетта:

– Мишель, тебя папа спрашивает!

Я спустился в переднюю, прикрыл дверь в комнату, где родичи азартно сражались в «Монополию», и взял трубку. Отец впервые звонил мне лично:

– Ну, как там успехи у Юлия Цезаря?

– Господи, хоть ты-то от меня отстань!

– Я звоню потому, что сегодня днем встретил Сесиль на площади Бастилии. Вышел пообедать с нашим поставщиком, и на углу улицы Рокетт меня кто-то окликнул. Оборачиваюсь, вижу знакомое лицо, но не сразу вспомнил ее, все-таки два года прошло. Она совсем не изменилась – все те же коротко остриженные каштановые волосы и неприкаянный вид, как у бездомного мальчишки. Она сидела на террасе кафе, выглядела усталой. Мы выпили кофе, и она засыпала меня вопросами о Франке: неужели полиция все еще занимается его делом, есть ли у меня новости о нем? Но я не смог ей сказать ничего путного, кроме того, что твой брат бесследно исчез и нам осталось только надеяться, что мы увидимся с ним, если когда-нибудь его амнистируют. Чувствовалось, что она действительно любила Франка и, думаю, любит до сих пор.

– А где она живет?

– Вероятно, в Париже, но я не решился ее расспрашивать. Там, в кафе, она читала роман Арагона и делала пометки на страницах. Ой, чуть не забыл: она еще спросила о тебе.

– Спросила обо мне?!

– Да, и была очень рада, что ты сдал на бакалавра. Я сказал ей, что ты готовишься к экзамену по латыни и собираешься поступать в лицей, а она ответила, что ты правильно решил, так и нужно.

– Что же она делала все это время? И почему так вдруг исчезла?

– Ну, я не решился задавать ей такие нескромные вопросы. А потом к нам подошел официант, он назвал Сесиль по имени и сказал, что ее просят к телефону. Ах да, совсем забыл: она просила тебя поцеловать.

Почему Сесиль передала мне поцелуй после такого долгого молчания? Может, просто из вежливости, как бездумно чмокают кого-нибудь в щеку на прощанье? Или чисто по-дружески? Или в знак обещания скорой встречи? Увы, в данный момент я находился в пятистах с лишним километрах от Парижа, в этой богом забытой бретонской дыре, в ожидании сам не знаю чего. Я повесил трубку и прервал захватывающую партию в «Монополию», чтобы объявить матери новость: я возвращаюсь в Париж утренним поездом; здесь заниматься невозможно, я должен сосредоточиться, а их присутствие меня отвлекает. Мать слушала меня, считая и раскладывая по кучкам монопольные купюры.

– Даже речи быть не может, Мишель, ты будешь заниматься здесь.

– Нет, я уеду завтра утром и никто меня не удержит!

Дядя Морис выпрямился и сердито ткнул в меня пальцем:

– Не смей говорить с матерью таким тоном, иначе будешь иметь дело со мной!

Дядя побагровел, губы у него дрожали – казалось, он вот-вот бросится на меня, и я, решив избежать скандала, развернулся и пошел к себе на чердак.

На следующий день, с утра пораньше, пока все спали, я сложил в сумку свои манатки и без лишнего шума покинул дом. Мне удалось поймать автобус, идущий в Ланьон, а потом сесть в парижский поезд. Решение было принято: я должен разыскать Сесиль и поговорить с ней. Если она посещает это кафе на площади Бастилии, значит рано или поздно появится там, нужно только проявить терпение. Впервые за долгое время во мраке забрезжил просвет; я был твердо уверен, что скоро разыщу Сесиль и смогу восстановить оборвавшуюся дружбу; свежее дуновение надежды прогнало тяжкое ощущение потери. В течение этого нескончаемого пути в моей душе созрело еще одно решение. Я заранее знал, как на все это отреагирует мать с ее жестким характером: она никогда не простит мне неповиновения, расценит его как оскорбительный вызов; у нее все люди делились только на две категории – те, кто за нее, и те, кто против. Франк испытал на себе этот жестокий принцип: он рискнул объявить о своих политических убеждениях, и ему пришлось тут же покинуть наш дом; вот почему, дезертировав, брат обратился за помощью к отцу; он прекрасно знал, что мать ради него и пальцем не шевельнет – только посоветует сдаться полиции. Ровно в девятнадцать часов я позвонил в дверь отцовской квартиры; мне открыла молодая женщина.

– Извините, я, наверно, ошибся этажом – мне нужен месье Марини.

– Поль, это к тебе, – крикнула она, обернувшись в сторону комнат.

На ней был коричневый свитер с высоким воротом и плиссированная юбка того же цвета; золотисто-каштановые волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб; в глубине коридора показался мой отец в рубашке с закатанными рукавами.

– О господи, как ты здесь… Ну давай, входи.

Я шагнул вперед, девушка посторонилась, пропуская меня, и мы несколько секунд молча смотрели друг на друга.

– Мари, это Мишель… А это Мари, моя подруга.

Девушка кивнула и с улыбкой протянула мне руку:

– Ты мне не говорил, что твой сын выше тебя ростом.

– Ну… да, – с легким огорчением подтвердил отец. – Ладно, проходи, что же мы толчемся в передней.

Мы чинно расселись вокруг стола в комнате, отец вынул из буфета белое вино, черносмородиновый ликер и приготовил три кира[12]; Мари подала арахис, извинившись, что больше ничего нет. В соседней комнате – видимо, гостиной – были свалены коробки с вещами, некоторые из них уже открытые.

– Мы еще обустраиваемся, – пояснил отец. – А ты что же, прервал каникулы?

Я уклончиво объяснил свое бегство из Бретани, сказав, что общение с алжирскими Делоне, их неумеренная страсть к «Монополии» и прочим азартным играм несовместимы с моими занятиями.

– А почему же ты не поехал домой?

Деваться было некуда, мне пришлось броситься очертя голову в эту реку, хотя я был совсем не уверен, что доплыву до другого берега.

– Я больше не хочу жить с мамой, я ее просто не переношу, это настоящий жандарм в юбке.

– Н-да, нужно признать, что…

Мари одним глотком допила свой кир и решительно сказала:

– Вы можете остаться у нас, Мишель, мы как-нибудь устроимся. А вы меня не узнаете?

Нет, ее лицо – кстати, довольно миловидное – ни о чем мне не говорило. В тот вечер я внезапно повзрослел, обнаружив, что совершенно не знал своего отца, не знал, чем и как он живет, ибо в нашей прежней жизни родители изо всех сил пытались изобразить свой брак идеальным и благостным.

– Мари целых три месяца работала бухгалтером в нашем магазине, и, между нами говоря, это стало для меня таким счастьем, какого я доселе не знал в жизни. Но с твоей матерью сложно было поладить. Мари не захотела усугублять эту ситуацию и нашла работу в другом месте, но мы с ней продолжали встречаться, соблюдая крайнюю осторожность, так что никто ничего не заподозрил. Мы с твоей матерью давно уже не ладили, нас объединяли только дети. Ты первый человек, кому я это рассказываю; я очень рад, что могу тебе исповедаться, но все-таки рассчитываю на твою скромность. Я долго думал, что твоя мать использовала эту историю с твоим братом как предлог, чтобы выставить меня за дверь, но теперь понимаю, что и сам был частично виноват во всем этом; я ведь знал, что моя помощь Франку станет поводом для разрыва, для того, чтобы покончить с нашим давно уже изжившим себя браком. И вот мы с Мари стали жить вдвоем у нее, в Бар-ле-Дюк, но жизнь в глубинке идет как-то замедленно. И когда мой друг Жорж Левен предложил финансировать мой проект, мы решили вернуться в Париж. Только учти: все, что я тебе рассказываю, тайна за семью печатями!

Вот так и началась наша совместная жизнь. Отец открыл мне душу, как другу, и я уже забыл о том, что винил его в уходе из семьи, от нас, его детей. Мари сдвинула картонные коробки, за которыми обнаружилась кушетка, и я помог ей застелить ее.

– Я не стану обременять вас, Мари. Завтра я вернусь домой.

– Считайте, что вы здесь у себя дома. Просто нужно все расставить по местам, освободить письменный стол, и у вас будет своя комната.

На ужин отец приготовил pastasciutta[13] по своему рецепту и за столом изложил мне основные наметки своего проекта:

– Ты, наверно, считал наш магазин на Гобелен[14] огромным? Ну так слушай: тот, который мы откроем в Монтрёе[15], в здании бывшего завода, будет в пять раз больше; люди станут приезжать туда на метро или на машинах, чтобы купить не только телевизоры и электрооборудование, но также и мебель, и все прочее для обустройства дома. Наш основной принцип таков: все товары должны стоить гораздо дешевле, чем в других местах, и продаваться с годовой гарантией, так что покупатели могут быть спокойны; кроме того, мы развернем громкую рекламную кампанию. Наценки будут небольшими, но зато мы намерены закупать товар вагонами; как раз сейчас мы ведем переговоры с поставщиками, и они будут драться за наши заказы. Более того, мы собираемся продавать товары в кредит, с оплатой в три приема и с доставкой самое позднее на следующий день после оформления покупки. Конечно, поначалу все это очень сложно наладить, и старт будет нелегким; но на банки мы не рассчитываем – здесь в дело вступит Жорж: благодаря семейным связям у него надежные тылы. Ты понимаешь, у нас просто нет выбора, прогресс есть прогресс – одни люди смело идут вперед, другие топчутся на месте. С мелкой торговлей покончено. Мы осчастливим людей и вместе с тем получим солидный куш.

Наутро, когда я проснулся, в квартире никого не было. На кухонном столе отец оставил мне сто франков, связку ключей и нацарапанную второпях записку: «Уехали в Италию на встречу с поставщиками, вернемся в воскресенье, поздно вечером, не жди нас. Занимайся вовсю!»

Я неспешно, как турист, шагал от метро «Мобер» к площади Бастилии, словно впервые открывая для себя этот город, и только теперь осознал, что не создан для сельских радостей: мне нравилась эта парижская сутолока с ее гомоном, расторопными торговцами, людьми, бегущими за автобусами, спорщиками, во весь голос поносящими правительство; нравились террасы кафе, где яблоку негде упасть, раздраженные официанты, рекламные плакаты на каждом шагу и разноголосица гудящих автомобилей, зажатых между огромными мусоросборщиками.

Мой план был прост: дождаться появления Сесиль в том самом бистро, где кто-то звал ее к телефону; я верил в свою счастливую звезду. Итак, я расположился на террасе «Кадрана», откуда был хороший обзор всей площади Бастилии и отходивших от нее улиц Рокетт и Фобур-Сент-Антуан. Таким образом, я не мог не заметить Сесиль. С собой я прихватил учебные материалы – латинскую грамматику и справочники, но тут передо мной встала дилемма: если я уткнусь в книги и буду заниматься, то рискую упустить Сесиль. А если буду все время высматривать ее, то не очень-то продвинусь в занятиях.

– Что закажете?

Маленькая шустрая блондинка с челкой, падавшей на карие глаза, розовыми щечками и ямочкой на подбородке, принесла мне эспрессо, и я попытался расспросить ее как можно хитрее:

– Вы сегодня уже видели Сесиль?

Девушка озадаченно нахмурилась, припоминая:

– Не знаю я никакую Сесиль.

– Ну как же, она часто бывает здесь, она преподаватель.

Блондинка обратилась с этим вопросом к хозяину. Тот попросил описать Сесиль, и я показал ему фото, где она читала, сидя на бортике фонтана Медичи; увы, ее лицо было ему незнакомо так же, как другому официанту, игрокам в таро и клиентам у стойки бара.

– Ничего странного, – сказала девушка в утешение при виде моего разочарованного лица, – тут столько народу за день проходит. Она ваша подружка? Хорошенькая!

– Нет, так… приятельница.

Мне не хотелось говорить о Сесиль с официанткой, и я открыл учебник латинской грамматики, намереваясь освоить сложноподчиненные предложения, но она заглянула в книгу через мое плечо:

– Это что у вас такое?

– Латынь.

– Похоже, трудный язык. Вы хотите стать кюре?

– Да нет, просто у меня экзамен в сентябре.

– Экзамен на кого – на кюре?

– Я хочу изучать классическую литературу.

– Ну, слава богу, а то было бы жаль.

Тем, кому нужно заниматься в тишине и покое, я решительно не советую ходить для этого в «Кадран» на Бастилии: хозяин кафе проводил время за игрой в «421»[16] с завсегдатаями бара, которые шумно комментировали прыжки кубика и взывали к богу-покровителю игроков в кости (Гермесу, если не ошибаюсь), орали, смеялись, заключали пари на аперитив, окликали соседей по залу, игравших в таро, болтали с приятелями, которые подходили к ним на несколько минут, пока другие посетители сражались в пинбол. Время от времени я присоединялся к ним, чтобы развеяться, – на несколько минут, а то и дольше, не забывая при этом зорко поглядывать на улицу. Когда в зале не было клиентов, официантка подходила к нам и следила за игрой, комментируя ее с полным знанием дела и осыпая меня саркастическими насмешками, если я упускал шарик и не реагировал.

– Да, нечего сказать, скверный вы игрок.

– Просто у меня голова не тем занята.

– Меня зовут Луиза. Хотите, сыграем партию?

Она порылась в кармашке своего короткого черного фартучка, какие носят официанты, сунула в щель аппарата пару монет и набрала на счетчике две партии, спросив:

– Я начинаю?

Потом, не дожидаясь моего ответа, заняла игровую позицию, поставила шарик в ячейку и одним четким ударом запустила его на игровое поле. Уже через несколько секунд мне стало ясно, что Луиза – настоящая чемпионка. Клиенты покинули стойку и подошли к нам; все мы глядели разинув рот, как она ловко манипулирует шариком, направляя его куда нужно, то приостанавливая, то снова пуская в ход; казалось, девушка танцует в такт автомату, командует им без всякого усилия и нажима, зарабатывая все больше и больше очков и сводя с ума счетчик; не прошло и минуты, как она выиграла бесплатную партию. Потом, заблокировав шарик, поставила счетчик на супербонус, который также преспокойно выиграла; звякнул колокольчик – сигнал того, что она заработала две дополнительные партии. Так она и продолжала забавляться, пока из глубины зала не донесся голос клиента, который звал ее, спрашивая, есть ли в этом бистро официантка или он может налить себе сам.

Я вернулся на террасу, зорко вглядываясь в толпу на тротуаре и надеясь на чудо, но Сесиль так и не появилась; может, она вообще уехала куда-нибудь подальше от Парижа и вернется только к сентябрю? Но кто же мог ей звонить в это кафе? Я тщетно перебирал в уме все другие способы отыскать ее. К пяти вечера я вконец отсидел себе ноги, встал и отправился на разведку. В близлежащих дворах и тупиках работали мебельщики; я с некоторым колебанием предъявил им фото Сесиль, но мне и тут не повезло, они только обсмеяли меня. Я миновал метро «Федерб-Шалиньи», заплутал в уличном лабиринте, в конечном счете вышел к тюрьме Ла-Рокетт и вернулся обратно, на площадь Бастилии, как вдруг, стоя на перекрестке, услышал громкий оклик: «Эй, Мишель!» Развернувшись, я увидел Луизу в дверях кафе на улице Рокетт. «Ты что ж это сбежал, не попрощавшись? Пойдем, я тебя познакомлю с моими дружками!» – сказала она.

И внезапно мне почудилось, будто я очутился в каком-то фильме пятидесятых годов: передо мной был не то «Король креол»[17], не то еще какое-то старье с Элвисом, которого Луизины «дружки» копировали своими кожанами с клепками, подвернутыми джинсами или широченными «бананами». Мой заурядный прикид мог вызвать у них только презрительные усмешки и едкие реплики, но мне повезло: Луиза представила меня как человека, достойного ее компании; это был пропуск – необходимый, но недостаточный, и я был принят в компанию лишь после того, как преодолел барьер отчуждения, щедро угостив всех пивом. Но тут Луиза заметила, что я поглаживаю бортик настольного футбола, и предложила сыграть партию.

– А ты умеешь играть? – спросил меня Клод, высокий худой парень с пышными бачками, скрывающими пол-лица; я не сразу оценил его насмешливую улыбочку. Вообще-то, я не играл уже много месяцев; мы разбились на две команды, Луиза встала на мою сторону, позади меня, и по тому, как она командовала игроками, я сразу понял, что она привыкла ими руководить. Зрители обступили игровое поле, с удовольствием предвкушая, как крокодилы будут пожирать беззащитных ягнят. Клод, стоявший напротив меня, выбрал себе в напарники шофера-грузчика с могучими бицепсами, распиравшими короткие рукава его рубашки, на руке виднелась татуировка – парусники. Крепкий парень, но не слишком проворный; я легко обошел его и блокировал мяч, стараясь оценить силы Клода – тот реагировал моментально, но я сделал финт, и он, не успев развернуться, получил первый гол в свои ворота. Мы и виду не подали, что радуемся; так же забили следующие семь голов, что реально означало победу, и наконец я одним эффектным ударом завершил матч. Клод спас честь своей команды, забив последний гол с задней линии – это я дал маху, не прикрыв центр поля.

– Может, матч-реванш? А то мы начали, не разогревшись, – предложил Клод.

И, не дожидаясь ответа, сунул в щель монету. В стане противника наметились колебания, когда партнер предложил Клоду занять фланг. Но тот упрямо мотнул головой и… промахнулся – разгром последовал незамедлительно. Комментарии были излишни, мы одержали свою скромную победу и отказались играть с другими клиентами. Подойдя к стойке, мы допили пиво. Шофера-силача звали Рене, кулаки у него были мощные, как кувалды.

– Ты сегодня здорово играл, но ничего, мы это еще повторим. Ты чем занимаешься?

– Мишель у нас будет кюре, – ответила Луиза вместо меня, давясь хохотом.

– Я изучаю латынь.

– Изучаешь латынь? Это которая в церкви? – спросил Клод. – Я знаю одного кюре – симпатичный парень, гоняет на «нортоне»[18].

С этого дня я стал своим в этой бастильской компании, которая наделила меня прозвищем Монсеньор. Клоду и Рене нужно было ехать на Центральный рынок – по ночам они работали в седьмом павильоне, где разгружали ящики с овощами и фруктами.

– Мы редко видимся с Джимми, но если встретим, что ему сказать? – спросил Клод у Луизы.

– Да говори, что хочешь.

Когда они ушли, я решил порасспросить Луизу об этом Джимми, но вовремя прикусил язык – все-таки мы были не так уж близко знакомы.

Она сама заговорила о нем:

– Это мой бывший; ну, в общем, мы еще иногда встречаемся. Он не понимает некоторые вещи, думает, будто ему все дозволено, потому что он у меня первый… Скажи-ка, тебе сколько лет?

– А ты как думаешь?

– Ну… не знаю, ты выглядишь совсем мальчишкой.

– А тебе сколько?

– Двадцать два.

– А я чуть помоложе, вот и все.

Луиза недоверчиво посмотрела на меня, но я сделал непроницаемое лицо, и ей пришлось удовлетвориться моим ответом.

Тем не менее вид у нее был озадаченный; она искоса, вопросительно поглядывала на меня, а потом спросила:

– Я все-таки не поняла, чем ты занимаешься?

Мы с ней уселись на банкетку в глубине зала; по другую сторону прохода сидела пожилая пара и толковала о чем-то вполголоса. Луиза предложила мне «голуаз», я заказал два пива и объяснил ей ситуацию. Ну, во всяком случае, попытался объяснить. А она рассказала мне свою историю, и я понял, почему нам с ней так трудно понять друг друга: мы жили в совершенно разных мирах, и наши дороги пересеклись лишь благодаря стечению таких вот удивительных случайностей. Луиза была моей первой знакомой девушкой, которая, не стесняясь, откровенно рассказывала о себе, открывая душу кому попало. Обычно мы держим свои эмоции и настроения под замком, как драгоценности в ларце нашего хорошего воспитания, и оберегаем от них тех, кого любим, но в конечном счете эта деликатность отдаляет нас друг от друга. Мы ревностно храним свои тайны, ни с кем не откровенничаем, в общем, сами того не зная, разделяем убеждение Брассенса[19], что обнажать сердце так же постыдно, как задницу. Так вот, моя новая знакомая была напрочь лишена такой стыдливости, она раскрывалась сразу же, не колеблясь, как будто мы давным-давно знакомы.

Луиза родилась в предместье городка Труа, в семье рабочих трикотажной фабрики; когда она рассказывала о своем детстве, мне казалось, что Золя мог бы почерпнуть многие сюжеты своих романов именно в тех местах, в том городке, в том квартале, на ее улице и фабрике – даже и менять ничего не требовалось. Семеро братьев и сестер, грубый отец-пьяница, мать, задавленная работой. Сестры, рожавшие детей одного за другим; тупые, необразованные братья, не желавшие даже пальцем шевельнуть, чтобы помочь своим покорным женам управляться с домашними делами. В четырнадцать лет Луиза пошла подсобной рабочей на фабрику. Там нужно было беспрекословно подчиняться мастерам и по первому требованию переходить с одного рабочего места на другое, а она не желала терпеть ничьих оскорблений, дерзила начальству, смеялась над теми, кто считал ее бунтаркой, поклялась себе, что не повторит судьбу матери и сестер, спорила с отцом и братьями, и в четырнадцать лет потеряла девственность на пустыре за стадионом. А в шестнадцать уехала из родного города вместе с Джимми, несмотря на то что они поссорились, когда она переспала с его лучшим другом. Они сели в парижский поезд, и с тех пор девушка больше не виделась со своей семьей. Поначалу они с Джимми отлично ладили, в постели им было так хорошо, что они не вылезали из нее с пятницы до понедельника, но со временем он стал вести себя по-хамски, как ее старший брат, а она не выносила, когда ею помыкают. И не хотела жить по его правилам.

– С какой стати я должна была ему подчиняться?! Только потому, что я девчонка? Значит, он отстал от времени, забыл, что у нас на дворе тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год, в общем, не на ту напал!

Вскоре после моего появления в отцовской квартире Мари поставила в спальне письменный стол, а потом даже спросила, нравится ли мне узор покрывала на кушетке и цвет оконных занавесок, которые она хотела повесить в комнате. Кроме того, она разобрала вещи в стоявших здесь коробках. Перетаскивая их вместе с отцом, я воспользовался отсутствием Мари, чтобы спросить его, не стесняю ли я их, – мне не хотелось обременять их своим присутствием.

– Ты никоим образом нам не мешаешь, а если бы хоть чем-то помешал, Мари обязательно сказала бы мне. Ну, как идут занятия, ты доволен своими успехами?

– Да не мешало бы заниматься побольше; очень надеюсь, что мне повезет на экзамене.

– А если провалишься, чем это тебе грозит?

– Подготовительный класс Эколь Нормаль – это, конечно, вершина успеха, но если я провалюсь, то смогу хотя бы записаться на факультет в Сорбонну.

– Ну, как бы то ни было, если тебе понадобится работа, имей в виду: мы нанимаем персонал!

Я был в полном восхищении от нового магазина, обширного, как зал ожидания на вокзале; повсюду трудились десятки рабочих, преображая бывший завод запчастей в торговое пространство; правда, здесь возникла неожиданная проблема – два соседних цеха были расположены на разных уровнях, один выше другого на целых десять сантиметров, что мешало сделать ровным пол торгового зала на первом этаже площадью в три тысячи двести квадратных метров, – пришлось строить между ними ступеньку. Отец тотчас же решил эту задачу, начертив на плане линию границы между отделами мебели и электротоваров. Мы с ним пошли в ближайшее бистро выпить кофе, отец спросил, может ли он чем-нибудь мне помочь, и вынул бумажник, но я ему сказал: «Мне не нужны деньги, у меня еще есть».